Kitobni o'qish: «Наблюдатели»

© Евгения Басова, текст, 2025

© Оформление. ООО «Издательский дом „КомпасГид“», 2025

Дед и птичка

Дом наполнялся воздухом, тысячи запахов входили в него, когда отец с матерью после зимы раскрывали окна. Маленькая птичка в саду спрашивала: «Вить? Вить?» – и он знал от учительницы, что это была горихвостка.

Обрывки газеты лохматились по краям рамы, они шли в печку; тряпочки, присохшие за долгую зиму, снимали, складывали в мешочек: будут опять холода! Мама грела воду, чтобы стёкла получше отмылись, он строгал серое мыло. В какой-то год им с братом дали по окну, они сравнивали, у кого чище, и мутные разводы не уходили с его окна, сотрёшь в одном месте, глядь, снова кривые полосы, уже там, где их не было!

О мытье окон говорили заранее – что, мол, пора, в следующий выходной… Но у матери в выходной была стирка, а уж следующее воскресенье становилось днём окон, большим днём!

Старик помнил эту слаженность, эту общность, отцовы слова звучали для него и сейчас: «Не знаешь, как делать, – спроси и слушай, что говорят тебе». Он и внукам повторяет: «Не знаешь – слушай», – а те точно сами всё без него знают, доказывают один одному непонятное, в кухне спорят, и он приходит из своей комнаты сказать им: «Я слышу, я всё слышу!» – а ему в ответ отмахиваются, не руками – словами:

– А мы ничего секретного не говорим!

И бабка, жена, встревает:

– Они же не кричат! Им что, как приходят – вовсе не разговаривать?

А старику всё равно, как они обойдутся, станут ли открывать рот. Не хочет он слышать про то, что ему непонятно, – настырные звонкие голоса раздаются в доме, звонкие-звонкие, а не птицы. Старик бы хотел сейчас слушать птиц, раскроешь окно, а к тебе по имени: «Вить? Вить?»

– Окно надо помыть, – говорит старик домашним за ужином.

И тут бабка поддерживает его, упирает глаза во внучку:

– Леночка, как бы нам помыть окна? – точно речь идёт о сложнейшей задаче по физике или о школьном проекте «Наш город в пятнадцатом веке».

Леночку бесит, когда ей не говорят прямо: «Нужно сделать то и то», – а говорят экивоками: «Как бы нам?» И бабка видит её скрываемое раздражение и с ходу выкладывает приготовленный для спора аргумент:

– А то у меня сосуды, мне самой уже нельзя голову вот так задирать.

Всё верно. Бабке нельзя. И окна мыть Леночке. Их в этом году ещё не мыли. И кому, как не ей, живущей со стариками, этим заняться? Леночка возьмёт сухую салфетку, достанет стеклоочиститель, оставшийся с прошлого года. И раз-раз. Хуже всего, когда о мытье окон, или пола, или чего угодно приходится разговаривать. И бабушка напевно рассказывает, где что у неё болит, почему она не может всё сделать сама. Слушать всё это так долго, как раньше было долго – о том, что бабка могла бы всё сделать сама, но нет, внучка должна учиться тому и другому. Теперь, видно, считается, что она выучилась. И чтобы прекратить разговор, она отвечает:

– Хорошо. Я вымою в выходной.

И старики недовольны, что спор заканчивается, не начавшись. Дед наступает:

– Могла бы и сама догадаться. Почему не смотришь, что нужно сделать по дому?

В выходной Леночка встаёт раньше, чем в школу. Старики спят. Тихо-тихо выходит она в кухню. Дед появляется у неё за спиной, когда она брызгает на окно моющим средством. Он говорит: «Этим пользоваться нельзя. От этого портится резиновая прокладка. Сделай мыльный раствор. Окна требуется протирать мыльной тряпкой и после смывать мыло водой. И дальше уже сухой тряпочкой…»

Лена ахает: «Это же на целый день!» – и дед соглашается: «А ты как думала?» Леночка спорит: «Но я не могу мыть окна весь день», – и дед не понимает, как это она не может. Он слаб и не может ударить кулаком по столу или топнуть ногой. Он думал, что станет показывать внучке, где ещё остались разводы, и ласково, тихо говорить: «А отойди-ка, посмотри от дверей – и сама увидишь».

Но теперь он кричит:

– Иди отсюда, не надо, я сам вымою!

И тут же пугается, что она и вправду уйдёт. И Лена понимает, что вот сейчас можно миролюбиво сказать:

– Давай я осторожно – стеклоочистителем? Чтобы не попал на резину?

И дед радуется:

– Ты осторожно не сможешь, я сам побрызгаю, а ты – только смывать!

И уже боится высказать ей, что она неправильно трёт окно, да и кто знает, вдруг так и нужно, если моешь без воды, насухую. Лена влезает на табуретку, слезает, тянется, изогнувшись, за окно. Дед запоздало напоминает, что сперва моют рамы, потом стекло, но она и с рамами уже закончила.

Нынешние окна не надо заклеивать на зиму, они и так закрываются плотно-плотно. Рамы у них сборные, ступенчатые по краям. Дед проводит белоснежной салфеткой в желобках между ступеньками, в самых потаённых местах. Показывает почерневшую салфетку внучке:

– Вот как ты моешь!

Леночка знает, что дед ничего ей сделать не сможет, и она уходит из кухни, чтоб деду стало некого укорять.

Деду скучно, и он идёт за компьютер. Он давно пользуется интернетом. Дед видит плохо, но слышит зато хорошо.

– О’кей, гугл, как вымыть пластиковые окна?

Бойкий женский голосок щебечет ему про окна, и он зовёт Леночку: «Послушай!» – но та не хочет учиться: у неё с собой тряпка и стеклоочиститель, она сдвигает занавески в дедовой комнате, и тому кажется, что сейчас окно распахнётся – и в комнату войдут нездешние звуки. Он не всегда помнит, где он и в каком году, но если глянуть вниз, на ноги – на растопыренные тёмные пальцы, на жилы, – то сразу поймёшь, отчего ты чувствуешь ноги: они кажутся мягкими – не прогнулись бы под тобой, удержали бы. Маленьким ты разве их чувствовал каждый миг? Но если поменьше ходить, если сесть и не слышать своих домашних, то ясно-ясно представишь, что за окном сейчас раздастся: «Вить! Вить!»

– Не открывай окно, – говорит он Леночке. – Не надо его мыть. Сам потом вымою.

И бабка тут как тут:

– Это когда ты его вымоешь сам, когда вымоешь?

Дед отмахивается от неё:

– Молчи!

– Лена, – частит бабка, – пойдём, в большой комнате, в большой комнате вымоешь, а дед пока успокоится, после сюда придёшь.

И он тоже машет внучке:

– Иди, иди отсюда, – а сам поворачивается к монитору. – О’кей, гугл. Купить горихвостку в клетке.

Деду вся родня твердит, чтобы он пользовался такси, а он не может смириться с излишними тратами: ведь у него есть льготный проездной билет и в троллейбусе ему всегда уступают место. Но в этот раз дед вызывает такси. Леночка окна моет, а бабка пошла прилечь, задремала – никто его не остановит.

Сейчас можно купить что угодно – были бы деньги. Дед возвращается с чем-то большим, но лёгким, обёрнутым китайским мешком. Под мешком оказывается клетка, и в ней птичка: с воробья ростом, сверху серенькая, с грудкой кирпичного цвета и аккуратным чёрным нагрудником. Если такая в полёте раскроет хвостик оранжевым веером, сразу поймёшь, какое из всех возможных птичьих имён подходит ей больше всего. Только птичке летать негде, она ударяется о решётку и справа и слева, сбивает крылом поилку.

Леночке никогда не хотелось держать птицу в клетке. Котёнка, щенка – да, но бабка и дед всегда были против. Бабка говорила: «С них же будет лететь шерсть! А ты лишний раз тряпку в руки не возьмёшь!» – и дед подключался: «Да где лишний раз, вообще не берёт в руки тряпку. Не скажешь взять – сама и не додумается».

Птица не разляжется перед тобой кверху пузиком и не даст почесать за ушком, да и вообще её страшно в руки брать – вдруг что сломаешь? Она и сама крылья поломать может: вон как ударяется о прутья!

– Накройте, накройте обратно её, – говорит дед. – Пусть успокоится. И вообще, выйдите все отсюда! Она чувствует вас, чужих!

Лена слышит, как бабка по обыкновению что-то бубнит, дед возражает громко, с энтузиазмом:

– Она говорить со мной станет! Слышала, как птица звать может: «Вить? Вить?»

Знаток, продавший деду горихвостку, сказал: «У вас, видно, смещение в памяти. Весной у них другие песни, „вить-вить“ – это летнее. Или вы в разгар лета окна расконопачивали?»

Деду всё равно. Он ждёт, и он рад будет любой песенке. Но птичка в темноте сидит тихо, а если накидку снять – опять начинает биться. Лена помнит, как притащила из подъезда котёнка и дед загораживал ей дорогу в дом:

– Унеси куда хочешь. Он здесь не нужен.

Деду никого не жаль, никого! Ему пришло в голову мучить птицу, и спорить с ним бесполезно, хотя бабка и начинает:

– Кто чистить у неё станет? Ленку не заставишь, а я сама не могу, мне запах этот…

– Я сам, сам! – отмахивается от неё дед.

Наутро Лена собирается в школу, из дедовой комнаты доносится ясное:

– Вить? Вить?

Лена заглядывает к деду тихонько, зная, что тот не любит, когда его тревожат. Они с бабкой и живут в разных комнатах. Дети разъехались, квартира им позволяет, и телевизоры у них свои. Бабка любит смотреть телешоу, а дед – все подряд фильмы, и всё про животных, и новости…

Птичка сидит на серванте, оглядывается в комнате, спрашивает:

– Вить? Вить?

И дед улыбается ей ласково:

– Ну, я Витя. Ну, что? Зайди, – говорит он Лене, – посмотри. Ко мне привыкла.

Лена вошла – птица спорхнула, полетела к окну, стала о стекло биться.

Когда Лена пришла из школы, птицу, видать, снова усадили в клетку. И клетку накрыли старой скатертью.

Вечером бабушка говорит:

– Что-то тихо сидит птичка, жива ли она?

А дед отвечает:

– Жива, жива. Я её отпустил.

– Как – отпустил? – говорит бабушка, снимая с клетки скатерть.

А после спрашивает:

– Ну и зачем ты пустую клетку моей скатертью накрыл?

Дед отвечает:

– А кто вас знает? Станете бухтеть: зачем, мол, отпустил?

– Ну и зачем? – спохватывается бабушка. – Надо было назад отвезти, чтоб деньги – назад. Зачем вообще было покупать птичку? Я ведь узнаю, узнаю, сколько ты за неё заплатил!

– Вот, начинается! – говорит дед.

Назавтра Лена встаёт, а дед уже поднялся, уже ванная занята, а ведь ему с утра спешить некуда, это она опаздывает.

Дед в уличных джинсах, в клетчатой рубахе выходит за дверь. Лена, не попив чаю, выскакивает с ранцем за ним. Дед ходит медленно – она видит его впереди на дорожке, он двинулся в противоположную от школы сторону. Ну и пускай она опоздает. Она слышала: старики иногда уходят куда глаза глядят, ищи потом.

Но дед быстро устаёт, садится на лавочку в сквере. Трещат воробьи. Он думает: «Хоть бы одна горихвостка!» Хочется ему, чтоб его окликнули: «Вить! Вить!» Может, не обязательно, чтоб это была такая, с оранжевым хвостиком? В разных странах птицы и звери кричат по-разному, по крайней мере если верить людям, которые там живут. Он помнит из школьного учебника по русскому языку, что петухи в Англии говорят: «Кок-ей-дудл-ду!»

«Ерунда какая, как может петух говорить „Кок-ей-дудл-ду“», – думает дед. Но теперь ему хочется быть человеком из какой-то страны, где воробьи говорили бы: «Вить? Вить?» – как горихвостки летом.

– Вить? – спрашивает он у воробья.

– Чив, – отвечает воробей.

– Вить?

– Чив.

– Эх ты, – машет рукой дед.

Он прощает птицу за непонимание. И бабку прощает за то, что пилила его вчера: птица, мол, испачкала скатерть. И внучку нерадивую, которой каждый раз напоминать надо, чтоб в доме прибралась, он прощает. Солнце светит, и ему хорошо. Ой, хорошо! Тело становится лёгким, и кажется, он может подняться вверх, к птицам.

В детстве, набегавшись с друзьями и запыхавшись, он плюхался на чьи-нибудь брёвна или в траву, и ему казалось, что он умеет летать. Отдышится, взмахнёт руками – и вверх! Но это ни разу не удалось, потому что его всегда торопили друзья, тянули играть дальше. Или мама звала домой, говорила: «Забегался! Как будто дома ничего делать не надо!» Сейчас, сейчас она появится перед ним и уведёт с собой. Он уже долго – на улице.

Да вот и она! Сейчас он легко поднимется со скамейки и побежит к ней.

Внучка возникает перед ним среди цветущей сирени.

– Деда, пойдём домой? Ну правда, пойдём домой!

Под ярким солнцем

Вагончик был двухэтажный, чтобы внутри было больше места. Папа должен был наклонять голову, а Игорь мог ходить в полный рост. Он и прыгать мог на первом этаже, а на втором прыгать было нельзя. Коробки с папиным инструментом, с книгами, с консервами и с одеждой Игоря (папа говорил – с тряпьём) стояли у стен, а в середине лежали матрас с одеялом, и, чтобы взять запасные трусики и носки в детский сад, надо было осторожно обойти постель.

Матрас с ящиками был спальней. На первом этаже был кабинет. Там у печки стоял небольшой стол, и папа иногда убирал с него миски с кастрюлей на пол, а на столе расстилал газету и доставал наполовину исписанную тетрадь. Мешать папе было нельзя, а он, должно быть, хотел заполнить всю тетрадь своими мелкими неразборчивыми строчками. Но листы не кончались. Папа говорил Игорю погулять на улице, а в непогоду надо было тихо играть в спальне, на втором этаже. Зря, что ли, спрашивал папа, я сделал второй этаж?

Игорь помнил, как они с Нравственным Воспитанием приехали на побывку из детского сада, в субботу, – а в вагончик нельзя было войти: дверь была загорожена крест-накрест рейками, и эти же рейки, палки и доски были внутри, они были и железные, и деревянные. На полу всюду лежали золотистые завитушки. Игорь знал уже: дерево, срезанное тонким слоем, кудрявится. Нравственное Воспитание показывала им стружку в детском саду, когда говорила про большие деревья. Из таких строят дома. И папа, видать, договорился с кем-то, у кого были большие деревья. Из деревьев ему сделали рейки и столбы, на которых станет держаться второй этаж.

У вагончика и внутри – всюду были люди, знакомые и незнакомые Игорю. Дядя Вася, отец Миры, Вилена и Люции, спрашивал у отца:

– А оно надо тебе, тот второй этаж? Того и гляди забудешь – голову ушибёшь!

Игорь пугался за дядю Васю, но папа отвечал ему неожиданно весело, как другие люди говорят, как в садике дети, и нянечка, и даже Нравственное Воспитание может сказать:

– Не верил я, что снова стану жить в двух этажах. И вот получил такую возможность!

Игорь тогда подумал: всё дело в том, что дядя Вася говорил с папой как бы не всерьёз, как бы дурашливо – он со всеми так говорил. Вот ему и не попало! И сам Игорь однажды, когда за обедом опрокинул сливовый компот из консервной банки на стол, подавил в себе трепет и произнёс услышанное в детском саду, когда коленку разбил, – стараясь, чтобы получилось легко, между прочим, так, как умел дядя Вася:

– Эка беда!

Отец медленно поднял голову, стал приподниматься на табурете – и Игорь забыл о той лёгкости, с которой люди могут перекидываться словами. Привычный страх охватил его. Игорь сполз с табурета под стол, но папа не стал доставать его оттуда. Папе достаточно было и того, что Игорь спрятался.

Не так было, когда Нравственное Воспитание пожаловалась ему, что Игорь берёт в садике не своё и что пропавшую у Коли фуражку нашли у Игоря в шкафчике, а общего пушистого зайца, подарок шефов, так и не нашли. «Ну-ка неси зайца», – сказал папа.

Наталья Матвеевна говорила много, торопливо, стараясь произнести в секунду как можно больше слов. Среди них повторялось непонятное: «Нравственное воспитание». Папа, кажется, совсем не слушал её и потом не слушал, как она громко кричала: «Не надо, Виктор Сергеевич, стойте, я не за тем! Я не для того к вам пришла!» – точно это её били, а папа только отшвырнул её к стене, чтобы она не ловила на лету ремень. Игорь тоже кричал и плакал, но не так громко.

«Учу», – бросил папа заглянувшему на шум дяде Васе, и тот скрылся.

Игоря успело обдать стыдом: теперь и Вилен, и Мира, и Люция, и все в посёлке узнают, как папа его бил.

И правда, на другой день – было как раз солнечно, и там, где под ногами хлюпало, стало белым-бело от цветков пушицы, – стоило Игорю показаться на улице, его встретили радостные крики:

– А тебя пороли! Папка тебя вчера порол!

Игорь думал, что и Наталья Матвеевна расскажет об увиденном у него дома детям в садике, но там ему никто про папин ремень не напоминал.

Так Игорь окончательно уверился, что в садике жить легче, чем дома. В садике нянечка тётя Шура проверяла, кто как завязал шнурки, и помогала тем, кто сам затянуть не умел, и завязывала на двойной бантик. А дома папа и не глядел, как Игорь завяжет шнурки, и говорил только: «Запнёшься, нос расшибёшь – в другой раз сделаешь лучше».

В садике не надо было мыть ложки и миски в ручье, в котором руки переставали слушаться и ты не чувствовал их. Тётя Шура мазала Игорю потрескавшиеся пальцы вазелином, осторожно перебирала их в огромных мягких ладонях. Было хорошо, и он чуть не расплакался, когда она выпустила его руки и погрузила свои в раковину с торчащими из воды тарелками.

На руднике работали каждый день, а садик не работал по выходным. И бывало, выйдя из маленького автобусика, развозившего детей по домам, они заставали вагончик запертым. И тогда Игоря вели в другой вагон, к дяде Васе, где всегда были Вилен, Мира и Люция и была сварена на всех каша с консервами. Игорю казалось тогда, что он и не уходил из сада, вот только на улице никакой ограды не было, они с Виленом убегали так далеко, что домики еле виднелись.

Дети качались в тундре на чавкающих кочках или прыгали так, что летели брызги. Солнце сияло над зелёной равниной всю ночь; оно не уходило, а только двигалось по небу, Игорь видел его над собой то справа, то слева. Люция появлялась перед ними с Виленом из ниоткуда, сердитая, в промокших ботинках и тёмных внизу от воды чулках. Говорила:

– Дороги не найдёте назад! И утро скоро уже, мать приедет – обозлится, что никто не ложился.

И правда, автобус с прииска скоро приезжал и оставлял у домика тётю Валю. Она не злилась ни на кого и, кажется, вовсе никого не замечала. Бывало, она ела остывшую за долгую солнечную ночь кашу, скребла торопливо ложкой о днище, а бывало, сразу укладывалась, сворачивалась клубком, так что становилось не видно, что под одеялами кто-то лежит. Во всех домах, когда были взрослые, дети должны были вести себя тихо-тихо.

– О, приехал! А помнишь, как тебя папка порол! – приветствовал Игоря в тот день Вилен.

Его сёстры, возившиеся с полным мешком крупы, глянули на Игоря молча. Мира кивнула ему с высоты. Встав на табуретку, она развязывала мешок, Люция стояла внизу наготове с миской. В кастрюле уже шумел кипяток, и крышка на ней прыгала, колотилась.

Игорь привык, что все люди говорят мало, а если можно не открывать рот, то и вообще молчат. В разговорах всегда есть что-то неправильное и тревожное. У папы время от времени собирались гости, так вот они говорили много и непонятно. Игорь должен был тихо лежать на втором этаже. «Спи, говорю!» – приказывал отец, стоя на лесенке, голова в проёме, – и спускался вниз. А там двигались табуреты и ящики, заменявшие табуреты, гремела посуда – он слушал: вот кастрюля, вот бутылка, стекло. И главное, там перебивали друг друга и вскрикивали, чем дальше, тем громче; мелькали слова, за которые папа мазал ему губы горчицей. Рано или поздно кто-нибудь начинал плакать – сперва в голосе слышались слёзы, и человек торопился досказать начатое, пока они не победили его. Но вот у него больше не остаётся слов и он только рычит, или слышны громкие тонкие всхлипы, или вдруг вылетает в тоске ступенчатое «гы-гы». Тишина, и в ней бьётся только один голос. Но вот возникают ещё голоса и заглушают, прячут за собой плач, как будто встают в плотный круг, чтоб скрыть в середине товарища, сделавшего что-то постыдное.

Игорь под хоровод голосов описался на втором этаже и не сразу заметил, а когда заметил, наверно, сразу уснул. Проснулся, кажется, сразу же – оттого, что папа тряс его, повторяя: «Ну ты зассыха!» И оказалось, что уже пора в детский сад. Игорь в тот раз одевался не быстро, шнурки просовывались не в те дырочки, папа понукал и понукал его, и Игорь в страхе пытался понять, этот голос рыдал вчера или нет. Или он заслонял, закрывал собой вместе с голосами-товарищами чей-то ещё голос?

В садике Нравственное Воспитание тоже говорила и говорила, как будто стараясь закрасить своим голосом те голоса, что засели у Игоря в голове. Даже за обедом она не умолкала, хотя сама же учила с ними стихи: «Когда я ем, я глух и нем!» – и все должны были повторять за ней хором. Игорь не думал раньше, для чего людям стихи, и не знал, что, когда ешь, можно разговаривать. Папка же стукнуть может, вот Игорь и привык, что нельзя. Но сама Наталья Матвеевна не умолкала, её голос требовательно звучал над столиками, над головами:

– Дети, что мы сейчас едим?

Кто-нибудь из-за столика отвечал испуганно – как всегда, когда спрашивали то, что всем известно:

– Кашу.

И она снова спрашивала:

– А какая это каша? Кто знает? Ну-ка?

И сама отвечала:

– Пшённая!

Слушала, как стучат ложки, и опять спрашивала:

– А кто знает, что такое пшено?

У Игоря дома, как у всех, были запасы. На первом этаже стояли и мешок пшена, и два мешка гречки, и мешок риса. Игорь видел такие мешки в магазинах. Папа говорил, их привозили на больших кораблях, как носки и ботинки. Всё это делали где-то далеко. А у Натальи Матвеевны получалось, что это пшено раньше было травой, вроде пушицы в тундре. Должно быть, это сказка: захочешь есть, а в тундре растёт съедобная трава!

А в другой раз Наталья Матвеевна пришла с сумкой, из которой достала рыжего зверя. Игорь, после того как папа побил его из-за игрушечного зайца, говорил себе, что терпеть не может пушистых зверей. Но зверь оказался не игрушечный, а живой. Он дичился, глядя на тянущихся к нему детей. Наталья Матвеевна объясняла, что зверя надо гладить, едва касаясь, между ушками и по спинке, и тогда он станет мурлыкать.

У Артура, Степана и Улечки отцы добывали зверя, но никому бы не пришло в голову оставить какого-нибудь живым, и принести в садик, и наливать ему в мисочку остатки обеда, прежде чем убить его и снять с него шкурку.

Игорь думал, как скажет Вилену:

– Нам сегодня в группу живого песца приносили. Или не песца, забыл. Он оранжевый, и он ест, что и мы едим!

И все нынешние выходные Игорю было бы хорошо в доме у Вилена, Миры и Люции, как всегда было. Но теперь Вилен напомнил ему про то, что папа его порол, – и Игорь выскочил за дверь.

Автобус, который привёз его из сада, теперь уезжал от домиков по проваливавшейся мокрой дороге. Игорь кинулся следом, растянулся и сразу промок в колее, полной воды.

Из автобуса его заметили. Нравственное Воспитание вышла и побежала к нему, и после она писала что-то отцу на обрывке газеты по другим буквам и вставляла записку в дверную щель так, чтобы папа сразу увидел её.

В садик, оказывается, в выходной было нельзя. И они поехали к Наталье Матвеевне домой. Она жила там же, в посёлке, в настоящем двухэтажном доме, но только в одном этаже, в маленькой комнате. Рыжий зверь вышел их встретить. Наталья Матвеевна привязала на верёвку бумажку и показала Игорю, как зверь может играть с тобой. Звали зверя Мурлыша. Он был необыкновенно мягкий, хотя и живой, и он был тёплый. Ночью он лёг спать с Игорем и мурлыкал, хотя Игорь даже не гладил его.

Утром в дверь постучали, вошёл папа и велел Игорю собираться домой. И пока Игорь одевался и завязывал шнурки, папа не глядел на него. Он благодарил Наталью Матвеевну за то, что приютила у себя Игоря, и обещал разобраться с сыном за то, что тот не захотел переночевать у соседей, как всегда ночевал. «Бить снова будет», – понимал Игорь.

Наталья Матвеевна робко сказала папе:

– Виктор Сергеевич, я смотрела в документах. Оказывается, у Игоря есть в городе мать. Вы жили там какое-то время, пока не переехали сюда…

Она как будто ждала от папы ответа, и папа хмыкнул, нехорошо хохотнул:

– В городе не прижился, зато сынка прижил! – и махнул рукой. – Да что за город, одно название – город…

Игорь видел, что Наталье Матвеевне, как и ему, не понравился папин ответ.

– Я не про то… Я это… – забормотала она и вдруг проговорила, как выдохнула: – Вы не успеваете Игоря забирать, вам трудно. Может, вы отвезёте его в город к матери?

И тогда папа уже иначе, растерянно, посмотрел на неё. Игорь и не видел его таким. Но папа сразу же улыбнулся и сказал:

– Ей остался ещё сын. А этот похож на меня, этот мой.

Игорю стало так, будто его обнял, обхватил лапами со всех сторон огромный Мурлыша. Игорь понял, что может забыть, как папа порол его, и как в домике надо передвигаться без звука, без скрипа, когда он сидит за столом и пишет, и как про шнурки ему говорил: «Расшибёшь лоб – научишься», а добрая тётя Шура может хоть всей группе завязать их сама. Всё стало неважно, когда папа сказал про него «этот мой», и, когда они шли через ослепительно-зелёную тундру, он спросил:

– Папа, а ты мне Мурлышу принесёшь?

– Какую мурлышу? Кошку? – переспросил папа. И сказал: – Что за ерунда. Дом пустой всю неделю, куда кошку?

Игорю захотелось прижаться к папиному пальто и чтоб он обнял его – как он сам обнимал Мурлышу. Они шли по чавкающей зелени под ярким солнцем, и Игорь представлял, что идёт прижавшись к папе и тот обнимает его. Он решил, что будет теперь представлять это каждый раз, когда идёт вместе с папой. «Я похож на него!» – думал Игорь. В это не верилось, но ведь папа сам так сказал. Папа – высоченный, худой и очень светлый, почти белый, как те доски, из которых у них сделана лестница в спальню. Шаги у папы большие, дыхание хриплое, громкое – можно считать на ходу вдохи-выдохи. А Игорь не умеет так громко дышать. Может, потом научится? Передних зубов у папы недостаёт, как у школьников, с которыми детсадовцев возят в автобусе. Голова у папы на верхушке блестит; он, как Игорь, носит фуражку, и по краям из-под неё выбиваются бело-жёлтые, просвечивающие на солнце стружки. Игорь снизу рассматривает их, когда папа протягивает руку – и в самом деле приобнимает его.

Дома папа разводит для них двоих в кипятке сухое молоко, в незакрытую дверь заглядывает дядя Вася, и вслед за ним подтягиваются папы больших мальчиков из дальних вагонов и одинокий бездетный человек Скрынников. Значит, уже вечер, и сейчас Игорю скажут идти спать, а папа будет на первом этаже с гостями кричать и, может быть, плакать.

Игорь лежит на животе на матрасе. Что-то произошло с ним. Теперь он может понять, когда кто говорит. Вот дядя Вася, вот Скрынников, а вот папа. Никак не спутаешь голоса. И что говорит каждый голос, Игорю хорошо слышно, хотя все перебивают друг друга и, как всегда, громко гремит посуда. Все говорят слова, за которые тебе бы намазали губы горчицей. Нравственное Воспитание объясняла детсадовцам: «Надо глохнуть на время, когда слышишь такие слова».

Игорь никогда не понимал, как это – глохнуть. И теперь он всё хорошо слышал, как и всегда, – но неправильные слова стали вдруг не важны. Игорь легко пробирался сквозь них. Внизу люди торопливо рассказывали, как с ними обошлись несправедливо, плохо и как им чего-нибудь жаль. Скрынников всё вспоминал про какую-то Ленку.

– Ленка – у-у-у какая! – тянул мечтательно, точно у него много времени, и вдруг начинал торопиться, боясь, что не дослушают: – Ленка, да, моя… Кто про что думал, когда увозили его, а я: как Ленка без меня будет? Со мной разберутся, отпустят домой – я думал, ну, два дня, неделя пройдёт, уверен был, что за мной нет вины, а вот Ленка не станет меня ждать, переметнётся там к одному… О матери, о себе самом и не беспокоился, а только – мол, Ленка уйдёт! А вины за мной не было, я не сомневался…

– Ты говорил, говорил уже, что вины не было, – перебивали другие, и чей-то, скрынниковский наверно, кулак ударялся о стол с такой силой, что Игорь наверху вздрагивал.

– Вы все говорили о том! – гремел Скрынников, и его голос сразу срывался. Должно быть, это и раньше он плакал, Скрынников! Игорь думал: «Хорошо, что не папа…»

– А я потерялся в том, что есть на мне, а чего нет… – вкрадчиво, тихо вступал дядя Вася. – Меня и не били, а только я понял, что бить могут, так и обездвижило меня… Как не своими руками, чужим почерком – всё подписал: готовили мы, мол, убийства мирных служащих. Состав группы, и кто у нас главный был. Иным, знаю, в камерах спать не давали, такая мера воздействия, а у меня сон сам ушёл, сколько лет не сплю, всё думаю, как увижусь с ребятами… или – если мать у кого жива.

– Не увидишься ты ни с кем, – отвечали ему, как будто успокаивая, – со всем кагалом своим ехать, что ли, собрался? Чего выдумал? Спокойно живи, тебя так и закопают здесь, в тундре.

– А здесь плохо лежать, в воде будешь, – беспокоился уже о другом дядя Вася.

Ему отвечали:

– Девять месяцев во льду лежать будешь, недолго в воде, что оно – лето здесь?

– Да хоть живой, хоть мёртвый – в воде… Идёшь, то ли живой, то ли нет, ноги из грязи выдираешь при каждом шаге, а он идёт по обочине, кого-то среди нас высматривает. И вышло – меня. Остановился, спрашивает: «Как смотришь?» – а как я на него смотрю? Как смотреть – это никто над собой не властен. Шагай дальше, чтоб я на тебя не смотрел, так он – нет, орёт: «Как смотришь?!» – и раз кулаком мне в зубы! «Ты, говорит, у меня ляжешь, останешься тут, в воде!»

«Это что, папе – так?» – не понимал Игорь. Снизу послышался глухой звук, и получалось, что в прошлые разы тоже плакал папа.

Игорь не помнил, как его кинуло к лестнице. Он не находил под ногой перекладин, и просто вывалился вниз, и не запомнил, ушибся или нет. Он обнимал папу и кричал без слов, его била дрожь, дядя Вася растерянно повторял:

– Мальчонка-то всё понимает, при мальчонке мы позорим себя…

Папа после говорил Игорю виновато:

– Ну я дурак.

И махал тетрадью:

– Вот что должен я – оставить про то, что сам знаю… Не перемалывать со своими, кто и так знает, а чтоб дальше, дальше распространялось.

И просил Игоря:

– Я напишу, а ты передай потом…

– Кому? – чуть слышно спрашивал Игорь.

Папа махал рукой:

– Знал бы я!

Игорь уже не понимал ничего. Кому должен он будет отдать тетрадь, когда папа заполнит её? Папа и сам не знает! Вот и сказал про себя: «Дурак». Это слово не из тех, за которые мажут губы горчицей, но Игорь слышал сто раз: лучше его не произносить. Да и как папа может быть дураком, он ведь папа?!

Теперь он твёрдо решил закончить тетрадь. Отправляя Игоря в понедельник в сад, он положил ему в карман куртки купюру, сказал:

– Отдашь этой… ну, – и, не вспомнив, махнул рукой с усмешкой: – Нравственному Воспитанию. Пускай заберёт тебя, нравится ей с тобой нянчиться. А я писать должен.

И объяснил ему непонятно, будто оправдываясь:

– Я знаю. Кто знает, должен написать. А то ведь там, дома у нас, и не знают.

Игорь не понимал, где – дома, но спросить у папы боялся.

Он гулял с Натальей Матвеевной возле школы и вокруг садика, где, он привык, народу всегда видимо-невидимо, а теперь они были только вдвоём. Он убегал от неё по трубам теплотрассы, тянущимся высоко над землёй, она бегала за ним по чавкающей земле и по щебню внизу, а когда он оказался совсем высоко и хотел прыгнуть, она подхватила его на руки, обняла.