Kitobni o'qish: «Старуха и Кот»

Старуха просыпалась рано. Вставала сразу, не нежилась под одеялом, как бывало когда-то в юности. Сидя на кровати, пока покрытые набухшими венами ноги привычно искали тапки, прислушивалась к своему телу, пытаясь предугадать, где будет болеть сегодня.

      Первым делом пила кофе: старинная, выработанная годами привычка. Когда-то это был «кофейный» напиток из желудей (нынешнее поколение небось такого и представить не сможет, думалось ей), потом цикорий и, наконец, на магазинных полках, доступный для всех, появился кофе, на который она подсела прочно и навсегда. Завтракать не могла ни в молодости, когда давление было слишком низким и от одной мысли о еде мутило, ни теперь, когда оно ожидаемо переросло в гипертонию. Врач советовал не употреблять кофе, тем более на голодный желудок, да и последний иногда вяло протестовал, выдвигая в качестве ультиматума изжогу и тупую боль в левом подреберье, но ей уже было все равно.

      Кофе бодрил, придавал сил и энергии хотя бы на час-два и был одним из немногих удовольствий, которые ей теперь остались. После двух чашек, – с молоком и строго без сахара, – шла умываться. Ополоснувшись, смотрелась в зеркало и не узнавала чужое, испещрённое сетью морщин лицо с обвисшими щеками и ссохшимися, превратившимися в тонкие полоски губами.

       Неужели это я?

      И не могла поверить, не могла понять, как настолько незаметно смогли пронестись эти годы, унеся гладкость кожи, выбелив смоль из волос, вытянув цвет и влагу из когда-то сочных розовых губ. Зубы крошились, потемнели, плечи сгорбились, ноги стали худыми и жилистыми. Даже глаза и те потухли.

      Изменился даже запах. Сколько бы она не скребла тело мочалкой с любимым еще с молодости лавандовым мылом, сколько бы не чистила зубы, как бы яростно не наводила уборку, этот запах было невозможно перебить. Он пришел довеском к прожитым годам и теперь она сама, ее одежда, ее дом пахли иначе. Старостью. Тлением. Надвигающимся концом.

      Неужели это я?

****

      Черный кот вошел во двор неторопливо и вальяжно. Оглядел территорию, как будто ни за что взглядом не зацепившись, но отметив про себя и скамейку с примостившимися бабульками в количестве четырех штук, и молодых мам с детьми и колясками, и средних размеров упитанного рыжего пса, дремавшего в солнечном квадрате между припаркованными вдоль тротуара автомобилями.

      Кот сказал: «Мяу!». Сказал коротко, но властно.

Пес поднял ухо, открыл глаза, зевнул, повел головой и остановил взгляд на коте. Чуть поколебавшись, нехотя встал и затрусил к коту, намереваясь, очевидно, выяснить цель вторжения в его частные владения и показать, кто тут главный. Кот наблюдал за ним, сузив глаза. Когда до кота оставалось метра полтора, не больше, пес вдруг остановился, сел и, избегая взгляда смотревших на него в упор нахальных медных глаз, негромко тявкнул. Кот зашипел. Пес тявкнул еще и кот поднял лапу с растопыренными пальцами, на концах которых были видны острые, как иголки, когти. Пес еле слышно заскулил, огляделся, убедившись, что никто из местных не стал свидетелем его позора, – все так и были заняты своими делами, – развернулся и потрусил обратно, то и дело оглядываясь и бросая опасливый взгляд на кота.

Кота же пес больше не интересовал. Он принюхался, повел носом и уверенно направился ко второму подъезду, где на скамье грелся на солнце и судачил между собой старушечий квартет, запрыгнул на столбик металлического ограждения газона и замер в ожидании.

Сидящая на ближайшей к коту стороне лавки бабулька вздрогнула, обернулась, посмотрела по сторонам. Взгляд ее прошел сквозь кота, отчего-то на нем не задержавшись. Бабулька поежилась и плотнее завернулась в накинутый на плечи платок, бросив товаркам, что кажется холодает.

****

По углам скопилась пыль. Старуха смотрела на нее беспомощно, сидя на диване, сложив на колени измученные артритом руки. Пылесос давно сломался, на новый лишних денег не было, да и идти до ближайшего магазина с техникой было далеко. Ей уже не осилить.

Но она всегда любила чистоту. Так приучили с детства.

Морщась от боли в правой руке, сжимавшей веник, старуха кое-как подмела, Измученно усмехнулась, подумав, что сегодня среди достававших ее болячек лидирует артрит, но вскоре колено вступило в свои права, да так, что ступать на ногу стало невыносимо.

Примостившись на краешек дивана старуха сказала пустой квартире:

– Помру, наверное, скоро.

Стены и мебель равнодушно промолчали в ответ. Старуха подняла глаза к потолку.

– Знаешь, мне страшно. Не смерти, нет. Тебя тоже не боюсь. Плохого не делала. Боюсь умирать одной. Никого у меня нет. Когда еще найдут? Не по-человечески это.

Помолчала.

– Да ладно – я. А о них кто позаботится, ты подумал?

Тишину в квартире нарушало только тиканье часов.

Морщась, старуха встала. Больно было от одной самой мысли, что придется спускаться, а потом снова подниматься по лестнице. Но там ее ждали. Значит нужно идти.

Одевшись потеплее, – теперь ее телу постоянно было холодно, – старуха вышла на лестничную площадку. Покрепче ухватилась за перила, осторожно шагнула одной ногой, потом переставила вниз другую. От острой боли в колене на глазах выступили слезы, но, стиснув зубы, старуха продолжала спускаться.

****

Долго ждать коту не пришлось. Минут через десять тяжелая металлическая дверь запищала кодовым замком, приоткрылась, потом сдала назад, как будто у открывавшего было слишком мало сил для такого серьезного толчка, затем окончательно отворилась и из подъезда вышла старуха с пустой тряпичной сумкой в руке.

Несмотря на почти тридцатиградусную жару на старухе был плотный коричневый плащ, головной платок и калоши с утеплителем. При виде старухи бабульки умолкли, а кот вытянул шею и принюхался. Не обращая на окружающих никакого внимания старуха прошаркала вдоль стены к торцу дома, откуда сквозь деревья проглядывали надписи «ПРОДУКТЫ» и «ПИВО».

Едва старуха скрылась за углом бабульки засудачили с удвоенной энергией. До пристально смотревшего вслед старухе кота донеслись ядовитые, адресованные ей слова: свихнулась, никого у ей, в девках, блохастиков, кормить. Кот прищурился, отыскал взглядом самую говорливую бабку, лениво махнул хвостом и говорливая тотчас закашлялась до слез и пунцовости, отчего ей стало уже не до сплетен.

Через двадцать минут старуха вернулась. Сумка у нее в руке теперь раздулась от содержимого. По-прежнему ни на кого глядя, старуха встала у подвального окна, возле которого на земле стояли несколько пустых пластиковых мисок, достала из сумки пакетики с влажным кошачьим кормом и бутылку с водой.

Из окна высунулась сначала одна кошачья морда, затем вторая, третья и вот уже у ног старухи крутились, мяукали и терлись семь кошачьих душ всех мастей. Согнувшись кое-как, старуха выдавила каждой кошке по половине пакетика корма, плеснула в отдельную миску воды, потом неожиданно обернулась на черного кота и помахав оставшейся половинкой пакетика проворчала:

– Ну, иди уже. Кыс-кыс.

Кот не шелохнулся, просто смотрел в упор.

– Подь сюды, кому говорю, – нахмурилась старуха, – не боись.

Бабульки на скамейке, которые за последние пару лет не слышали от старухи ни единого слова, замерли вместе с котом. Тот, с преисполненной достоинством грацией, все же спрыгнул со столбика, прошел мимо скамейки, обдав бабулек волной такого ледяного холода, что бабулечьи носы враз покраснели, подошел к старухе и потерся об ее ногу, но от предложенного угощения отказался наотрез.