Kitobni o'qish: «Чайковский. Истина русского гения»

Shrift:

Покорившие мир

Симфония его жизни

По отцу он был потомком малороссийских шляхтичей – Чаек. По матери – потомком французских переселенцев. К своему дворянскому происхождению Петр Ильич Чайковский относился с иронией, подвергал сомнениям семейные легенды.

Петр Чайковский

Его родитель, талантливый горный инженер, был начальником крупного сталелитейного завода, они жили в поселке Воткинске, в отличной усадьбе. В семье было пятеро детей, но к Пете всегда относились по-особому. Всю жизнь он вспоминал предуральское детство как самую счастливую пору. И в музыке Чайковского детские мотивы – самые идиллические.

Хрустальный мальчик

Мама – Александра Андреевна – и гувернантка Фанни Дюрбах понимали, что Петя – необыкновенный ребенок, с ранимой психикой и рано проснувшимися талантами, и всячески старались оберегать «хрустального мальчика», как его называли в семье. С трех лет он не расставался с роялем. В 4 он написал свое первое произведение – «Наша мама в Петербурге». Музыка звучала в его голове постоянно. В этом видели род душевной болезни – и запретили мальчику подходить к инструменту. Кроме музыки, он сочинял стихи. Вот такие:

О! Отчизна моя дорогая!
Предстою я с мольбой
Пред Всевышним:
– Сделай так, чтобы не был я лишним
Для России моей дорогой…

Гувернантка называла его «маленьким Пушкин».

Счастливая семья Чайковский в Воткинске

Плевки в Европу

А он рос, как мы видим, еще и маленьким патриотом. Предпочитал кислые щи, студень и квас – и все это ему непременно подавали почти ежедневно. Любил русский смородиновый чай. В своей любви к России был неистов, как и во всех увлечениях… Однажды, разглядывая карту Европы, он от переизбытка эмоций стал осыпать поцелуями территорию России, а на Европу плевать…

Любимая Фанни отчитала его: «Пьер! Прекратите немедленно! Как вы можете плевать на страны, где живут такие же люди, как мы. Стыдно презирать людей за то, что они – не русские. Я – француженка. Значит, вы и меня не уважаете?» Мальчик ответил: «Вы не обратили внимания, что я прикрываю рукой вашу Францию». Так мог ответить человек, который в будущем напишет увертюру «1812-й год».

Слезы и обязанности

Он был эмоционален, склонен к печальным рефлексиям, часто плакал. Так было и во время расставания с Фанни Дюрбах, когда семья Чайковских оставила Воткинск. После отставки отца, получившего погоны генерал-майора, они переехали в Москву, а затем в Петербург. Петру было 14, когда умерла его мама. Если бы не музыка, он не перенес бы этой потери. А дальше… По семейной традиции, он должен был получить дельное образование и поступил в престижное Императорское училище правоведение – в этом закрытом учебном заведении начинали учиться и жить, как в интернате, подростками. В одном классе с ним учился Леля – будущий поэт Алексей Апухтин, друг на всю жизнь. Педагоги любили его, но как же не хотелось быть правоведом…

Юстиция и консерватория

Его приняли на службу в министерство юстиции. Карьерной энергии у человека, с детства слышавшего мелодии, не наблюдалось. Но… он мог стать удобным для начальства – и выйти в большие люди. Чайковский был на хорошем счету, но мечтал в те годы только о музыке. В конце концов, он стал одним из первых студентов Санкт-Петербургской консерватории. При этом, несколько лет он не бросал министерскую службу.

Увы, его дипломную работу – кантату «К радости» – лучшие русские музыканты почти единодушно признали посредственной. Чайковский, еще не найдя себя в композиции, уехал из Петербурга в Москву, где принялся преподавать.

Пожалуй, первым его признанным произведением стала симфоническая поэма «Ромео и Джульетта». У композитора появились поклонники. В том числе – Надежда фон Мекк, которая много лет поддерживала его финансами. Они активно переписывались, но никогда не встречались. Такие отношения устраивали обоих. А Чайковский получил возможность путешествовать и творить. К концу 1870-х он написал свои лучшие вещи – Первый концерт для фортепиано с оркестром, оперу «Евгений Онегин», балет «Лебединое озеро». До Чайковского музыканты пренебрежительно относились к балетной музыке – он превратил ее в сложный, драматически насыщенный музыкальный жанр. В 1880 году за увертюру «1812 год» Чайковский получил орден Святого Владимира IV степени. С этого времени ему стал покровительствовать сам император Александр III.

Любимый композитор Америки

Он много дирижировал, концертировал – и в России, и в Европе. Но самый большой успех ожидал композитора в США. В 1891 голу, в Нью-Йорке, он выступил на открытии нового концертного зала «Карнеги-холл». Новый Свет потряс его лифтами, горячей водой в ванной и небоскрёбами аж в десять этажей! Но главное – его ожидал ажиотажный успех. «Есть мои вещи, которых в Москве еще не знают, – а здесь их по нескольку раз в сезон исполняют и пишут целые статьи и комментарии к ним… Я здесь персона гораздо более важная, чем в России», – удивлялся композитор.

Культ Чайковского сохранился в Америке до нашего времени. Даже увертюра «1812-й год» в Штатах звучит в праздничные дни – как торжественная музыка, заставляющая гордиться – и Россией, и Штатами, и вообще – умением побеждать.

Все можно выразить нотами…

Впрочем, сегодня он и в России – самый популярный из композиторов-классиков. Поскольку – наиболее эмоционален и понятен. Гармония у Чайковского всегда определяется содержанием. Поэтому всем понятна и сказочная суть «Щелкунчика», и трагедия Шестой симфонии, и печаль его романсов. У Чайковского не бывает экспериментов ради оригинальности, ради самовыражения. А с каким мастерством он передал таинственную историю пушкинской «Пиковой дамы»! Получилась больше, чем опера. Мистерия о жизни, о деньгах, о любви, об эгоизме… И всё это есть в музыке. Добавим интонационную тонкость и постоянную ауру печали, которая звучит в его музыке – и мы раскроем секрет Чайковского, которого будут исполнять и любить всегда. Он, как никто другой, мог выразить в музыке грусть, доходившую до депрессии – его вечной спутницы. Оказалось, всё можно передать через ноты.

Спор с «кучкистами»

В то время в русской музыке властвовали композиторы «Могучей кучки» и их идеолог – критик Владимир Стасов. Для них Чайковский был недостаточно глубок, недостаточно социален, слишком лиричен. И мужицкую Россию показывал не так точно. И в камерных произведениях, как они считали, был не силен. Словом, в русской музыке Чайковский оказался почти изгоем. Да он и не мог быть иным. И не мог согласиться с «кучкистами». Путешествуя по Европе, он писал: «Я не встречал человека, более меня влюбленного в матушку Русь вообще, и в ее великорусские части в особенности». Просто – слишком по-разному они понимали и музыку, и жизнь.

Клинский житель

Последние годы жизни он провел в окрестностях Клина, в том числе – в доме, в котором умер, где в наше время открыт музей Чайковского. «Какое счастие быть у себя! Какое блаженство знать, что никто не придёт, не помешает ни занятиям, ни чтению, ни прогулкам!», – писал он фон Мекк.

В клинском доме на Московском шоссе он написал Шестую симфонию – «Патетическую». По существу, это разговор о жизни и смерти. Ее премьера состоялась за полторы недели до смерти автора. Тогда большого успеха не было. Но Чайковский считал это произведение заветным, главным.

Симфония жизни и смерти

Своей любимой кузине Анне Мерклинг, Чайковский так расшифровал смысл этой симфонии: «Первая часть – детство и смутные стремления к музыке. Вторая – молодость и светская веселая жизнь. Третья – жизненная борьба и достижение славы. Ну, а последняя, – это De profundis, то есть – молитва об умершем, чем всё кончаем, но для меня это ещё далеко, я чувствую в себе столько энергии, столько творческих сил; я знаю, что создам ещё много, много хорошего и лучшего, чем до сих пор». Для других эта симфония – история страстей Христовых. И версий будет много, пока существует музыка.

Два «Ч»

Но, может быть, жизнелюбивый финал этой тирады – лишь прикрытие новой депрессии, и в своей последней симфонии Чайковский уже прощался со своим земным странствием?

Конечно, творческие замыслы у него были. Антон Чехов посвятил Чайковскому сборник рассказов «Хмурые люди». Они дружески пообщались – и почти договорились вместе написать оперу. Чехову хотелось попробовать себя в роли либреттиста! Увы, двум «Ч» не удалось воплотить этот замысел.

Стакан воды

После премьеры симфонии, в ресторане Лейнера на Невском он за ужином попросил стакан холодной воды. Ему принесли некипяченую воду, а в городе ходила эпидемия холеры. Свой стакан Чайковский выпил до дна. Утром он скверно себя почувствовал, вызвал врача. Диагноз гласил: холера. Через четыре дня мучений Чайковский скончался в петербургской квартире своего брата и соавтора (он писал оперные либретто) Модеста, в доме № 13 на Малой Морской улице. Хоронил его весь Петербург, включая царскую семью.

Вереница слухов

Вскоре в богемных кругах стали множиться слухи о самоубийстве композитора – якобы из-за страха, что вскроется его тайная гомосексуальная жизнь. Слухи распространяли недруги Чайковского из музыкального мира. Ведь в свое время его единственный брак с Антониной Милюковой продержался только несколько недель… Но, как бы там ни было, гораздо достовернее официальная история смерти композитора. В 53 года он выглядел гораздо старше своих лет, здоровье его было хрупкое. Таких холера убивает в первую очередь. С одним она не способна справиться – с бессмертием музыки Чайковского. Столько мелодий не подарил нам ни один гений.

Музыка Чайковского сопровождает нас всюду. Он известен, как никто другой в музыкальном мире. И в то же время, и личность композитора, и тайный смысл его лучших произведений – это всегда тайна. Эта книга приоткрывает ее – из первых уст, потому что написали ее люди, знавшие и понимавшие композитора лучше других современников.

Евгений Тростин

Модест Чайковский. Из воспоминаний о брате

Одной из оригинальнейших и характернейших черт Петра Ильича Чайковского было иронически недоверчивое отношение к благородству своего происхождения. Он не упускал случая поглумиться над гербом и дворянской короной своей фамилии, считая их фантастическими, и с упорством, переходящим иногда в своеобразное фатовство, настаивал на плебействе рода Чайковских. Это не являлось только результатом его демократических убеждений и симпатий, но также – щепетильной добросовестности и отчасти гордости, бывших в основе его нравственной личности. Он не считал себя столбовым дворянином потому, что среди ближайших предков ни по мужской, ни по женской линии не знал ни одного боярина, ни одного вотчинного землевладельца, а в качестве крепостных собственников мог назвать только своего отца, обладавшего семьею повара в четыре души. Вполне удовлетворенный сознанием, что носит имя безукоризненно честной и уважаемой семьи, он успокоился на этом и, так как заверения некоторых его родственников о древности происхождения фамилии Чайковских никогда документально не были доказаны, предпочитал идти навстречу возможным в том обществе, среди которого он вращался, намекам на его незнатность с открытым и несколько излишне подчеркнутым заявлением своего плебейства. Равнодушный к именитости предков, он, однако, не был равнодушен к их национальности. Претензии некоторых родственников на аристократичность рода Чайковских вызывали в нем насмешку недоверия, но подозрение в польском происхождении его раздражало и сердило. Любовь к России и ко всему русскому в нем укоренилась так глубоко, что даже разбивала во всех других отношениях полное равнодушие к вопросам родовитости, и он был очень счастлив, что его отдаленнейший предок с отцовской стороны был из православных шляхтичей Кременчугского повета.

Петр Чайковский в молодости

Звали его Федор Афанасьевич. Он ходил с Петром Великим воевать под Полтаву и в чине сотника умер от ран, оставив двух сирот. Один из них, Петр Федорович, был дед Петра Ильича. О нем известно только, что он служил городничим сначала города Слободского Вятской губернии, а потом Глазова той же губернии. В качестве статского советника и кавалера ордена Св. Владимира 4-й степени, по представлению бывшего сначала Вятским, а потом Казанским губернатором Желтухина, его приписали к дворянам Казанской губернии. Скончался он в 1818 году. П. Ф. был женат на Настасье Степановне Посоховой, по фамильным преданиям, дочери Кунгурского гарнизонного начальника, в 1780 году, по фамильным преданиям, повешенного Пугачевым при осаде этого города.

Брак П. Ф. и Н. Ст. был очень плодовит. У них родилось двадцать душ детей, из которых шестеро дожили до преклонных лет, а трое – до глубокой старости. Старший из сыновей, Василий Петрович, начал службу в Казанском артиллерийском полку, одно время находился ординарцем при князе Платоне Зубове, затем перешел в гражданскую службу при канцелярии принца Георга Ольденбургского в Твери и умер в чине статского советника. Второй сын, Иван Петрович, служил по выходе из Второго кадетского корпуса в Петербурге в двадцатой артиллерийской бригаде, принимая участие во многих походах против неприятеля. За храбрость в сражениях при Прейсиш-Эйлау получил орден Св. Георгия 4-й степени. Убит в 1813 году под Монмартром, в Париже.

Третий сын, Петр Петрович, поступил на службу в 1802 году. Сперва служил в лейб-гвардии в гренадерском полку, а потом в армии. В разное время и в разных должностях принимал участие в 52 сражениях с неприятелем: в турецких кампаниях 1804 и 1829 годов и во французских – в 1805, 1812 и 1814 годах. Из всей своей боевой службы вынес несколько тяжелых ран (считался раненым первого разряда) и орден Св. Георгия 4-й степени за храбрость. Впоследствии он был комендантом в Севастополе в 1831 году, затем директором Пятигорских Минеральных вод. Умер в глубокой старости в 1871 году в чине генерал-майора в отставке. Женат был на Елизавете Петровне Беренс и имел восемь человек детей. Мы вернемся к характеристике этого человека, потому что он и семья его играли большую роль в жизни Петра Ильича.

Четвертый сын, Владимир Петрович, служил в белостокском армейском пехотном полку. Впоследствии занимал должность городничего в городе Оханске Пермской губернии. Скончался в 1850 году. Женат был на Марье Александровне Каменской и имел трех сыновей и дочь Лидию, подругу детства П. И.

Младшим из сыновей был Илья Петрович, отец композитора. Кроме сыновей, у Петра Федоровича было четыре дочери, по замужеству: Еврейнова, Попова, Широкшина и младшая из всех детей – Антипова.

Из краткого обзора деяний представителей в прошлом рода Чайковских, по мере сил честно исполнявших свой долг перед родиной, можно видеть, до какой степени Петр Ильич был прав, довольствуясь тем, что подлинно известно о его старейших родичах, и не гоняясь за геральдическими побрякушками, которые к доброй и безупречной памяти их ничего не прибавили бы.

По матери П. И. имел дедом Андрея Михайловича Ассиера, католика французского происхождения, но явившегося в Россию из Пруссии, куда отец его эмигрировал, кажется, во времена большой французской революции. Приняв русское подданство, А. М., благодаря общественным связям и своему образованию, особенно замечательному по знанию языков, вскоре занял заметное положение. В последнее время жизни служил по таможенному ведомству и умер в чине действительного статского советника в двадцатых годах.

Женат он был два раза. В первый раз на дочери диакона Екатерине Михайловне Поповой, умершей в 1816 году. От этого брака А. М. имел двух сыновей, получивших воспитание в Пажеском корпусе: Михаила, служившего в офицерах лейб-гвардии гренадерского полка, и Андрея, числившегося в рядах Кавказской армии. Первый умер молодым, а второй – в чине полковника в восьмидесятых годах. Кроме них, от этого же брака было две дочери: Екатерина, в замужестве за генерал-майором Алексеевым, и Александра, мать композитора.

Во второй раз А. М. был женат на Амалии Григорьевне Гогель и имел одну дочь, Елизавету, в замужестве за жандармским полковником Шобертом.

Оба дяди с материнской стороны не занимают никакого места в жизнеописании Петра Ильича, поэтому здесь будет кстати сказать только о старшем из них, что он унаследовал от своего отца, Андрея Михайловича, нервные припадки, очень близкие к эпилепсии, и еще, что был недурным дилетантом в музыке, а затем проститься с их именами.

Совсем другое дело – обе тетки. И Екатерина, и Елизавета были очень близки к П. И., и поэтому нам часто придется возвращаться к их характеристике.

Интересно остановить внимание читателя на том факте, что в перечне родственников композитора по восходящей линии нет ни одного имени, которое как-нибудь было связано с музыкальным искусством. Между ними не только нет ни одного специалиста по этой части, но даже, по имеющимся сведениям, дилетантами музыки являются только три лица: Михаил Андреевич Ассиер (мило игравший на фортепиано), Екатерина Андреевна, прекрасная, в свое время известная в петербургском обществе любительница – певица, и мать композитора, Александра Андреевна, уступавшая сестре в силе голоса, но все же очень выразительно и тепло певшая модные в то время романсы и арии. Все остальные члены родов как Чайковских, так и Ассиеров не выказывали музыкальных способностей и даже питали полнейшее равнодушие к музыке.

Здесь уместно сказать, что среди родных одного с П. И. поколения, а также и нисходящего, составляющих в общей сложности приблизительно человек восемьдесят, едва можно насчитать десять с несомненною музыкальностью, хотя весьма поверхностного свойства; причем эти немногие лица принадлежат почти поровну как к родственникам с отцовской, так и материнской стороны. Таким образом, если музыкальные способности были унаследованы Петром Ильичом, то решительно невозможно сказать даже предположительно, по мужской ли или по женской линии. Огромное большинство остальных родных отличается каким-то исключительным индифферентизмом к музыке, почти соприкасающимся с отвращением к ней.

Единственным вероятным наследием предков у П. И. можно отметить его выходящую из ряда вон нервность, в молодые годы доходившую до припадков, а в зрелые – выражавшуюся в частых истериках, которую, весьма правдоподобно, он получил от деда Андрея Михайловича Ассиера, как уже сказано, почти эпилептика.

Если, по уверению некоторых современных ученых, гений есть своего рода психоз, то, может быть, вместе с истеричностью к Чайковскому перешел и музыкальный талант от Ассиеров.

О детстве и юности отца композитора, Ильи Петровича Чайковского, не сохранилось никаких сведений. Сам он в старости не только почти никогда не говорил о ранних годах своей жизни, но и не любил, когда его о них расспрашивали. Ошибочно было бы заключить, что причиной этому были какие-нибудь тяжкие воспоминания. И. П. вообще избегал занимать других своей особой и, если поминал старину, то ради курьезности какого-нибудь происшествия да, разве, желая изредка поделиться с присутствующими давно минувшей радостью или тревогой, причем, как свойственно старикам, он делал это, предполагая, что все предшествующее рассказу и последующее хорошо известно слушателям. Когда же этого не обнаруживалось и его начинали расспрашивать, он выражал нетерпение и даже легкую досаду. Если, предположим, повествование начиналось: «Когда маменька поехала к сестрице Авдотье Петровне в Вятку…» – то остановить его, узнать, зачем в Вятку, кто был муж Авдотьи Петровны и проч., значило огорчить старичка; приходилось мириться с этим неопределенным указанием времени происшествия. К правильному же, последовательному рассказу не только всей своей жизни, но даже какой-либо отдаленной эпохи И. П. никогда не приступал. Однажды, впрочем, по просьбе сыновей, главным образом Петра Ильича, он принялся было за мемуары, но, написав краткий перечень предков и членов своей семьи, из которого я извлек начало предшествующей главы, остановился, когда дошел до своего имени, и далее продолжать не мог или не хотел. Скорее последнее, чем первое. И. П. прекрасно владел пером, и стиль его писем, простой, ясный, сжатый и картинный, не оставляет желать ничего лучшего. В подтверждение же того, что углубляться в воспоминания минувшего ему было тяжко без всяких к тому поводов в самих воспоминаниях, можно привести следующее. Года за четыре до кончины он встретился с неким Александром Александровичем Севастьяновым, приятелем настолько близким, что тот был шафером на его свадьбе с А А., с которым около пятидесяти лет не виделся. Радости Севастьянова не было границ. Он забросал Илью Петровича расспросами и вскоре перешел к воспоминаниям счастливой поры молодости. Приятели условились встречаться как можно чаще, и посещения Севастьянова стали чуть не ежедневными. И. П. со свойственной ему ласковостью обошелся при первых свиданиях со старинным другом, но когда после обмена рассказов о том, что с ними произошло во время разлуки, беседы перешли исключительно к воспоминаниям давно минувших радостей, Илья Петрович стал страшно тяготиться этими посещениями, они прямо причиняли ему какие-то страдания, он стал грустить. Всегда со всеми такой общительный, приветливый, он начал так тревожиться, чуть ли не бояться своего современника, что изменил себе и обошелся с ним столь холодно, что бедный Севастьянов, так радовавшийся взаимности коротать часы в пребывании воспоминаний отрадного прошлого, должен был расстаться с этим удовольствием. Приятели снова разошлись, но уже с тем, чтобы на земле более никогда не встретиться.

И. П. воспитывался в Горном кадетском корпусе, где кончил курс наук с серебряной медалью в 1817 году, 22-х лет от роду, и 7 августа того же года был зачислен с чином шахтмейстера 13-го класса на службу по Департаменту горных и соляных дел. Карьера его с внешней стороны была не из самых блестящих, судя по тому, что он, проходя чины бергшворена 12-го класса, гиттенфервальтера 10-го класса, маркшейдера 9-го, гиттенфервальтера 8-го и обербергмейстера 7-го класса, только в 1837 году, т. е. в двадцать лет после окончания курса, дослужился до полковника, но, судя по роду занимаемых им должностей, по тому, что к тридцати годам он уже состоял членом Ученого комитета по горной и соляной части, а с 1828 по 1831 год преподавал в высших классах Горного корпуса горную статистику и горное законоведение, видно, что в своей специальности он был добросовестный и способный труженик.

В других отношениях это был, как он сам говаривал, «интересный блондин с голубыми глазами», необыкновенно, по отзывам всех знавших его в то время, симпатичный, жизнерадостный и прямодушный человек. Доброта или, вернее, любвеобильность – составляла одну из главных черт его характера. В молодости, в зрелых годах и в старости он одинаково совершенно верил в людей и любил их. Ни тяжелая школа жизни, ни горькие разочарования, ни седины не убили в нем способность видеть в каждом человеке, с которым он сталкивался, воплощение всех добродетелей и достоинств. Доверчивости его не было границ, и даже потеря всего состояния, накопленного с большим трудом и утраченного благодаря этой доверчивости, не подействовала на него отрезвляюще. До конца дней всякий, кого он знал, был «прекрасный, добрый, честный человек». Разочарования огорчали его до глубины души, но никогда не в силах были поколебать его светлого взгляда на людей и на людские отношения. Благодаря этому упорству в идеализации ближних, как уже сказано, И. П. много пострадал, но, с другой стороны, редко можно найти человека, который имел в своей жизни так много преданных друзей, которого столькие любили за неизменную ласку и приветливость обращения, за постоянную готовность войти в положение другого.

По образованию и умственным потребностям И. П. не выделялся из среднего уровня. Превосходный специалист, он, вне своего дела, удовлетворялся очень немногим. В сфере наук и искусств далее самого поверхностного дилетантизма он не заходил, отдавая преимущество музыке и театру. Играл в молодости на флейте, вероятно, неважно, потому что очень рано, до женитьбы еще, бросил это занятие. Театром же увлекался до старости. Восьмидесятилетним старцем он почти еженедельно посещал какой-нибудь из театров, причем почти каждый раз представлением до слез, хотя бы пьеса ничего умилительного не представляла.

11 сентября 1827 года И. П. женился на Марье Карловне Кейзер. В 1829 году от этого брака у него родилась дочь Зинаида. В начале тридцатых годов он овдовел и в 1833 году 1 октября снова вступил в брак с девицей Александрой Андреевной Ассиер.

О детстве и ранней молодости А. А. столь же мало известно, как и о жизни этой же поры ее супруга. Родилась она. В 1816 году уже потеряла свою мать и в 1819 году 23 октября была отдана в Училище женских сирот (ныне Патриотический институт), где и кончила курс наук в 1829 году.

Судя по сохранившимся тетрадкам А. А., образование в этом училище давалось очень хорошее. И содержание их, и стиль, и наконец безукоризненная грамотность ученицы доказывают это. Кроме того, заботливое хранение их говорит одинаково в пользу приемов преподавания, очевидно, оставивших в девушке отрадное впечатление, а также в пользу отношений последней к приобретенным познаниям.

В тетради Риторики сохранились заметки А. А. о последних днях в институте: «1829 года 9-го января, в среду с 6-ти часов до 8-ми мы в последний раз брали урок истории у г-на Плетнева за 12 дней перед выпуском. Возле меня сидела Саша Висковатова с правой стороны, Мурузи – с левой.

11-го января 1829 года утром, в пятницу, с 8-ми до 12-го часу мы в последний раз брали урок географии и арифметики у Постникова, после обеда в последний раз пели у Марушина, вечером же, когда мы были у Тилло, то пришли Ломон и Яковлев укладывать работы. 12-го января, в субботу, утром с 10-ти до 12-ти была в последний раз музыкальная генеральная репетиция уже в голубой зале. Г-н Плетнев также приезжал слушать наше прощание; когда мы кончили петь прощание, то г-н Плетнев сказал г-ну Доманевскому, сочинителю нашего прощания: «Очень рад, что вы умели дать душу моим словам». Ах! Это была последняя, последняя репетиция. Мы также пели тогда концерт с музыкой; но никогда не забуду я музыки «Да исправится».

После обеда мы были последний раз у Плетнева в классе литературы, а вечером в 6 часов последний раз у Тилло. 13-го января, в воскресенье, после обеда мы были в последний раз у Вальпульского, а вечером в 6 часов последняя репетиция была у Шемаевой, было десять музыкантов, и в том числе играли на несравненном инструменте, т. е. на арфе. 14-е – день экзамена, утром был Батюшка, и это было в последний раз, что мы сидели в классах, последний раз в жизни!»

Так тщательно хранят только то, чем дорожат. Хорошей рекомендацией этого заведения служит и то обстоятельство, что А. А. покинула его с прекрасным знанием французского и немецкого языков. Очень может быть, что она его приобрела еще в детстве в доме отца, полуфранцуза, полунемца, но хорошо уже и то, что училище не заглушило этих знаний, как это бывает в современных учебных заведениях, где не только живым языкам не выучиваются, но и забывают их, если до поступления знали хорошо. Если прибавить к этому, что А. А. играла на фортепиано и очень мило пела, то в результате можно сказать, что для девушки небогатой и незнатной образование ее было вполне удовлетворительно. Во всяком случае, в общекультурном отношении она превосходила своего мужа если не по сумме знаний, то по умственным стремлениям и потребностям. Живя вдали от столиц, в глуши, она не переставала интересоваться литературой и искусством, выписывала французский журнал «Revue etrangere» и составила для женщины по тем временам хорошую библиотеку.

Bepul matn qismi tugad.