Kitobni o'qish: «Лошадиная доза»

Shrift:

Глава 1. Несостоявшаяся сделка

На конном рынке в Замоскворечье народу было немного: не те нынче настали времена, чтобы на лошадиных базарах яблоку негде было упасть. А ведь еще недавно на Конной площади было и пешему не протолкнуться. А сейчас – знай погоняй повозку без брани и скандала! Подъезжали барышники всех мастей, конокрады едва ли не со всех волостей России, крутились цыгане, знающие толк в лошадях; крестьяне подмосковных сел, мещане, решившиеся открыть свое дело, немало было заводчиков и купцов, собирающихся завести собственный выезд, цивильные и военные «их благородия» вплоть до генеральских чинов… А уж лошадок тут всяких выставляли – просто глазоньки разбегались! Упряжные, ломовые, скаковые лошади вороной, гнедой, серой, рыжей мастей. А то и пегие, соловые, булановые, чубарые и – язык сломаешь – изабелловые; ахалтекинской породы, которой, сказывают, аж пять тысяч лет, ежели не более! Окрас этот немногим темнее топленого молока и достаточно редкий, переливчатый, чисто ангельский, ну просто загляденье! А если еще глаз у лошади голубой или янтарный, так это, как есть, царская порода. И цена ей тоже, надо признать, устанавливалась царская. Но ныне лошадок немного, выбор скуден, а все потому, что животину нужно кормить, а на какие шиши, спрашивается, ежели пуд овса немалые тыщи стоит. Так что его четырехлетняя гнедая Авоська, почитай, лучшая будет на всем базаре! А на такую покупатели всегда отыщутся, невзирая на тяжкие времена…

Василий Иванович Комаров усмехнулся, оглядывая двух соседних тощих лошадок – кости да шкура, – норовящих все прилечь да и околеть прямо тут, у хозяйских ног. Ежели их откормить, то лошадки, возможно, и будут справными пристяжными. Только вот вопрос: где взять фуражное зерно и на какие шиши, ежели самому хавать нечего? Видно, держать лошадей хозяину стало невмочь, вот он и решил их продать и выручить за них хоть какие-нибудь деньги на собственный прокорм. Ага, он, оказывается, еще и сбрую продает. Или все-таки меняет? Пойти спросить, что ль, пока покупатель не подошел?

– Почем сбрую торгуешь, хозяин?

– За два мешка картошки отдам, – последовал быстрый ответ.

Комаров кивнул, пошел дальше. Цена показалась высокой.

– Ну, хошь, за полтора отдам, – послышалось ему вслед. Но он не обернулся. Не тот торг, чтобы шеей вертеть.

Какое-то время Василий Иванович постоял у древнего ломового мерина, видно, прожившего не только свою жизнь, но и доживавшего чужую, почти со съеденными кривыми зубами, потрепал его ласково по холке. Малость взгрустнул, глядючи на печальное зрелище. Мерин стоял как изваяние, уставившись в одну точку. Все происходящее его ничуть не интересовало.

– Хорошая у тебя кобылка, – не без зависти произнес хозяин мерина, оглядывая лошадь Комарова.

– Да, хорошая, владимирских кровей. И пашпорт на нее имеется, все как полагается, – охотно согласился Комаров. – Не какая-то там краденая.

– Торгуешь кобылку-то? – поинтересовался хозяин мерина, мужичок лет сорока.

– Торгую, – доброжелательно ответил Комаров.

– Может, махнем? – повел подбородком на мерина мужичок. – Я тебе мерина свово отдам, да в придачу три фунта сахару прибавлю и крупы пшенной с полпудика.

– Ага, – криво усмехнулся Василий Иванович, и его доброжелательство мигом сошло на нет. – На хрена мне твой мерин сдался. Ему небось годков тридцать с гаком будет?

– Пошто это тридцать-то? Да еще с гаком? – обиделся за мерина его хозяин. – Что ты такое говоришь? Ему двенадцать годочков всего-то.

– Расска-азывай, – ехидно протянул Комаров и с усмешкой повторил: – Двенадцать годочков… Я, чай, в лошадях соображаю. Три десятка твоему мерину, не меньше. Его самое время на живодерню наладить, иначе не сегодня завтра по старости лет сам околеет.

– Это ты скорее околеешь, – в обиде огрызнулся мужичок.

Комаров на такой выпад никак не среагировал, только усмехнулся снова и демонстративно сплюнул.

– Торгуешь кобылку? – раздался вдруг за спиной чей-то голос.

Комаров повернулся и молча оглядел незаметно подошедшего мужика. Был он широк в кости и неопределенного возраста. Ему можно было дать лет сорок, уж слишком длинной и густой была его борода, а вот лицо гладкое, без единой морщины, каковое замечается только у молодых людей, и руки сильные, привыкшие к работе. Одет он был в чистую рубаху с суконной поддевкой, малость ношенную, но еще справную, на голове – картуз с лаковым козырьком. И сапоги… Мечта, а не сапоги: смазные, юфтяные и с набором. Таким сапогам сносу не будет до скончания века. Ежели на совзнаки считать, так тыщ восемьсот потянут, никак не меньше, а то и весь мильон.

– Ну, торгую, – неспешно и со значением ответил Комаров, продолжая изучать незнакомца и прикидывая: потянет ли цену?

– И почем? – последовал новый бесхитростный вопрос.

– Это смотря какими деньгами расплачиваться будешь, – осторожно ответил Василий Иванович, сообразив, что наклевывается покупатель, и повел свою кобылу в сторонку, подалее от чужих ушей. За ним двинулся и незнакомец.

– А какими тебе надобно? – спросил мужик. – У меня всякие имеются.

– Вся-акие, – нарочито недовольно проворчал Комаров. И добавил тоном человека, которого за понюшку табаку не проведешь: – Мне всякие-то без надобности. Ты учти, мил-человек, совзнаками прошлого и позапрошлого годов я не возьму, со всем моим почтением, – предупредил он.

– А чем возьмешь? – снисходительно посмотрел незнакомец на Комарова.

По всему было видно, что деньги у мужика в суконной поддевке и картузе водятся, и, видать, немалые. А такие люди нынче на базаре большая редкость. Да и сытая ухоженная комаровская кобылка ему весьма приглянулась.

– Новыми возьму, – твердо ответил Василий Иванович. – Червонцами.

– Ну, червонцами так червонцами, – согласно кивнул мужик в картузе с лаковым козырьком. – Нам в хозяйстве справная лошадь ох как надобна! До войны у нас четыре лошади да мерин работящий были, а на сей день одна-разъединственная кобылка осталась, и ту местный ревком едва не забрал на мобилизацию. Бате едва ли не в последнюю минуту удалось ее огородами в лес увести. Посевную нынче с грехом пополам еще одолели, а тут после разрешения свободы торговли батя с дядькой моим торговлишку бакалейную завели, так с одной лошадкой несподручно стало справляться. Война-то, чай, закончилась, на ноги вставать надобно, жить начинать…

Мужик замолчал.

– Воевал, стало быть? – нарушил молчание Комаров.

– А кто ж ноне не воевал-то? Воевал, конешно. Супротив Деникина на Южном фронте. Командиром взвода даже побывать пришлось. Недолго, правда.

– Да? – оживился Василий Иванович. – Я тоже, брат, на Южном фронте воевал. Сам по доброй воле в Красную Армию в семнадцатом годе записался, поскольку мобилизации уже не подлежал по возрасту. В то время мне ведь уже полных сорок восемь годов было. Поначалу рядовым служил, а когда грамоте выучился – взводным меня сделали. Уважало меня начальство. – На обросшем щетиной лице Комарова появилась улыбка. – Благодарности имею от самого товарища Сокольникова. Он и грамотку мне вручал за отличия в борьбе супротив предателей революции и дезертиров. Я их в расход пускал самолично. На стенке в дому моем на самом видном месте тая грамотка висит. Я и рамку для нее дубовую смастерил. Потом в девятнадцатом годе в плен попал: едва в расход меня беляки не пустили. Спасло то, что чужой фамилией назвался, рядовым Комаровым. А так-то меня родители Василием нарекли. А тебя?

– Семеном, – ответил покупатель.

– Не местный? – как бы невзначай спросил Комаров, глядя поверх его головы.

– Не, не местный, – ответил Семен. – Из поселка Сафарина, семьдесят верст отсель будет.

– А я вот местный, – не без гордости заявил Василий Иванович. – Три года уже как в столице расейской проживаю… Вот, стало быть, и знакомцами мы сделались. Да еще на одном фронте воевали. Получается – однополчане мы. А не выпить ли нам, Семен, по такому поводу? Я угощаю!

Предложение Василия Семену очень понравилось. Крестьяне на деньгу, известное дело, народ прижимистый, а тут угощение бесплатное само собой вырисовывается, как мимо пройти? Это ж несусветной глупостью будет, коль от выпивки добровольно отказываться. Да и однополчанина уважить не грех. Только вот дело сначала надо сделать…

– А как же кобылка твоя гнедая? Продаешь ее мне аль нет? – задал резонный вопрос Семен.

– Почитай, что уже купил, – твердо посмотрел на него Комаров. – Нешто два красных командира обчего языка меж собой не отыщут? Ведь для меня главное что? – Он поднял полусогнутый указательный палец вверх. – Чтобы в хорошие руки ладушку мою определить.

– Так ты сколь за нее просишь-то? – стал проявлять нетерпение Семен, которому хотелось поскорее уладить дела, отметить покупку, угоститься, коли приглашают, и отправиться домой со столь выгодным приобретением.

– А сколь дашь, столь и ладно будет, – отмахнулся Василий Иванович. – Я с фронтовиков деньгу не деру, не то что иные прочие. Ну что, пошли?

– Куда? – не понял Семен.

– Да ко мне, – просто ответил Комаров. – Я тут недалече живу, на улице Шаболовке. Дом у меня собственный. Купил за сущие гроши. Повезло! Люди из НКВД помогли, когда я после фронта в транспортном отделе Центрэвака служил… под началом самого товарища Александра Владимировича Эйдука. – Он посмотрел на Семена, ожидая, что сказанное произведет на него впечатление, но тот только сморгнул: что такое Центрэвак и кто такой товарищ Эйдук, он явно не ведал. Деревенщина, одним словом! – Ну, это Центральное управление по эвакуации беженцев и пленных Наркомата внутренних дел. А товарищ Эйдук Александр Владимирович – видный чекист и председатель Центрэвака… Да ты не тушуйся, – после недолгой паузы произнес Комаров, видя, что последние его слова произвели на Семена впечатление. – Теперь, после закрытия Центрэвака, я на вольных хлебах. Извозом занимаюсь. И в НКВД более не служу…

– Да я и не тушуюсь, – не очень уверенно проговорил Семен и спросил: – А пошто ты, Василий, кобылу-то свою продаешь, коли говоришь, что извозом занимаешься?

– Так я не столь давно жеребца-трехлетку приобрел, – как-то суетно и быстро ответил Комаров. – А две лошади мне без нужды: пахать-сеять мне-ить не надобно. Так что, идем ко мне-то?

– Ну, идем, – согласился Семен.

Идти и правда было недалеко. Выйдя на Шаболовку и уже подходя к дому, Комаров как-то механически и словно заученно, как какой-нибудь школьный стих, произнес:

– Кобылка моя владимирская, чистых кровей. И пашпорт на это имеется, не сумлевайся, все чин по чину. А сделки ноне надобно по закону свершать, дабы власть не раздражать и особливо не беспокоить господ-товарищей милицейских. И чтобы у тебя бумага была на покупку, а у меня, стало быть, на продажу. Иначе поведешь купленную кобылку по городу, а к тебе р-раз, и милицейский с вопросом: «А где ты, братец, кобылу взял?» – «Купил», – скажешь ты. «А документ, ну там, или купчую предъявите-ка! И пашпорт на нее где?» – потребует он. А никакого документа на кобылу у тебя, брат ты мой, и нету. Запросто ведь могут подумать, что лошадь твоя ворованная, стало быть, ты – самый натуральный конокрад. Ну и заберут тебя в кутузку без всяких разговоров, а лошадь отберут. И поди потом доказывай, что она тобою честно и за деньги приобретенная. Таков тутошний порядок, брат. Столица расейская, сам понимать должон.

Дома их встретила жена Василия, с длинным серым унылым лицом и потухшим взглядом. Она молча кивнула Семену на его «здрасте» и выжидающе уставилась на мужа. В другой комнате кто-то тихо разговаривал и копошился. Верно, дети.

– Проходи, Семен, располагайся, – произнес Комаров и отодвинул от стола стул с высокой спинкой. – А ты что стоишь? – строго обратился он к жене. – Закуски нам сваргань. Живо!

Сам полез в шкаф, скрипнул дверцей и достал нераспечатанную бутылку водки. Торжественно сорвал сургуч, поставил на стол, сел.

Вернулась жена. Выставила на стол тарелку с солеными огурцами, вареный картофель в чугунке, квашеную капусту в металлическом блюде, зеленый лук на клочке газеты, соль в небольшой стеклянной миске и два граненых стакана.

– Ступай, погуляй с детьми покуда, – приказал ей Комаров, и она безропотно подчинилась.

Когда хлопнули в сенях двери, Василий Иванович разлил водку по стаканам, пододвинул поближе к гостю закуску:

– Ну что, обмоем нашу сделку?

– А сперва эту самую сделку надобно совершить, – заметил Семен, поглядывая на почти полный стакан водки.

– И то правда, – согласился Комаров. – Это мы сей момент. – Он отошел к комоду за спиной Семена и стал в нем рыться. – У меня и купчая загодя приготовлена, так что мы одним махом сделку оформим. Раз – и квас! – добавил он и мелко засмеялся. – А потом на базаре штемпель получим.

Какое-то время Василий Иванович усиленно копошился в комоде, что-то приговаривая. Семен безмятежно смотрел в окно и видел, как женщина с двумя детьми прошла в огород, держа третьего, грудного ребенка на руках. Когда хозяйка проходила мимо окон, то неожиданно повернулась и встретилась на мгновение взглядом с Семеном. Потом посмотрела выше его головы, и в глазах ее вдруг отразился нешуточный страх. Семен инстинктивно хотел обернуться, но сильный удар по голове не дал ему это сделать. Перед ним все вдруг мгновенно потемнело.

Навсегда.

Глава 2. Этапы черного пути

Отсмеявшись, Комаров достал из верхнего ящика комода тяжелый сапожный молоток и покосился на Семена. Тот сидел смиренно и от безделья пялился в окно. Комаров, крадучись, почти вплотную подошел к нему. В это самое время в окне показалась супружница Мария с детьми. Она глянула в избу, а потом подняла взор на Комарова. Тот нетерпеливо махнул ей рукой: ступай, мол, отседова.

Семен, очевидно, уловив за своей спиной какое-то движение или что-то почувствовав, стал поворачиваться. И тогда Комаров, размахнувшись, резко и сильно ударил гостя молотком по самому темечку.

Семен коротко ойкнул, тело его ослабло, и он, запрокинув голову назад, тихонько хрипя, стал сползать со стула. Комаров носком сапога небрежно придвинул к стулу рогожу, чтобы кровь стекала на нее, а не на пол, и, придерживая тело Семена, по-деловому накинул ему на шею удавку и принялся душить. После чего снял удавку и бросил ее в верхний ящик комода, куда положил и сапожный молоток. Затем, подхватив убитого под мышки, плотнее усадил на стул, устроился рядышком сам и взялся за стакан с водкой.

– Ну, за упокой души новопреставленного Семена, – бесстрастно произнес вслух Комаров и выпил. Затем взял стрелку лука, макнул ее в соль и отправил в рот. Дождавшись, когда кровь из разбитой головы Семена перестанет капать на рогожу, первым делом стянул с трупа юфтяные сапоги. Оглядел их со всех сторон, довольно поцокал языком. Снял свои сапоги, давно протершиеся до дыр, брезгливо швырнул их в угол и надел сапоги Семена. Обувка пришлась точно впору. Комаров встал, прошелся в сапогах по комнате. Славно! Ноги как дома, будто не в сапогах, а в тапках войлочных. Хорошая да ладная обувка – это большое дело. А паршивая обувь всю жизнь может испоганить…

Затем Комаров стащил труп со стула, положил его на пол и стал раздевать. Снял поддевку, рубаху, портки, и не побрезговав исподним, – Софка постирает, – после чего перевернул тело на живот и стянул за спиной руки бечевой. Снова перевернул труп, согнул ему ноги в коленях, притянул колени к животу и в таком положении накрепко связал их веревкой, перекинутой через спину. Голову Семена, накинув на нее веревочную петлю, Комаров тоже притянул к коленям и привязал веревкой. Потом сходил в сени и принес оттуда загодя приготовленный пустой мешок из-под овса. Надел мешок сначала на голову, плечи и колени, затем полностью запихнул труп в мешок. Крепко связал его и волоком оттащил в кладовку. Действовал Комаров умело и быстро. Было видно, что ему это не впервой. На все про все ему понадобилось минут двадцать.

Закрыв кладовку, он вернулся в комнату, принял половину стакана, налитого для Семена, и закусил соленым огурчиком, после чего перешел к самому приятному: считать добычу.

Деньги отыскались во внутреннем потайном кармане поддевки, застегнутом небольшой булавкой. Извлек толстенную пачку, довольно усмехнулся, тщательно пересчитал: почти два миллиона совзнаков, что равно по нынешним временам где-то ста тридцати червонцам, да двести червонцев новыми. Это ж сколь гулять и есть от пуза можно? Вот это подфартило так подфартило!

Василий Иванович повеселел, долил водки в недопитый стакан и, выпив залпом, довольно крякнул.

В окошке показалась Мария. Он махнул рукой: заходи, дескать, дело сделано.

Мария вошла, предусмотрительно оставив детей в другой комнате. Не глядя на мужа, молча свернула окровавленную рогожу. Быстро замыла кровь, попавшую на пол, что ей, похоже, было привычно, так же безмолвно направилась к двери…

– Погоди-ка, – остановил ее Комаров. Женщина обернулась. – Вот, – протянул он ей несколько бумажек. – Как замоешь рогожу, ступай в лавку, купи там водки и пожрать чего-нибудь повкусней да побольше. Колбаски там разной, мяса какого… Гулять сёдня будем! Да, и ребятам купи что-нибудь из одежды, а то ходят как голодранцы. Потом пряников там, леденцов каких. Пусть тоже порадуются.

Мария безропотно кивнула и молча взяла деньги.

Поздно вечером они долго молились за невинно убиенного Семена. Комаров прилежно, едва не разбивая лоб, клал поклоны и так же усердно накладывал на себя один за другим крестные знамения. Правда, один раз Василий Иванович все же оговорился и назвал Семена в молитвах мироедом. Но тут же, чтобы не прогневить бога поносными словами в адрес покойника, нарочито громко произнес:

– Прости меня, Господи!

Мария оставалась бесстрастной, делала то, что приказывал муж. Бездумно и машинально. Лампадка в красном углу едва освещала образ Божией Матери с Младенцем: лик Его был неразличим и темен. Еще более неясным был лик Николая Угодника в святительских одеждах и с приподнятой правой рукой, пальцы коей были сложены в двоеперстие. Видны были только его высокий лоб, собранный в морщины, и глаза, смотрящие на молящихся с великой печалью и укором…

Во втором часу ночи Комаров потряс за плечо уснувшую возле детей Марию:

– Все, выходим.

Женщина молча поднялась, повязала цветастый старый платок, отчего ее землистое длинное лицо сделалось совсем узким, и пошла за мужем. Они прошли в кладовку, вынесли мешок с телом во двор и положили его в пролетку меж сиденьем кучера и пассажирским. Кобыла, так и стоявшая не распряженной, почуяв покойника, дернулась и повела мордой.

– Тише, Авоська, тише, – негромко произнес Комаров и похлопал кобылу по крупу. Затем открыл ворота, вывел Авоську, закрыл их и приказал Марии:

– Садись!

Женщина села на мягкое сиденье боком, стараясь не касаться ногами мешка с трупом. Василий Иванович уселся на извозчичье место, и они поехали…

Мария стала ездить с мужем сравнительно недавно. Комаров брал ее с собой не за тем, чтобы она помогала ему избавляться от трупа (силенка у него еще имелась), а по причине меньшей подозрительности. Одно дело, ежели извозчик едет один и везет какой-то большой мешок неизвестно с чем (его и в краже можно заподозрить, а то и – не приведи Господь – в избавлении от трупа), и совсем другое дело, ежели он везет припозднившегося седока, да еще женского полу. А мешок в ногах, так это так, ее пожитки. К примеру, он ее на новую квартиру перевозит, поскольку женщина вообще из города в деревню уезжает на постоянное проживание. Почему ночью едет? А чтобы уже к утру в нужное место поспеть. Да мало ли каких причин еще можно напридумывать. Главное, с женщиной-седоком подозрений меньше. И наука уже имелась: этой зимой был весьма неприятный случай, который мог для Василия выйти боком. А ежели сказать откровенно, так он мог попросту попасться…

Повез как-то Василий Иванович такой вот мешок до бывшего имения графа Орлова, чтобы там, значит, труп в сугробе прикопать. И везти-то совсем недалече. Но только полквартала проехал, как вдруг услышал:

– Стой! – Милицейский будто из-под земли вырос. – Чего везешь?

– А ты сам пощупай, – осклабился Комаров.

Видя, что кучер нисколько не испугался, милицейский пощупал мешок и, ничего не сказав… отпустил его. Василий Иванович заметил за собой, что совсем не испытал страха. А ведь все могло закончиться ох как худо…

До Москвы-реки добрались, проехав два квартала по Ризположенскому переулку, миновав широкую Калужскую и въехав в Титовский проезд. Минуя здания Первой и Второй градских больниц, в которых ни в одном из окон не было света, доехали до Нескучной набережной, что еще год назад прозывалась Александринской, выбрали место покруче и побезлюднее и свалили с пролетки мешок с телом Семена в Москву-реку. Тем же путем поехали обратно. Мария уныло молчала. Комаров, освободившись от тягостной ноши, легонько посвистывал, предвкушая выпивку и закусь.

Вернувшись домой, он распряг лошадь, поставил ее в стойло, сыпанул ей овса не жалеючи (заслужила!), после чего они с безмолвной Марией, кое-как успокоившей грудничка, пили водку и закусывали при неясном свете керосиновой лампы. Комаров называл Марию «моя католическая пани», щипал ее за ляжки и мелко смеялся. Он был в благостном расположении духа, пил помногу и часто, несколько раз принимался было затянуть негромко песню про «славное море, священный Байкал», да память наотрез отказывала выдавать нужные слова, а потому песня так и не заладилась…

Он уснул прямо за столом. Мария поднялась, прикрутила фитиль лампы и, пошатываясь, пошла к детям.

Комарову и в самом деле приходилось убивать. И совсем не на войне, где истреблять врага положено по уставу, одинаково как и паникеров, и предателей, а в мирное время…

Впервые это случилось поздней весной двадцать первого года, когда Комаров еще работал казенным ломовым извозчиком в транспортном отделе Центрэвака НКВД. Не иначе как бес его тогда попутал. И еще плакат:

«ОЧИСТИМ МОСКВУ ОТ МИРОЕДОВ И СПЕКУЛЯНТОВ»

Он висел точно над центральным входом бывшей Нечаевской богадельни, ставшей впоследствии чем-то вроде приюта для больных, слепых и увечных воинов-красногвардейцев.

Однажды Василий Комаров привез в этот приют, по приказанию начальника Чрезвычайной комиссии товарища Эйдука и согласно распоряжению Народного комиссариата социального обеспечения, два больших мешка деревянных протезов и поначалу даже не обратил особого внимания на плакат. Его содержание вспомнилось, когда он привез на Смоленский рынок отрез шинельного сукна, который ловко спер со склада Норкомсобеса, предусмотрительно запрятав его в мешок с конским навозом. Подворовывать Комарову приходилось и прежде, когда он работал грузчиком на одном из военных складов в Витебске. «А что? Все воруют, а я что – рыжий, что ли?»

Брал Василий на военном складе все больше по мелочи, чтоб не шибко бросалось в глаза. Потом сбывал краденое на местном базаре. Выручки хватало только на водку да на закусь к ней. Маловато, конечно, да курочка по зернышку клюет, а сыта бывает…

До поры до времени воровство сходило ему с рук. Однако аппетит, как сказывают, приходит во время еды. В девятьсот двенадцатом году Василий Иванович Комаров, будучи тогда еще Василием Терентьевичем Петровым, попался-таки на краже большого куля мануфактуры. Запираться на следствии было бессмысленно, поскольку взят он был с поличным, поэтому вину он свою признал и выказал полное и чистосердечное раскаяние. Правда, для Комарова его раскаяние состояло в том, что его поймали, а не в том, что он воровал, однако суд безоговорочное признание вины и раскаяние учел и присудил ему год содержания в исправительном арестантском отделении…

На отрез шинельного сукна покупатель на Смоленском рынке нашелся сразу. Это был чернявый мужик лет тридцати, вертлявый и шустрый. Немного поторговавшись и сбив малость цену, он купил у Комарова отрез и, уже собираясь уходить, поинтересовался:

– А не будет у тебя еще такого сукна?

– Есть, – неожиданно для себя ответил Комаров.

– И сколь? – заинтересованно спросил чернявый, мгновенно передумав уходить.

– Еще пять таких отрезов дома лежат, – сказал Комаров и посмотрел чернявому в глаза.

– Они что, тоже навозом воняют? – беззлобно усмехнулся тот.

– А ты что, понюхать хочешь? – усмехнулся в ответ Василий.

– Ну, понюхать не понюхать, а посмотреть не мешало бы, – изрек чернявый и выжидающе глянул на него. – Авось сторгуемся… Отрезы-то у тебя где схоронены?

– Да дома.

– Так можно глянуть-то?

– Отчего же нельзя, можно, – сказал Комаров. И добавил: – А коли приглянется, купишь, что ль?

– Может, и куплю.

– А деньги-то есть? – покосился на него Василий. – А то запросто так показывать каждому мануфактуру мне нет никакого интересу.

– Есть, есть, – заверил его чернявый и для убедительности похлопал себя по карману штанов. – Поехали давай, – уселся он на подводу.

– А поехали, – согласился Комаров.

Покуда добирались до Шаболовки, перекинулись парой фраз. А потом Василий как бы невзначай спросил:

– А зачем тебе столько сукна шинельного понадобилось? Шинели будешь шить на продажу?

– Не, шинели шить не буду, – засмеялся чернявый.

– А на кой тогда тебе столько сукна?

– Да я на деревню сукно это свезу, там на зерно обменяю или муку. С мануфактурой нынче в деревнях полный швах, так что зерна или муки деревенские за нее не пожалеют, сполна отвалят. А потом обратно поеду. В Москву. Здесь за зерно или муку много денег да разного добра выручить можно. Много больше, нежели за твое сукно. Так что, дядя, серьезная может получиться выгода…

Вот тут-то и вспомнился ломовому извозчику Василию Комарову висевший плакат, что он мельком видел над колонным входом в бывшую Нечаевскую богадельню, призывающий очищать Москву от мироедов и спекулянтов. А кто на поверку этот самый чернявый? Самый что ни на есть мироед и отъявленный спекулянт. «Ишь, какое дело удумал: здесь он покупает сукно подешевле, везет его в деревню, там его дорого продает за зерно или муку, и это везет обратно в Москву. Где опять же задорого продает за деньги или товар. Двойная выгода! Хитрозадый какой, мать его, растак! Такие вот и жируют, когда трудящиеся пролетарии спины гнут да от голода пухнут», – думал Комаров, безо всякого сомнения отождествив себя с трудящимися пролетариями.

Некий смутный план у него зародился уже на Смоленском рынке, когда чернявый принялся расспрашивать про сукно. Но после его откровения план приобрел уже отчетливые очертания. Страха Василий не испытывал, он вообще был не из робкого десятка, было лишь опасение: а получится ли сделать так, чтобы все было шито-крыто?

Когда приехали домой, он провел гостя в дом. Мария выставила закусь, а сам хозяин достал из шкафа поллитровку, предложил откушать.

– А чего, можно, – согласился на предложение ничего не подозревающий гость.

Выпили. Плотно закусили. Потом тяпнули еще. Чернявый изрядно захмелел. Жену Василий отправил с ребятишками на улицу, а сам под предлогом того, что ему нужно принести для показа отрезы, вышел из комнаты. Нашел в сенях ящик с инструментами, достал из него тяжелый сапожный молоток и сунул его под спинжак за пояс. А чтобы чернявый не заподозрил чего недоброго, набил пустой мешок разным тряпьем и, взвалив его на плечо, вошел в комнату, изображая нелегкую ношу.

Мешок оставил в углу. Сел за стол. Разлил остатки водки. Потом вдруг засуетился, будто забыл что-то, заверяя при этом гостя:

– Щас, щас.

Поднялся из-за стола, зашел чернявому за спину и что есть силы ударил его молотком по темечку. Чернявый охнул, размяк. Из головы обильно хлынула кровь. Комаров и не ожидал, что ее будет так много. Она залила одежду убитого, стекла на стул, обильно разлилась по полу. Пятна крови оставались на молотке и на рукавах спинжака Комарова.

– Твою мать! – невольно выругался он вслух. – Надо будет в следующий раз ведро под голову подставлять или таз какой. Чего так перемазываться-то?

Когда кровь перестала течь, Комаров тщательно осмотрел труп, пошарил по карманам и наскреб лишь мелочь, которой хватит едва на пару буханок хлеба (наврал, что при деньгах, злыдень!). Затем стянул с чернявого обувь и штаны, оказавшиеся не запачканными, и сложил их в комод. Одежду, перемазанную кровью, оставил на трупе. Попытался запихнуть тело чернявого в мешок, но дело не клеилось. Уже вернулись со двора жена и дети, вдоволь нагулявшись, он на них цыкнул, чтоб не входили в комнату, пока сам не позовет, а обмякший труп чернявого все упорно не желал помещаться в мешок. Пришлось вытащить его обратно и покумекать, что надобно с ним сделать, чтобы уменьшить в размерах. Поначалу Василий даже хотел разрубить его на куски, как вдруг к нему пришла мысль: покойника нужно сложить и связать, чтобы тот более не распрямлялся. После нескольких неудачных попыток он понял, как лучше всего это сделать, – его нужно свернуть наподобие калача. Завел руки трупа за спину и связал в запястьях, а коленки и голову веревками подтянул к животу и тоже крепко связал. Получилось нечто вроде тела, сложенного пополам и внутрь. Оно поместилось в мешок без особого труда, и осталось еще много места для того, чтобы тщательно и крепко связать мешок и чтобы было за что ухватиться при его переноске.

Мешок Комаров унес в кладовку. А потом позвал жену.

Мария вошла в комнату и непроизвольно ахнула, всплеснув руками:

– Боже ты мой, что же здесь произошло!

– Ничего… Замой здесь все, – приказал Василий.

– А откуда столько крови? – тихо спросила женщина с легким то ли польским, то ли литовским акцентом.

– Да у гостя мово кровь носом пошла, – ответил Комаров, – вот и натекло. Вишь, и на меня малость попало, – показал он жене рукав спинжака. – Так что, ты это, приберись здесь хорошенько. Чтоб ни пятнышка не было! И спинжак отмой, чтоб не видно было, мне его еще носить.

– А гость куда подевался? – еще тише спросила Мария, избегая встречаться взглядом с мужем.

– Как – куда? – почти натурально удивился Василий. – Ушел! Нешто не слышала? Я его еще провожать во двор выходил, когда ты там с ребятишками возилась.

Ночью Комаров перенес мешок на пустующую соседнюю усадьбу и зарыл под лагами разобранного пола в полуразрушенном доме. А свежую землю завалил камнями и засыпал разным мусором…

Второе убийство Василий совершил через неделю после первого. На Смоленский рынок ехать остерегся, приехал на Конную площадь, где торговали лошадьми, упряжью и прочей конной утварью.

Долго высматривал покупателя на свою казенную лошадь, которую, естественно, продавать не собирался. Наконец высмотрел: мужик лет под сорок приценивался к мерину, которого хоть сейчас можно было под седло или в упряжь. Но хозяин мерина запросил столько, что покупатель – явно крестьянин из какого-нибудь подмосковного села или деревни – округлил глаза и, даже не пытаясь торговаться, резво отвалил в сторону.