Kitobni o'qish: «Загадки творчества Булата Окуджавы: глазами внимательного читателя»

От автора

Прошло уже более 50 лет с тех пор, как имя Булата Окуджавы стало известно всей русскоговорящей публике. Сначала его знали как автора и исполнителя полузапрещенных песен, потом – как одного из ведущих поэтов своего времени. Что же выделяло Окуджаву из ряда других сочинителей стихов и песен? Один из величайших англоязычных поэтов ХХ века У. Оден как-то заметил: «Поэтический талант – это способность передать свой личный эмоциональный настрой другим людям». Булату Окуджаве удалось затронуть своими произведениями сердца миллионов. Успех его текстов как у неискушенных читателей и слушателей, так и у знатоков музыки и литературы говорит о том, что каждая из этих групп находит в его сочинениях отражение своего мировидения, и это свидетельствует о внутренней сложности произведений поэта. Истинная поэзия отличается полифоничностью, а способность услышать тот или иной голос зависит уже от уровня подготовки воспринимающей стороны. Замечательный русский филолог К. Тарановский как-то предложил классификацию читателей в зависимости от их чуткости к тому или иному уровню произведения, настроенности на него. Он сказал, что одни готовы наслаждаться музыкой стиха как таковой, другие стремятся расшифровать скрытый смысл. Предлагаемая книга появилась как результат внимательного прочтения известных и не очень известных стихов и песен Окуджавы. Автор надеется, что его заметки помогут читателю лучше понять творчество Окуджавы и получить ответы на вопросы, которые часто возникают при знакомстве с произведениями поэта. Из книги читатель сможет узнать о культурно-историческом контексте стихов Окуджавы, о художественных задачах, которые он решал, о том, какие поэты оказали влияние на его творчество и какие тексты его собратьев по перу появились бы в совершенно ином виде или не появились бы вовсе, не будь его произведений. Ознакомившись с книгой, можно получить представление о мастерской поэта со всеми ее «инструментами». В стихах поющего поэта, каким был Окуджава, музыкальное начало играет не меньшую роль, чем содержательное, и взаимодействует с последним по особым законам. Хотя наша работа посвящена в основном смысловой составляющей произведений Окуджавы, в некоторых случаях мы коснемся фонетических и ритмических средств, применяемых им для воздействия на аудиторию.

Книга сложилась отчасти из статей, напечатанных ранее в журналах (здесь мы публикуем их в более полных версиях); другие же ее главы видят свет впервые. Каждая из них содержит анализ стихотворения, песни или группы песен и стихов, связанных общей темой, и снабжена ссылками на использованные материалы. Анализ песен и стихов выборочен, охватывает далеко не все сделанное поэтом, но дает достаточное представление о диапазоне его интересов, волновавших его проблем и поэтических средств, им использованных.

В заключение автор хочет поблагодарить всех, кто читал работы, из которых сформировалась эта книга, и делился с ним своим мнением о прочитанном: Е. Баевскую, Е. Микаэлян, Н. Перлину, Т Жидкову, Б. Рогинского, М. Левину, А. Бужакера, В. Ситко, М. Конторович, Л. и А. Рожанских, а также О. Окуджава, любезно предоставившую фотографии поэта, включенные в эту книгу, и редакторов журналов «НЛО», «Звезда», «Вопросы литературы», «Нева» и «Новый мир», чьи замечания помогли улучшить те ее части, которые ранее в виде статей публиковались в этих журналах.

Электронный адрес автора: shragowius@yahoo.com

Загадки песни Окуджавы «Неистов и упрям…»

Среди песен Окуджавы песня «Неистов и упрям…» занимает особое место. Она была впервые опубликована в 1977 году «без посвящения и со сведениями о дате: 1946»¹, а в интервью и выступлениях Окуджава называл ее своей первой песней. Однако в итоговой книге «Чаепитие на Арбате»², вышедшей в 1996 году, Окуджава поместил ее в раздел «Пятидесятые» с посвящением Ю. Нагибину; в «Стихотворениях» она тоже находится в разделе «Пятидесятые»³.

В течение 20–30 лет песня оставалась неопубликованной, хотя поэт исполнял ее со сцены, а впоследствии включал в свои пластинки и сборники, явно не сомневаясь в ее художественных достоинствах. Естественно задаться вопросом: когда же Окуджава написал эту песню и, если она действительно была создана в 40-х или 50-х, почему Окуджава не публиковал ее до поздних 70-х? Мы попытаемся ответить на эти вопросы, а также на вопросы, связанные с интерпретацией песни, обратившись к контекстам, прежде в литературе о ней не упоминавшимся⁴. Приведем текст песни в том виде, в каком он появился в последнем прижизненном издании⁵сочинений Окуджавы с посвящением Нагибину:

 
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.
 
 
Нам все дано сполна —
и горести, и смех,
одна на всех луна,
весна одна на всех.
 
 
Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.
 
 
Пусть оправданья нет
и даже век спустя…
семь бед – один ответ,
один ответ – пустяк.
 
 
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.
 

1. Истоки и характер песни

Песня «Неистов и упрям…» была представлена Окуджавой как студенческая песня и действительно имеет такие признаки, как присутствие лирического героя в виде группы, обозначенной притяжательным местоимением множественного числа «нам». По своему характеру и романтической образности (огонь, луна, весна, горести, смех) эта песня вполне подпадает под классификацию студенческой.

Жанр студенческой песни имеет длинную историю, уходящую в Средневековье. В России постоянно действующие университеты – а с ними и студенты как социальная группа – появились в середине XVIII века. Студенческая песня была популярна среди образованного класса; в этом жанре упражнялись многие русские поэты, в том числе Пушкин, Дельвиг, Языков, Ап. Григорьев. По традиции, унаследованной от вагантов, студенческие песни проникнуты духом дружбы и верности друзьям по корпорациям. Принадлежность песни Окуджавы к этой культурной традиции довольно очевидна и проявляется не только в «Неистов и упрям…», но и во многих других его песнях.

Поэзия Окуджавы свидетельствует о его интересе к вагантам и знании их творчества; в доказательство можно привести стихотворение «Прогулки фраеров» (1982), где бродячие интеллектуалы (ваганты) выступают в качестве действующих лиц⁶. Можно проследить и опосредованное влияние вагантов на Окуджаву: темы, изначально появившиеся в поэзии вагантов⁷ и затем ставшие устойчивым топосом европейской поэзии, встречаются и в его студенческих песнях. Отголоски таких основополагающих мотивов вагантской поэзии, как «гневное обличение и чувственная любовь»⁸, звучали в студенческих песнях и после того, как в конце XIII века ваганты сошли со сцены; впрочем, европейский романтизм воскресил к ним интерес.

В нашу задачу не входит всестороннее исследование русских студенческих песен как культурного явления; мы сосредоточимся лишь на тех, которые, по нашему мнению, повлияли на песню Окуджавы «Неистов и упрям…».

Среди стихотворений Пушкина, близких к студенческой песне, можно назвать лицейское «Пирующие студенты» и написанное уже в южной ссылке «Из письма к Я. Н. Толстому» («Горишь ли ты, лампада наша.»)⁹, а из других источников влияния на Окуджаву – известный романс П. Булахова «Гори, гори, моя звезда.» на стихи студента Московского университета В. Чуевского, датированный 1846–1847 годами¹⁰, а также сделанные Аполлоном Григорьевым переводы с немецкого «Дружеской песни»¹¹ и связанного с ней хронологически и тематически «Неразрывна цепь творенья.»¹², стихотворение «Свеча горит.»¹³К. Бальмонта, ранние стихи Г. Иванова «Пасха 1916 г.»¹⁴ и «Свобода! Что чудесней.»¹⁵. Окуджава мог быть уверен, что такие стихи Пушкина, как «К Чаадаеву», с употреблением слова «гори» в контексте свободы: «Пока свободою горим, / Пока сердца для чести живы…», как «Вакхическая песня», где «гори» связано с солнцем и торжеством разума: «Ты, солнце святое, гори, / Как эта лампада бледнеет…», а также «Послание в Сибирь», с призывом к заключенным за «дум высокое стремленье» «хранить гордое терпенье», принадлежат устойчивому топосу русской литературы и известны его читателям/слушателям.

Рассмотрим образную сторону песни Окуджавы более детально. Основной образ в песне – огонь. Образ этот настолько распространенный, многозначный и метафоричный, что обсуждать его в отрыве от контекста не имеет смысла. Окуджава дополняет этот образ:

 
Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
 

Так не говорят об огне свечи или о другом источнике ровного света – речь идет об огне пожара. Это отсылка к семичастному стихотворению М. Волошина «Огонь»¹⁶ из цикла «Путями Каина»¹⁷, где во второй части:

 
Кровь – первый знак земного мятежа,
А знак второй —
Раздутый ветром факел.
 

Пятую часть приведём полностью:

 
Есть два огня: ручной огонь жилища,
Огонь камина, кухни и плиты,
Огонь лампад и жертвоприношений,
Кузнечных горнов, топок и печей,
Огонь сердец – невидимый и тёмный,
Зажжённый в недрах от подземных лав…
И есть огонь поджогов и пожаров,
Степных костров, кочевий, маяков,
Огонь, лизавший ведьм и колдунов,
Огонь вождей, алхимиков, пророков,
Неистовое пламя мятежей, (здесь и далее выделено мной. – Е. Ш.)
Неукротимый факел Прометея,
Зажжённый им от громовой стрелы.
 

Если учесть семантическую и фонетическую близость слов «упрям» и «неукротим», то можно считать, что Окуджава выбирает второй из этих двух огней, отсылая тем самым к «пламени мятежей» и «факелу Прометея». Напомним, что титан Прометей (чье имя означает «провидец») восстал против воли богов и похитил у Гермеса огонь, чтобы отдать его людям и спасти человечество от гибели, за что Зевс обрек его на вечные муки. Может быть, Окуджава имеет в виду именно этот мифологический сюжет, когда пишет: «Пусть оправданья нет / и даже век спустя…» Факел Прометея стал символом свободы духа, вдохновившим поколения поэтов – от Эсхила, сочинившего о его подвиге трилогию «Прометей прикованный», «Прометей освобожденный» и «Прометей-огненосец», – до М. Волошина с его «Путями Каина». Таким образом, «неистов и упрям» имеет широкое поле значений, включающее как предположительно разрушительную («неистовое пламя мятежей»), так и созидательную функцию огня («неукротимый факел Прометея»), причем созидательное начало связано с темой самопожертвования. Однако в первом стихотворении из цикла «Путями Каина», названном «Мятеж», в третьей части есть строки: «Не жизнь и смерть, но смерть и воскресенье – / Творящий ритм мятежного огня»¹. Из этих строк видно, что, когда Волошин писал о «неистовом пламени мятежей», он, и за ним Окуджава, понимал под огнем источник обновления, а не просто уничтожения. Необходимо отметить еще одну деталь определения «мятежного огня» у Волошина: употребление слова «ритм». Ритм есть там, где есть цикличность. Сама по себе мысль о цикличности в природе:…жизнь – смерть – жизнь… – не нова (например, Екклесиаст), но здесь она связана с огнем, что открывает еще одну сторону процесса постоянного обновления, когда огонь включен в переход от смерти к новой жизни, как лесной пожар уничтожает высохшие деревья и сорняки и расчищает поле для новой поросли. То есть призыв в песне Окуджавы – это призыв к обновлению.

Конструкция, аналогичная конструкции «гори, огонь, гори» встречается в русской поэзии довольно часто, в основном как метафора душевного состояния, – у младшего современника Пушкина В. Печерина: «Гори, гори, мой факел томный…»¹⁸ (1833), в поэзии Серебряного века – у Блока: «Гори, гори. Живи, живи…»¹⁹, у З. Гиппиус: «Гори, заря, гори!»²⁰, Мережковского, Кузмина и у множества их современников, а также в уже упомянутом романсе «Гори, гори, моя звезда.». Однократное упоминание горения также встречается у многих поэтов, в частности у Пушкина, Жуковского, Грибоедова, Лермонтова. Привычность образа огня замаскировала подлинный смысл призыва в песне.

Вслед за темой огня Окуджава вводит тему времени: «На смену декабрям / приходят январи». Эта сентенция – метафора перемен в жизни с их цикличностью. Окуджава говорил об этом так: «Уже в декабре меня начинает лихорадить при одном упоминании о приближении Нового года. Я жду полного обновления, резких качественных перемен, я жду обновления моей жизни, близких мне людей и всего человечества»²¹. Таким образом, «на смену декабрям приходят январи» – это метафора перемен и метафора ожидания «полного обновления» в связи с наступлением Нового года, а не просто нового месяца. Предваренные призывом к «неистовому» огню строки о наступлении Нового года тоже говорят о желании перемен, теперь уже в хронологических терминах. Метафоричность этих стихов, допускающих разнообразные интерпретации, позволяла Окуджаве выдавать эту песню чуть ли не за ученическую. Учитывая времена, когда песня была написана, можно предположить, что Окуджава не стремился сделать волошинские реминисценции общепонятными, и их наличие могло послужить одной из причин того, что Окуджава не публиковал эту песню вплоть до 1977 года.

Сплетение двух тем – огня и времени – служит основой полифонии, характерной для многих песен Окуджавы.

Глубинными источниками образов, относящихся к течению времени, служит Библия, в частности Екклесиаст, а также – строки из стихотворения Ап. Григорьева «Неразрывна цепь творенья», где поэт, несомненно, Екклесиаста перефразирует:

 
Неразрывна цепь творенья:
Все, что было, – будет снова…
 

Процитируем упомянутую «Пасху 1916 г.» Г. Иванова:

 
Как хмурая зима прошла,
Пройдут сомнения и беды.
 

И еще ближе – образ у К. Бальмонта: «Идет тепло на смену декабрю»²².

Рассмотрим вторую строфу песни Окуджавы:

 
Нам все дано сполна —
и горести и смех,
одна на всех луна,
весна одна на всех.
 

Окуджава вводит лирического героя, представленного местоимением «мы», – это друзья и единомышленники, – и «нам» уготована общая судьба еще и потому, что «мы» современники и наша жизнь конечна. Окуджава соединяет тему времени с темой судьбы поколения, не рисуя никаких радостных перспектив для своих современников, а читатели сами знают и помнят, какая судьба выпала на долю поколения Окуджавы. При этом Окуджава ничего об этом поколении не говорит – кроме того, что «мы» получили всего «сполна», тогда как Ап. Григорьев в «Дружеской песне» уделяет много внимания целям жизни для «нас», а традиция говорить в студенческой песне от имени друзей идет еще из песен вагантов:

 
Вечной истины исканье,
Благо целого созданья —
Да живут у нас в сердцах.
 
 
…………………………………
…………………………………
 
 
Разливать на миллионы
Правды свет и свет закона —
Наш божественный удел²³.
 

Григорьев считал себя последним из «скитающихся» поэтов и свои воспоминания назвал «Мои литературные и нравственные скитальчества». Влияние Григорьева на Окуджаву не ограничивается приведенными выше стихами. Григорьев продолжил в русской поэзии традицию пения стихов под аккомпанемент струнного инструмента, уходящую вглубь веков, и прославился как создатель стихов, исполняемых под гитару, поэтому его роль в формировании Окуджавы как поющего поэта особенно велика.

Можно предположить, что отсутствие в песне какой-либо конкретной программы вкупе с намеком на кару за неназванные дела связывают эту песню с пушкинским стихотворением «Во глубине сибирских руд…», в котором тоже ничего не говорится о вине адресатов с их «дум высоким стремленьем».

Касаясь образной стороны первых двух строк второй строфы, отметим, что оборот «получить сполна» встречается в русской поэзии весьма часто. Например, у Пушкина «Оброк сполна ты получишь вскоре»²⁴ или совсем точное совпадение «Блага все даны сполна…»²⁵ у К. Павловой; а разъяснение в песне «всего, что дано сполна» как «и горести и смех» встречается у Брюсова, где «их горести и смех»²⁶.

Источником третьей и четвертой строк второго четверостишия является строка из Екклесиаста «одна участь всем»²⁷, хотя стоит иметь виду и другие источники, в свою очередь отсылающие к Библии, как, например, стих Брюсова: «Одна судьба нас всех ведет»²⁸. Еще ближе у Мандельштама: «И я один на всех путях»²⁹. Идея «одного на всех» закрепилась в поэзии Окуджавы и использовалась им во многих стихах, включая такую известную песню, как песня из фильма «Белорусский вокзал».

Сравним первые два четверостишия из песни Окуджавы со строками из стихотворения Г. Иванова «Свобода! Что чудесней…»:

 
Устали мы томиться
В нерадостном плену.
Так сладко пробудиться
И повстречать весну!
О, гостья золотая,
О, светлая заря.
Мы шли к тебе, мечтая,
Не веря и горя.
 

Тематические и лексические совпадения в рассматриваемых стихах Окуджавы и Г. Иванова представляются очевидными. В третьей строфе появляется мотив жертвы в борьбе за правое дело, напоминающий о пушкинском «Во глубине сибирских руд…»:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
(Тут же – миф о Прометее.)
 

Третья строфа песни начинается фразой: «Прожить лета б дотла…».

 
Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.
 

Мысль, выраженная в этом безличном предложении, более или менее понятна, но её словесное выражение нестандартно в силу того, что употреблённые слова не встречаются в привычных словосочетаниях. Действительно, «жизнь прожить» или «прожить жизнь» – устойчивые словосочетания, существующие как в литературном, так и обиходном языке и фольклоре в виде поговорки «Жизнь прожить – не поле перейти». «Многая лета!» – эти слова звучат как в православном храме, так и на семейных торжествах. Сгореть или разориться дотла – два наиболее часто встречающиеся сочетания со словом «дотла».

Таким образом, слова: «Прожить лета б дотла.» – представляют собой амальгаму из частей нескольких устойчивых выражений, и не удивительно, что этот образ не имеет прямых предшественников в русской поэзии. Тут ещё можно заметить, что они на семантическом уровне перекликаются со строками: «Жизнью нашей, краткой сроком/ Станем жить полней и вдвое.» – из «Неразрывна цепь творенья.» Ап. Григорьева. Оба эти фрагмента говорят о быстротечности жизни.

Далее следует ссылка на Священное Писание: «Страшный Суд», который, согласно христианской теологии, совпадает с концом мира и вторым пришествием Христа, воскрешением мертвых и отделением праведников от грешников.

«Страшный Суд» – весьма распространенный образ в древнерусской поэзии и летописании, а начиная с Сумарокова – и в русской поэзии новых времен («Когда придет кончина мира,/ Последний день и страшный суд»³⁰ (1768)). Допустим, Окуджава считает, что только Господь должен быть «твоим» судьей и, следовательно, «ты» не подвержен «за все твои дела» суду людскому. Однако эпитет «самый», примененный к «страшному суду», полностью меняет всю картину. Создается эффект плеоназма (дублирование некоторого элемента смысла для усиления эффекта или для создания комического эффекта), и Л. Дубшан справедливо назвал образ «самого страшного суда» «ироническим»³¹.

Таким образом, формула «самый страшный суд» может быть интерпретирована двояко: в рамках первой интерпретации «страшный суд» лишается религиозной коннотации, и тогда «самый страшный суд» – это самый страшный из страшных судов, устроенных властями; а вторая интерпретация предполагает откровенно ироническое – еретическое – отношение к концепции «Страшного Суда». Она, на наш взгляд, маскирует первую, злободневно-политическую. Трудно поверить, что Окуджава решил поучаствовать в теологической дискуссии по поводу этой эсхатологической доктрины.

Остановимся на первой фразе четвертой строфы: «Пусть оправданья нет / и даже век спустя…» Естественно возникает вопрос: кто должен быть оправдан и в чем? И почему «оправданья нет и даже век спустя»? Конечно, согласно Писанию, грешники, осужденные на Страшном Суде на вечные муки в аду, будут пребывать там вечно. Едва ли Окуджава решил в своей песне пересказать Писание, – скорее, речь идет о делах земных и Окуджава думал о тех, кто был осужден «самым страшным судом» и пребывает в рукотворном аду без надежды на оправдание при жизни. У Пушкина была надежда: «…свобода / Вас примет радостно у входа», а у Окуджавы этой надежды нет. Следующая строка в этой строфе – поговорка: «Семь бед – один ответ», которая отсылает к Ап. Григорьеву: «Кто воин, будь на все готов:/ Семь бед – один ответ»³². Соответственно, слова Окуджавы: «Семь бед – один ответ,/ один ответ – пустяк» – соотносятся со словами Григорьева «Кто воин, будь на все готов…», подразумевающими готовность принять смерть. Здесь также уместно вспомнить мнение Р. Абельской о том, что «“фольклорный настой” окуджавской лирики при внимательном рассмотрении нередко обнаруживает литературную подоплеку»³³. Четвертая строка: «.. один ответ – пустяк», – это бравада, поскольку, как мы отметили выше, скорее всего, речь идет о смерти, а форма: «…пустяк» использована многими, например у Кузмина: «И знаешь ведь отлично,/ Что это все – пустяк»³⁴. Из четырех различающихся строф в песне две строфы (третья и четвертая), то есть половина, – о бедах и суде. Если эти две строфы прочесть отдельно от оставшихся, то можно подумать, что это песня заключенных. Последняя, пятая строфа представляет собой рефрен, повторяющий первую строфу и, таким образом, снова призывающий к борьбе за перемены.

Здесь нужно кое-что пояснить по поводу специфики образов, наиболее соответствующих жанру песни. Мы будем возвращаться к этой теме и в других главах нашей книги… Для того чтобы вызвать эмоциональный отклик, образ, воспринимаемый «на слух», должен распознаваться ассоциативной памятью легко, «на ходу», вместе с коннотациями, связанными с ним.

Для этого автору не обязательно буквально воспроизводить то, что уже известно, то есть прибегать к прямому заимствованию, но предпочтительна короткая «ассоциативная цепочка». Образ в песне обращен к ассоциативной памяти, действующей автоматически; для ее «включения» слушатель не прилагает специального усилия.

Если же образ сложный и требует расшифровки, необходимо вмешательство рациональной памяти, которая проанализировала бы его, а это занимает какое-то время. В таком случае кто-то из слушателей захочет «вчитаться» в текст, а у кого-то он просто вызовет реакцию отторжения. Песни Окуджавы ориентированы и на «внимательных читателей», и на тех, кто не готов подходить к тексту аналитически. Как мы показали, многие образы у Окуджавы обращены именно к непосредственному восприятию, что предполагает известную степень вторичности. Но это, по нашему мнению, не является недостатком, а указывает на связь Окуджавы с его поэтическими предшественниками. Баланс между соблюдением интересов слушателя и читателя в каждом стихотворении достигается разными способами. И, конечно же, в первую очередь и для тех и для других важны эвфонические характеристики стихов, а Окуджава показал себя первоклассным мелодистом.

Несмотря на гражданский подтекст этой песни, в ней нет ни одного восклицательного знака, а «вальсовая» мелодия контрастирует с драматическим содержанием, скрадывая ее подлинный характер и придавая ей глубину. Известный музыковед и один из первых публикаторов нотных записей песен Окуджавы В. Фрумкин в воспоминаниях об Окуджаве отметил «самобытность» окуджавской музыки и между прочим описал такой эксперимент со стихотворением «Неистов и упрям…»: «Я обошел несколько ленинградских композиторов и просил их предложить музыкальное прочтение этого стиха. К счастью, никто из них не был знаком с мелодией Булата – неспешного, меланхоличного вальса. Мои подопытные все как один сымпровизировали музыку в ритме героико-драматического марша»³⁵.