Десятый самозванец

То, что Тимофей был женат на внучке покойного епископа, уже не в первый раз сослужило добрую службу. Казначей, немного подумав, вытащил из сундука еще один мешок.

– Ну, – пиши расписку, – сказал старик, закрывая сундук и указывая на стоявшую в углу конторку, где желтели листы самой дешевой бумаги в осьмушку. – Так, мол и так, взял старший подьячий, имярек, сто рублев, в чем – расписуюсь. Ну, сам знаешь, что писать.

Акундинов, старательно нажимая на плохо очиненное перышко, вывел расписку. Плохо чиненое перо брызгало и царапало бумагу. Когда закончил, не удержался и спросил:

– Прохор Степаныч, может, тебе кого из писцов прислать, перо-то очинить? Или – давай, я сам…

– Иди себе, – махнул рукой старик, – пером-то этим я уже года два пользуюсь. Вот, как совсем сносится, так я новое-то и очиню. А пока – и старым хорошо.

Акундинов, пожал плечами, но вслух говорить ничего не стал. У каждой зверушки – свои игрушки.

Что же, сто рублев есть. Где бы взять еще сто? Пока ничего мудрого в голову не лезло. Потому, к неудовольствию супруги, вернувшись со службы Тимофей опять пил «горькую» с постояльцем-собутыльником. Что бы избежать попреков, мужики снова ушли в чулан. В запале, даже не взяли никаких закусок-заедок, поэтому пришлось обойтись рукавом, занюхивая им выпитые чарки. После третьей захотелось выговориться.

– Я ведь, Константин, в кости проигрался, – начал Тимофей. – Вот, думаю, что же теперь и делать-то?

– Много? – искренне обеспокоился друг-приятель и, по доброте души предложил. – У меня вроде, копеек пять осталось – у Татьяны прибраны. Только свистни – так хоть сейчас и приволоку. А, нет, – оборвал свой порыв Костка, тяжко вздохнув, – пока, не приволоку…. Пока пьяный – Танька мне денег не даст. Проверено. До завтра придется ждать…

– Пять копеек… – усмехнулся Тимоха, хотя на душе стало слегка теплее. – А двести рублев, не хошь?

От изумления, Конюхов пролил водку мимо чарки, чего с ним никогда не случалось…

– Скока? – открыл он рот, как рыба на солнцепеке.

– Скока, скока – с куриное коко, – передразнил Акундинов приятеля. – Сколько слышал, двести!

– Ну да не хрена себе! – выдохнул Костка, грустно посмотрев на лужу. И, не поймешь – то ли он друга жалел, то ли водку пролитую … – Да за такие деньги, терем боярский поставить можно, да еще, на сундуки, да коня хватит…

– Слушай-ка, – спросил Тимофей, которому вдруг пришла в голову мысль. – А ты, случаем, не знаешь таких – Федота, что за гостя торгового себя выдает, да цыгана, что кости метает?

– Так, как же их не знать? – хмыкнул Конюхов, пытаясь согнать лужу в чарку. – О них, почитай, вся Москва знает. Подбирают мужика, побогаче, да обыгрывают. Кости-то у них, игральные, со свинцом внутри. Цыган, как ни бросит, ему всегда больше очков выпадет. При цыгане целая шайка, из стрельцов, коих из полков за татьбу да за трусость выгнали, да из теребней кабацких. Ежели кто, платить не хочет, так силой заставят.

– А, Разбойный приказ, как же? – подивился Тимофей, подливая водки.

– А что, приказ-то? – усмехнулся Костка, опрокидывая чарку. – Мы же с тобой тоже, в Приказе Новой четверти служим, а водку мимо казны как продавали, так и продают. А подьячие наши, что должны за водкой да табаком следить, разве, денег от целовальников не берут? Стрельцы караульные, ежели, поймают кого в кабаке, кто в карты там, али в зернь – в кости играет, то в Приказ и сволокут, да на дыбу подвесят. И то, кого до Приказа доведут, а кого и отпустят, если копеечку-другую заплатит. А, коли, сотнику рубля два-три в месяц платить, так он своих стрельцов и близко к этому кабаку не подпустит. Вот, так-то. Ну, а даже, если кто в Приказ пойдет, то что? Федот этот, мужик башковитый. Он все хитро обстряпывает. Либо, грамоту заемную подписать заставляют, либо – кабальную грамоту. Поди-ка, поспорь с ими. Был, правда, упрямец один. Он, цыгана-то за руку схватил, когда у того кость подменная была, со свинцом внутри, да в морду тому и дал. Грит – не отдам, мол, раз обыграли нечестно. Так, поймали его, руки-ноги сломали, глаза – выкололи, да и язык отрезали, что бы, не мог не написать, ни рассказать ничего. Люди бают, что милостыню просит теперя, на Сивцевом вражке. Так и то, каждый вечер к нему человечек от цыгана приходит, да милостыню-то и отбирает…

– Да, дела! – протянул Тимоха.

– А еще, люди-то баяли, – продолжал Костка, – что к Федоту, людишки разные ходят, ежели, дело какое нужно решить. Ну, порешить там, кого… Может, знавал ты Муху-великана? Был тут у нас, боец наемный.

– Это, который на Божьем суде у Расторгуева был? – припомнил Тимоха. – Тот, что дворянского сына Семина изувечил? Помню. Из татар крещеных. Здоровый мужик был – поперек себя шире и, кулачищи пудовые. Он тогда Семину всего один разок и врезал, да так, что у того челюсть набок перекосилась…

– А что с ним стало-то, знаешь?

– Вроде, зарезали его, по пьянке… – пожал плечами Акундинов. – В кабаке, будто бы, с пьяными ухарями столкнулся. Не то – с мясниками костромскими, не то – с соледобытчиками камскими.

– Как же, по пьянке! – хмыкнул Конюхов. – Его Гаврила Потапков, стольник царский, на Божий суд, вместо себя нанял. За десять рублев! Он, Потапков-то, с боярином Троекуровым из-за вотчины поспорил. Будто бы, отрезал боярин от его поместья две десятины, что еще пращурам Гаврилиным за службу дадены были. Потапков-то – столбовой дворянин, а какой-то евонный дед, при Федоре Иоанновиче окольничим был. Вот, схлестнулся он с боярином, да челобитную на него и написал. Дело-то долгонько разбирали, года два. Уж сколько на том стряпчих да подьячих озолотилось – не счесть! Ну, тогда и захотел Потапков на Божьем суде биться. Нанял он Муху-великана, а боярин, как узнал про то, то испужался. Самому-то ему супротив холопа, пусть и бывшего, выходить – честь боярская не позволяла, а нанять кого – так сильнее Мухи на Москве никого не сыщется. Мужик – что на кулачках, что на саблях – лучше всех. Все ж, не зря он, в боевых холопах у князя Оболенского служил, а за Смоленскую войну ему вольную дали, потому что боярину жизнь спас. Троекуров-то, людишек послал к Федоту, да двадцать рублев тому заплатил. Так за те деньги, Федот, своим людишкам-то и шепнул, что следует. Пятеро на Муху-великана и напали. Троих-то он насмерть убил, одного искалечил, а последний-то исхитрился, да нож ему в спину и засадил. Ну, пятого-то он, хоть и полумертвый уже, но задавить сумел. Тело-то Мухино в Яузу бросили. Рыбаки, говорят, вытащили через неделю – так весь раками объеден, только по кресту и узнали!

– Да… – обронил Тимофей негромко, – с такими лучше не связываться…Себе дороже…

– Так ты – цыгану с Федотом проиграл? – вдруг понял Костка, побледнев.

– Им, собакам, – повесил Акундинов буйну голову.

– Так, может, боярину рассказать? – предложил вдруг Конюхов, но спохватился. – А, бесполезно. Боярин только осерчает, а помочь-то не может. Как помочь-то? Ежели, только тебя в острог садить, али, в монастырь отправлять, навечно… Стрельцов, конечно, может боярин послать, что бы кабак-то прикрыли, – принялся рассуждать приятель. – Только, не будет же Федот в кабаке сидеть, да у моря погоды ждать. Да и то… Стрельцов посылать, шума будет много, до государя дойдет… А так, все одно – платить заставят. Эх, как же тебя угораздило-то?

– Как, как, головой – об косяк! – злобно огрызнулся Тимоха. – Чего уж теперь скулить-то, поздно… Двести рублев отдать надобно…

– Ой, Тимоша! – по-бабьи всплеснул руками Конюхов. – Где же такие деньжищи-то взять? Может, продадим чего?

– А что продавать-то? – почесал затылок хозяин. – У меня имущества – все на мне, да сабля отцовская где-то под печкой лежит… Самому только, головой к кому заложиться. Так ведь и то, больше ста рублев не дадут. А барахло… Все, что есть – все Танькино. Да и так – время нужно, что бы продать-то его. А времени-то и нету!

– В долг, у кого взять? – неуверенно предложил Конюхов, понимая, что двести рублей никто без залога не даст. А залог, так его тоже еще найти нужно… – Или, украсть, если…

Костка, сказав такое, сам испугался сказанного. Что бы замять неловкость, выцедил из бутылки оставшиеся капли в чарку Тимохи.

– Да, чего там мучаешься-то, – усмехнулся Тимофей, доставая из кисы копеечку. – Сбегай в трактир, пущай бутыль нальют. Только, посуду возьми, – указал он на пустую бутылку, – дешевше выйдет. А я пока – чего-нибудь на закуску найду.

Танька, хоть и поорала, но выдала мужикам миску с капустой да с солеными огурцами и несколько ломтей сала с хлебом. Ну, а пару луковок Тимофей взял сам.

По большому-то счету, супруге было грех жаловаться. Ее муж, по сравнению с другими-прочими мужиками, пил не часто. Так, может раз, а может – два раза в месяц. Да и во хмелю был не особо дурным и, бил не часто. Только, если вспоминал, что досталась ему невеста «порченой». Танька, правда, за словом в карман не лезла. Говорила, что заместо девственности своей, коей – полкопейки цена в базарный день, вытащила его из с…й Вологды, да хорошее приданное принесла, да место в приказе.

Когда запыхавшийся, но довольный Костка притащил бутыль, Тимофей уже успел накрыть на стол. Посему, вторую выпили по-человечески, с закуской. Дальше, хорошо так посидели, душевно. Песен каких-то попели… Правда, на следующий день, когда нужно было идти в приказ, Тимофей едва-едва сумел встать. Хотел, было, опять «заболеть», но пересилил себя.

Весь день был «вареный». Но, к счастью, никаких важных дел не было, боярин с дьяком в приказ вообще не зашли, поэтому можно было тихонько дремать в уголке, время от времени, посылая младших подьячих за квасом. Хотелось, правда, пива попить, но – не рискнул. Вдруг да боярин явится. Одно дело – с похмелья человек, а другое – пьяный на службу. Зато, к вечеру голова уже совсем посвежела, а пока сидел и размышлял, кое-что удумал…

… Василий Шпилькин, подьячий средней руки Разбойного приказа и давний, еще с Вологды, знакомец (да не просто знакомец, а кум!), был дома. Когда Тимофей постучался, он, вместе с женой Людмилой и детьми, ужинал.

– Кого это там принесло? – проворчал Васька и недовольно сказал жене: – Сходи, посмотри…

Когда улыбающаяся Людмила (благоволившая к Тимофею) ввела нежданного гостя, Шпилькин обрадовался:

– О, Тимоша! Сколько лет, сколько зим! Слыхал, про радость твою! А мы уж решили, что загордился, как старшим-то приказным заделался! Эдак, кум-то мой, дьяком скоро станет. Вот уж, точно он тогда от нас нос воротить будет.

– Ну, скажешь тоже, – обнял приятеля Тимофей, выгребая из-за пазухи гостинцы – бутылку с «зеленым» хозяину, «косушку»^[4] сладенькой наливки для Людки, большой печатный пряник для нее же и целую охапку петушков на палочках для детей.

– Вот, видишь, – обернулась довольная баба к супругу. – Как люди-то добрые в гости ходят?! Не то, что некоторые, что себе-то выпивки принесут, а про баб-то и не вспомнят! Ну-ка, щи вначале дохлебайте, – прикрикнула она на ребятишек, радостно ухвативших сладости.

Людмилка, ушлая молодая бабенка, была сама не своя до сладких наливок и настоек. Как-то раз, когда Васька изрядно напился и заснул на полатях вместе с детьми, Тимоха, впавший в раж, стал приставать к захмелевшей молодухе. Ну и она, не шибко-то и сопротивлялась, когда кум заваливал ее на сундук. (Ну, что и за кума, коль под кумом не была?) На следующий день, протрезвев, оба решили, что между ними ничего не был. А во второй-то раз, когда Шпилькины заходили в гости, то и Людка так пристала к Тимохе, что пришлось уходить с ней в баньку, а потом, еще и выдумывать, что у бабы случилось долгое расстройство желудка, а сам хозяин, в это время, отлучался на службу. Словом, сочинить такую байку, в которую может поверить только муж. Танька, не очень-то поверила…

– Ну вот, стало быть, чин обмоем, да и поужинаем, заодно! – радостно сказал Василий, доставая стаканы. – Давай-ка, миску куму неси, – велел он жене.

– Да не, выпить – выпью чарочку, а ужинать не буду – отказался Тимофей. – Чего-то, есть неохота да и некогда…

– А чего ж тогда водку-то принес? – удивился Васька.

– Ну, выпьешь и один. Или, сбережешь, да остатки с кем-нибудь допьете, – махнул рукой Акундинов. – Я ведь, по делу. Ну, выпьем, вначале. За встречу, да за чин мой, новый.

Выпили. Василий и Людмила заработали ложками, наворачивая оставшиеся от обеда щи, а Тимоха захрустел огурцом.

– Ну, так вот, такое вот, дело, – принялся объяснять Акундинов. – Ты ведь помнишь, что у батьки-то моего, царство ему небесное, лавчонка суконная была?

– Ну, помню, – кивнул Шпилькин. – Как сейчас помню – была она у церквы деревянной, у Апостола Андрея. Вместе с церковью потом и сгорела. Церкву-то, новую, при мне еще из камня строить стали…

– Вот-вот, – прервал Тимофей воспоминания друга-земляка. – Держал он лавку, пока в стрельцах-то был, а лавка-то, возьми, да и сгори. А батька, после того, как тати его изувечили, при владычном дворе жил. Помнишь ведь, из милости нас взяли?

– Ну, почему же так, из милости-то? – примирительно сказал Василий, понимавший, что для Тимофея, это не очень-то приятные воспоминания. – А может, владыка-то тебя уже сразу, пока ты мальцом еще был, в зятья решил взять? Батьку-то он, как будущего родственника, к себе во двор и взял. Ты же, парень-то грамотный. Не зря же, сам воевода Лыков тебя азбуке учил. Значит, глянулся ты и воеводе и владыке. А уж, архиепископ-то наш, Варлаам, был силен! Может, был бы он жив, так и стал бы сейчас митрополитом, а то и – патриархом!

– Ну, патриархом, положим, Варлаам бы не стал, – уточнил Акундинов, знавший церковные правила и обычаи гораздо лучше друга. – Он ведь, до того, как в монахи-то постричься, женатым был. А тех, кто был женат, их в митрополиты да в патриархи не ставят.

– Ну, архиепископ-то, он тоже! Да и, батька-то, не приживалом был каким-нибудь взят, а старшим дворовым.

– Да, чего уж там, – махнул рукой Тимофей. – Дело-то давнее. Но вот, оказалось, что у батьки-то, какие-то дела были с купцами аглицкими, что из Архангельска в Москву товары везли. И, вроде бы, давал он им деньги, что бы сукно ему в лавку привезли. А англичанин тот, кому батька деньги отдал, то ли заболел, то ли, помер. Сукно он нам не привез, а деньги, стало быть, пропали…

– Может, еще по одной? – предложила зарозовевшая Людмила, ласково поглядывая на мужиков.

– А что, баба, а дело говорит, – крякнул обрадовавшийся Шпилькин, непонимающий – при чем тут Демид Акундинов да аглицкое сукно?

Выпив, Тимофей продолжил рассказ:

– Так вот, передал мне человек один, из гостиной сотни, что у англичанина-то сын остался. Раньше-то совсем малой был. А вырос, да записи отцовы посмотрел и, хочет он со мной рассчитаться. Либо – сукном, либо – ефимками.

– Ишь ты, – поразилась Людка, – как в быличке какой….

– Ну, при чем тут быличка-то? – рассудительно заметил муж. – Просто, в Англии-то народ честный живет, а не то, что наши, воры. Наши-то купчины, за отцовы-то долги, хрен с редькой, рассчитались бы…

– Ну, не скажи, – возмутилась супруга. – Помню, как тятенька мой, за потраву, что его отец помещику Алексееву нанес, пять годов платил.

– Ну, так то помещику. Попробовал бы не платить, так и сам и дети его холопами бы стали! – засмеялся Василий.

– Чего это, холопами? – завелась слегка пьяненькая Людка. – Мы, всю жизнь, посадскими были. У батьки-то моего, своя катавальня была. Да в наших валенках вся Вологда ходила!

Тимофей, терпеливо выждав, пока супруги не закончат спор, вернулся к повествованию:

– Стало быть, англичанин, не сегодня-завтра на Москве будет, да ко мне придет. И, хочу я его попросить, что бы он не долг мне вернул, а в дело взял. Долг-то мне, чего теперь? Я уж, думать-то про то забыл.

– А что, дельно! – одобрил Василий. – Очень даже дельно. Только, сколько сукна-то он батьке задолжал? А вдруг, для дела-то не хватит?

– Скорее всего, не хватит, – согласился Тимофей. – А сколь долг велик – так и не знаю. Хорошо, если рублей двадцать… А, коли рупь-два? У меня тут, такая мысля… Англичанину тому, что бы в Москве-то торговать, амбар какой, али, склад для товаров нужен. А зачем ему у кого-то чужого брать, если у меня и дом большой, да сараи имеются?

– Ну, Тимофей, ну, голова, – восхитился Василий, опять берясь за бутылку и собираясь налить гостю.

– Не, мне хватит, – твердо сказал Акундинов, прикрывая стакан ладошкой. – Вы мне, лучше, вот что скажите… – замялся он. – А не можете ли ожерелье на день-другой одолжить?

При этих словах супруги притихли. Тимоха Акундинов, конечно, лучший друг и земляк, но! Жемчужное ожерелье, доставшееся Шпилькину от дедов-прадедов, стоило больших денег…

– А зачем оно тебе? – удивленно спросила Людмила.

– Хочу, англичанину этому, пыль в глаза напустить, – улыбнулся Тимоха. – Пусть он, чудак заморский думает, что я – человек небедный, а, стало быть, за маленькие-то деньги с ним в долю не пойду. А так, посмотрит он на ожерелье, да подумает – вот, купец-то богатый! А после, глядишь и согласится, в долю-то меня взять. А там, – сделал Акундинов многозначительную паузу, – глядишь, и ваш сарай для дела пригодится…

– Да у меня ведь еще и повить пустая, – задумался Шпилькин, – сена-то там нет, скотину мы не держим. Почитай, еще один готовый склад!

– Ежели, что, так мы и летнюю избу можем освободить, – горячо поддержала Людмила.

– Ну, только это ведь еще все – вилами на воде писано! – слегка осадил Тимофей друзей. – Нужно еще этого иноземца-то уговорить…

– Стало быть, нужно уговорить… – согласился Васька. – Людка, ты, как думаешь?

– А что, – загорелась и Людка. – Лишняя копейка на дороге-то не валяется. Глядишь, и мы в люди выйдем. Не все же на голое жалованье-то жить… Подарки-то, что носят – слезки одни… Детям на портки, да мне – на ленты…

Людмила сорвалась с места и убежала в светелку. Там, порывшись в каких-то тайничках (мало ли, вор какой, от которого и замки не уберегут!) принесла завернутое в шелковый платок ожерелье.

– Так вот, вместе с платком и бери, – подала баба драгоценность. – Токмо, смотри, – полушутя-полусерьезно напутствовала она, – не вздумай потерять! Глаза выцапаю!

– Ну, скажешь тоже, – обиженно отозвался Тимофей, засовывая жемчуга за пазуху и поднимаясь с места.

– На посошок? – предложил слегка охмелевший хозяин.

– Ну, ты чего! – даже возмутился гость. – Куда же я пьяный, да с этаким богатством?

– Это – правильно, – похвалил его Васька, наливая себе и супруге. – Ну, а мы тогда, выпьем тут еще, за почин!

…Найти на Москве покупателя на жемчужное ожерелье большого труда не составляло. Гораздо труднее было уговорить купца дать нужную сумму. Хотя жемчуга стоили все сто рублев, но давать их никто не спешил. Купцы, как сговорившись, предлагали, кто семьдесят пять, а кто восемьдесят талеров. А в залог, так и вообще давали только пятьдесят ефимком. Подумав-подумав, Акундинов решил-таки продать Васькино ожерелье за восемьдесят талеров!

«Один хрен! – махнул рукой Тимоха. – Где я потом найду пятьдесят ефимков, что бы ожерелье-то выкупить?»

Конечно, обманутых земляков, было жаль. Но ведь себя-то еще жальче!

Получив восемьдесят ефимков, Акундинов пошел на Денежный двор. Свернув с широкой Фроловской улицы на Лубянку, а там, в сырой Лучников переулок, подошел к длинной караульной будке, перекрывавшей вход. Двое скучавших стрельцов встретили его спокойно. Чай, уже привыкли, что мимо них туда-сюда несли серебро.

– Чего несешь? – поинтересовался один. – Ефимки, али, лом?

– Ефимки, – сказал Тимофей, показав мешок. – Вот, копеечки надобны.

– Ну, проходи, – зевнул первый стрелец, а второй постучал древком бердыша в низенькую дверцу, ведущую не во двор, а куда-то вбок: – Елферий, открывай…

Дверца открылась и Тимоху впустили в низенькую каморку, где был стол, покрытый сукном, да безмен, висевший на стене. Елферий, низенький мужик, похожий на хорька, кивнул на стол:

– Высыпай. Считать будем, – недовольно сказал он.

– А считать-то зачем? – удивился Тимофей, но спорить не стал, а вывалил все добро на стол.

– Для того, что бы знать, – сказал приказной, вытаскивая из-под стола сундучок, окованный железными полосами. Достав из него лист бумаги, перо и медную чернильницу с крышечкой, добавил: – Лучше бы ты лом серебряный нес. Лом-то серебряный – р-раз и, взвесили. А ефимки-то, считать придется.

Когда пересчитали, подьячий (или, кто он там?) записал общий итог на бумажку и сказал:

– Ступай теперь прямо, до самого колодца. Как дойдешь, то свернешь направо. Там, казенные избы да палаты стоят. И дьяк там с денежного двора сидит, али – подьячий. Найдешь кого да и обскажешь, что к чему, а он и распорядится. А там – либо прямо при тебе все сделают, али – готовыми копеечками дадут.

Войдя в огромный двор, покрытый драночной крышей на столбах, Тимофей с недоумением закрутил головой – а куда тут дальше-то идти? Где тут, прямо-то? Если, прямо идти, то стоят навесы, под которыми сидят и стучат молотками хмурые мужики. Присмотревшись, Акундинов понял: «Мать честная, так они же из проволоки копейки чеканят!» И, никакого уважения ни к серебру, ни к тем маленьким чешуйкам, за которые на большой дороге могут и кишки выпустить! Хотя, как заметил наблюдательный глаз старшего подьячего, копеечки мастера стряхивают ни куда попало, а кожаные мешочки, которые, после их заполнения, забирают чисто одетые мужики и куда-то уносят.

Углядев просвет между навесами, Тимофей понял, что это и есть путь к приказным избам и пошел, едва ли не задевая локтями столбы. Где-то, почти на середине, его остановила чья-то рука.

– Слышь, мужик, – раздался негромкий шёпот. – Постой…

Акундинов невольно сбавил шаг а потом, вовсе остановился. Да и как не остановиться, если тебя ухватили прямо за полу кафтана? Из-за столба, подпиравшего кровлю, вылез тороватый мужичонка, в прожженных штанах и кожаном фартуке на голое тело:

– Сколько несешь-то? – спросил мужик.

На дьяка мужик явно не походил. Поэтому, смерив незнакомца взглядом, Тимоха буркнул:

– Сколько надо, столько и несу.

– Давай, по пять процентов с рубля, но… – поднял многозначительно палец мужик. – Без записи и, мимо боярина…

– Это, как? – заинтересовался Тимофей, который обычно видел копеечки только в готовом виде, когда получал свое жалованье у казначея. Что значили проценты с рубля, он не особо-то понимал.

– Да, просто, – объяснил мужик. – У тебя, сколько талеров-то с собой?

– Восемьдесят штук.

– Ну, вот. Только, давай-ка с дороги-то сойдем, – предложил мужик, увлекая его в сторону, за собой.

Прошли подальше и встали около каких-то барабанов, которые крутили две лошади, а мастеровой продолжил:

– Так, если у тебя восемьдесят талеров, а из каждого, считай, выйдет по шестьдесят четыре копейки. Сколько, всего-то выйдет?

Тимофей, считавший в уме не очень-то хорошо, задумался, но бывалый мастер уже выдал результат:

– Вот, будет, пять тыщ сто двадцать копеек. Пятьдесят один рупь, с двадцатью копейками. Стал быть, в казну тебе положено отдать по десять копеек с рубля, пятьсот двенадцать копеек. Смекаешь?

– Ну?

– Оглоблю, гну, – злым шепотом сказал мастеровой. – Значит, тебе останется, сорок шесть рублев с осьмью копейками.

– Это что, я столько должен в казну отдать? Ну, ни хрена себе! – удивился Тимофей. – Я думал – ну, рубль, ну – два, от силы. Мое ж серебро-то!

– Ты че, парень? – присвистнул «денежник». – Тебе что, за бесплатно деньги-то чеканить будут?

– Ну, вы даете! – удивленно потряс головой Акундинов. – Десять копеек с рубля? Да таких процентов-то даже жиды не берут…

– Дак то – жиды, – рассудительно разъяснил мастер. – А то – приказ Больших денег. Ты че, думаешь, десять-то копеек нам идет? Ха! Держи портки шире! Нам-то идет с одного пуда выделки три рубля на всех. А всех-то нас, ой, как много. Да дьяк наш, скотина, да староста, большую-то часть себе забирают. Нам, мастерам, достанется хорошо, если рупь. Вот, крутиться приходиться.

Акундинов, сочувственно покивал, хотя и не понимал – много это, или, мало? И вообще, сколько пудов в день «разделывают» мастера?

– Ну, согласен? – настойчиво теребил его мужик. – Ежели, мимо казны, то ты отдаешь мне по пять копеек с рубля, а все остальное – тебе. Ну, как, по рукам?

– Значит, сколько мне достанется? – хмурился Тимофей, силясь сосчитать мудреные выкладки.

– Тебе, достанется, – прикинул мастеровой, – не сорок шесть рублев, а сорок восемь, с лишним. Два рубля с копеечками выиграешь. Понял?

– А не обманешь? – подозрительно покосился на него Тимофей.

– Я что, дурак, что ли? – оскалил зубы мастер. – Ты же, хай, тогда поднимешь. А хай, поднимешь, так, кто же со мной потом дело-то будет иметь? Не, у нас все по честному! Да и, сделаем просто – баш на баш. Я тебе – копейки, а ты мне – талеры.

– По рукам, – согласился Тимоха, которого сразил последний довод чеканщика.

Видимо, мастера имели запас копеек, потому что, очень скоро мужик принес мешочек, в котором лежали блестящие, как свежая рыбья чешуя, копеечки с именем государя всадником, колющим дракона. Иначе, пришлось бы сидеть и ждать, пока твои ефимки не расплавят, да не вытянут из них проволоку, пропуская ее через разные отверстия и наматывая на барабан, а уже потом, мастер-чеканщик, орудуя молотком, не «набьет» из проволоки серебряных чешуек. Но, по правде говоря, Акундинов замучился, пока пересчитал четыре тысячи восемьсот с лишним копеек, матерясь и горько жалея о том, что в Русском царстве-государстве не придумали еще такой же монеты, вроде немецких талеров или французских ливров, что бы не возиться со скользкими и мелкими «копейными» денгами^[5].

Довольный сделкой, Тимофей возвращался той же дорогой. Потянув на себя дверь, ведущую в караулку и, оказавшись перед выходом, он был остановлен стрельцом.

– Ну, все изладил? – опять зевнул тот. – Предъяви бирку, да и ступай себе с Богом, трать копеечки.

– Какую бирку? – удивился Акундинов.

– Как, какую? – весело переспросил стрелец. – Такую, в которой сказано, что ты подать в казну уплатил. Ну и, печать на ней должна стоять. Ну, так, где бирка-то? Поищи, повнимательнее… – доброжелательно присоветовал он. – Посмотри, может, в мешок положил, вместе с копеечками?

«От ведь, сволочь! – так и обмер Тимоха, поминая «доброго» мастера недобрыми словами. А ведь знал же, сын сучий-ползучий!»

– Так чего, – перестал улыбаться стрелец. – Есть, бирка-то, али нет? Ну, тогда мужик, не обижайся! Елферий, – позвал стрелец. – Высунься. Тута у нас мужик без бирки. Сколько он в казну-то должен уплотить?

Из дверцы высунулась мордочка приказного. Елферий прищурился, разглядывая стоявшего перед ним мужика:

– Было у него восемьдесят талеров. Значит – должен уплатить … пятьсот двенадцать копеек. – Протянув Тимохе кожаный мешочек, наподобие того, что он видел у денежников, сказал: – Вот, сюда и ссыпай. А я – перепроверю…

– Так, что давай, отсчитывай, – уже добродушно сказал стрелец. – Не дрейфь, мужик. Не ты первый, не ты последний, что казну-то пытаются оммануть.

Тимоха, повесив голову, стал отсчитывать непослушными пальцами все пять сотен с двумя на десять копеек…

– Ну, мужик, да не переживай так, – утешал его стрелец. – Нонче-то еще ладно. А вот, в прошлые-то лета за такое, у тебя бы всю казну отобрали. Да и самого – на правеж бы поставили, что бы казну не омманывал! А сейчас – только то, что казне причитается, заберем.

– Да уж, казне причитается – казна и заберет! – в сердцах бросил Акундинов, опять сбившись со счета и принимаясь по-новой…

– Так, а кого ты винить-то должен? – негромко, но с оттенком угрозы в голосе, сказал Елферий, ставший вдруг как-то выше и значимей. – Тебе ведь, как человеку говорено было – ступай к подьячему, а он тебе все обскажет… Было, говорено-то? Было. Ну, а ты, голубчик, что захотел? И – рыбку съесть и, в лодку сесть? Нет, милый, так нельзя! А иначе, мы все царство-государство профукаем…

– Слышь, мужик, а тебя кто омманул-то? – поинтересовался стрелец.

– Да я, вроде бы, не запомнил, – пожал плечами Тимофей, пытаясь вспомнить мастерового. – Штаны, да фартук… Рожа у него хитрая, да наглая.

– Ну, – хохотнул стрелец. – Они все так ходят. Жарко там. А был бы не хитрый, так не стал бы тебя так подводить…

– Такой, говорливый, – напряг Акундинов память. – Считать умеет хорошо. И, в веснушках он…

– А, – протянул вдруг Елферий, догадавшись, – так это, Серега Пономарев. Он ведь, сукин кот, раньше в Разбойном приказе служил. А за то, что взятку от конокрадов брал, сюда и попал, как на каторжные работы. От, ведь, шельма, а?

– А что, тут еще и каторга? – оторопел Тимоха, и, поняв, что опять сбился, выругался…

– Еще – пятнадцать… – сказал Елферий.

– Что, пятнадцать? – не понял Тимофей.

– Еще пятнадцать копеек осталось, – подсказал приказной. – И, осторожнее, одна у тебя выпала, да под стол закатилась. Потеряется, а нас потом виноватить будешь. Не, нам чужого не надо!

– Ты, мужик, не боись, – вмешался стрелец. – Елферий у нас, хоть и плохо видит, да любую копеечку сосчитает, где бы она не была. Деньги – сквозь мешок углядит, да сочтет!

– А насчет каторги, так у нас тут каторга и есть, – добавил Елферий. – Работает народец с утра и до ночи, без выходных дней. Ну, кормят, правда, хорошо, да жалованье идет. А так, со двора никого почти не выпускают…

– Что, так цельными днями и работают? – поразился Тимофей.

– Да нет, по праздникам, например, отдыхать дают. Да и в город сходить – в церкву там, да в лавки – тоже отпускают. Токмо, раздевают догола, да всех и обсматривают. Знают ведь, чертяки, что проверять будут, а все одно – тащат и тащат!

– И утаскивают? – полюбопытствовал Акундинов.

– Ну, не без этого, – покивал Елферей. – Тута у нас, ежели, посчитать, то с десяток мастеров всего и есть, что под судом да на правеже не были. Ну, а остальные…

– Елферий, а как, на этот-то раз Пономарев копейки тащить надумает? Как считаешь? – поинтересовался стрелец, а потом, обернувшись к Тимофею, засмеялся: – Он, в прошлый раз, в мешок сложил, а мешок – через забор выбросил. Ну, не знал, что у нас там кобели ходят…. А кобели-то те, они на запах серебра натасканы. Ну, почти как Елферий, копеечки-то чуют.

– Ты ври, да не завирайся, – беззлобно осадил приказной стрельца. – А Сергунька-то, что-нибудь да придумает.

– Проглотить можно, – грустно предположил Акундинов, смирившийся с утратой «чешуек»..

– Проглотить… – задумался стрелец. – Как, думаешь, Елферий, можно проглотить?

– А, что… – прикинул тот. – Это ж, всего-то с фунт будет. Проглотит! Только, как он их доставать-то оттуда будет?

– Как-как, – хохотнул стрелец. – Известно, как… Каком!

– Ну, так отпустят-то его только на день, – покачал головой Елферий. – За день-то копеечки, ну, никак, выйти не успеют…