Kitobni o'qish: «Петербургское действо. Том 2»

Shrift:

Часть вторая
^{(окончание)}

XXI

Когда Гольц прощался с графиней, к дому ее подъехал Иоанн Иоаннович. Узнав, что у внучки сидит знаменитый посланник фридриховский, самая важная птица в Петербурге, по отзыву многих приближенных государя, Иоанн Иоаннович, давно собиравшийся посетить больного внука, прошел покуда наверх.

Русский лакей доложил о старом графе Эдуарду.

Француз вышел из комнаты больного, встретил старика крайне недружелюбно и объяснил, ломая русский язык, что больного видеть хотя можно, но доктор просил не тревожить его долгой беседой.

Иоанн Иоаннович вошел в полутемную горницу и, сделав два шага, огляделся, фыркнул и вымолвил:

– Ишь, как закупорили. Боятся, выдохнется душа. Да в такой вони и здоровый помрет.

Затем он приблизился к кровати.

Граф Кирилл Петрович медленно повернулся к деду лицом, узнал его сразу и произнес довольно бодрым голосом:

– Здравствуйте, дедушка, садитесь, давно не видал.

– Давно, давно, внучек. Успел ты за это время совсем… Скоро того… скоро тю-тю!

Иоанн Иоаннович опустился в большое кресло, стоявшее у постели, и стал во все глаза молча глядеть в лицо больного.

– Хороший день… выбрали, дедушка. Сегодня… я – молодец.

Иоанн Иоаннович покачал головой, усмехнулся и вымолвил:

– Хорош молодец, уж нечего сказать. Кабы все-то были этакие молодцы на свете, так земля бы, внучек, одна вертелась теперь вкруг солнца, пустопорожняя, человеков бы на ней и помину не было. Разве зверье какое жило бы, потому что зверь умнее человека. Хотя бы пес, хотя бы свинья, хотя бы даже гад какой живут по-божьему, а мы, люди, – по-звериному, по-дурашному.

Иоанн Иоаннович помолчал и продолжал снова:

– То-то вот, внучонок, путифиц ты мой, как я тебя кощатось звал: кабы ты не родился в этранже или бы тогда у меня остался, так теперь бы, поди, не был ногой в гробу. Что тебе лет-то? Втрое меньше моего! А каков ты? Вишь, глаза-то, как у мертвеца. У меня в твои годы было десять жен, не хуже, как у царьградского султана, а у тебя вот одна жена, да и та, вдовушка-цыганочка, скучает от одиночества, ждет не дождется, когда тебя за ноги стащат в яму. Тогда она свеженького себе мужа раздобудет. Что скажешь? Небось не нравится… То-то, путифиц!!

Но граф Кирилл Петрович ничего не говорил, даже губами не двинул; он смотрел на старого деда, бодрого, веселого, с легким румянцем на щеках, и спрашивал себя: «Неужели деду уже за семьдесят лет, а может быть, и более?»

И он, человек молодой годами, а совершенный старик телом и лицом, невольно позавидовал мысленно старому деду. И раздраженному больному мозгу Кирилла Петровича стало сниться наяву, мерещиться… Ему показалось, что это не дед Иоанн Иоаннович сидит перед ним, а деревянная кукла, которая всегда на свете существовала, и при Петре Алексеевиче была она такая же, и теперь такая же, и через сто лет эта кукла будет все та же. И под влиянием полубреда больной закрыл глаза и прошептал что-то бессвязное.

Эдуард, стоявший у стены, двинулся вперед и объяснил Иоанну Иоанновичу наполовину русскими словами, наполовину мимикой, что больной в забытьи и что ему лучше уходить.

Иоанн Иоаннович поднялся, поглядел еще раз в изможденное и желтое лицо больного, покачал головой и вышел вон. За порогом горницы он невольно плюнул на пол и вымолвил:

– Тьфу, Создатель, вонь какая! Коли бы все эти скляночки опорожнить, так и я помру.

Лотхен между тем уже успела предупредить барыню, что дедушка спрашивал о ней, а теперь покуда пошел наверх к больному. Маргарита вдруг воскликнула и удивила горничную:

– Не пускай его… Поздно! Теперь он мне не нужен!

Но это была странная вспышка молодой женщины. У нее действительно голова еще кружилась от беседы с ловким и хитрым Гольцем.

Этими словами Маргарите будто невольно захотелось вдруг похвастать перед собой и перед субреткой.

Но тотчас же, по какому-то внезапному обороту мыслей, графиня вздохнула и выговорила:

– Ох нет! Нельзя гнать. Напротив, он нужнее, чем когда-либо! Ах, Лотхен, если б у меня были теперь большие, большие деньги… Что бы я могла сделать!

– Во-первых, долги уплатить, – подсмеивалась Лотхен.

– Нет, напротив… тогда бы можно их и не платить совсем, – серьезно ответила Маргарита как бы себе самой. – Он наверху давно? – прибавила она. – Скоро сойдет… Ну, Лотхен, слушай… Мне, как полководцу, надо обдумать и решиться на генеральное сражение… Завтра же или на днях у меня должны быть деньги, иначе все пропало… потому что я начинаю новую жизнь… Боже мой! Да когда же он там умрет, наконец! – вдруг воскликнула она искренне, поднимая глаза наверх, где была комната мужа.

Графиня, подумав, приказала любимице впустить деда, когда он сойдет от больного, самой не входить к ней и смотреть за тем, чтобы не принимали никого. Затем она выпроводила Лотхен, вошла в свою красивую полуспальню с куполом и, приотворив дверь в гостиную, начала быстро раздеваться. Через несколько мгновений Маргарита сидела в сорочке перед зеркалом туалета и, расчесывая свои длинные и густые волосы, обсыпала мягкими и волнистыми косами свои снежно-белые и замечательно красивые плечи. Изредка она прислушивалась и зорко взглядывала в зеркало, где отражалась полурастворенная дверь в гостиную…

Наконец дверь из прихожей отворилась, послышались ровные и тяжелые шаги…

Иоанн Иоаннович вошел в гостиную; не найдя никого, он постоял немного среди горницы и, сделав еще несколько шагов, сразу увидел в растворенную дверь Маргариту, полураздетую и сидящую перед туалетом… Она казалась глубоко погруженной в свою думу; голова с распущенными по обнаженным плечам волосами грациозно наклонилась набок, глаза были опущены… Иоанн Иоаннович постоял, вздохнул как-то особенно, будто переводя дыхание от усталости, и едва заметно покачал головой…

«Да! Этакой за всю свою жизнь не видал! – подумал он. – На картинах таких пишут…»

И вдруг Скабронский бросил шапку и палку на диван и подошел к дверям:

– Маргарита, можно войти?.. Ведь уж все одно… Уж видел… – крикнул он через дверь, стараясь придать голосу шутливый оттенок.

Графиня молчала и не двигалась и, по-видимому, не слыхала слов: так глубока была ее дума.

Иоанн Иоаннович тихо, на цыпочках двинулся в горницу и приблизился к красавице…

Маргарита давно следила за всеми движениями старика, но очнулась и вскрикнула, когда губы его коснулись ее обнаженной спины…

– Испугал! – рассмеялся Скабронский искусственным смехом, будто насильно. – Ништо! А ты двери затворяй в другой раз…

– Ах, дедушка… Как не стыдно! Вот, говорят, молодежь дерзка с женщинами, а старики? Тоже хороши!

– А ты двери, говорю, затворяй. Вперед наука… Теперь уж не уйду, хоть убей!

– Вошли, так садитесь. Что ж с вами делать!

Скабронский сел близ туалета и, не спуская глаз с красавицы, жадно любовался ею.

Прошло несколько минут молчания. Маргарита причесывалась.

– Если бы такая, как ты… только пожелала бы… – пробурчал вдруг Скабронский. – Какие вотчины тут? Душу отдашь!

– Я спешу ехать по очень важному поручению Гольца, – выговорила Маргарита. – Беседовать не могу. Уходите теперь, дедушка. Мне надо сейчас одеваться…

– Ну что ж? Я не мешаю… Пожалуй, даже помогу тебе… Ты вообрази, что я – не я, а энта, твоя верченая Лотхен.

Маргарита рассмеялась звонко. Старик будто сам давался в руки.

– Отлично! Это будет вам в наказание за дерзость. Ну, старая Лотхен. Становись… Держи вот…

Маргарита взяла половину своих еще распущенных волос и подняла… Старик стал за нею и, взяв волосы в руки, начал поддерживать.

– Господи, какие… Ей-богу, шелковые!..

– Молчи, Лотхен! Ты забыла, что я не люблю, чтобы болтали, покуда я одеваюсь! – смеясь, вымолвила Маргарита.

И Скабронский стал молча, не спуская глаз с плеч красавицы.

– Ну, готово… – сказала она наконец. – Ну, теперь, Лотхен, чистые чулки вон там в комоде, направо… Башмаки должны быть вот тут, у дивана. Ну, скорее.

Иоанн Иоаннович на рысях разыскал и то и другое…

Лицо его странно улыбалось, краска уже давно выступила на лице и не сходила с гладких щек бодрого старика. Он поставил башмаки на пол и подал Маргарите розовые шелковые чулки…

Маргарита, сидя, приподняла край юбки и протянула ему одну ножку…

– Ну, что же, Лотхен? Дела своего не знаешь! Становись на пол и меняй… Снимай чулок…

Иоанн Иоаннович молча опустился с некоторым усилием на колени, нагнулся и потянул чулок с пальцев.

– Так нельзя снять! – странно произнесла Маргарита.

Прошло несколько мгновений… Одна подвязка и один чулок были сняты!..

– Хорошо, но скорее… другой!.. – как-то раздражительно, злобно усмехнулась Маргарита.

– Нет… родная… – тихо произнес вдруг Скабронский. – Не могу… Помрешь…

И старик, стоявший перед красавицей на коленях, закачался и вдруг схватил ее за руки, будто удерживаясь от падения… И, уронив голову на ее руки и колени, он прижался к ним горячей головой.

Маргарита будто замерла вдруг и сидела неподвижно как статуя. Она огненным взором глядела на эту лежащую у нее на коленях седую и лохматую голову, и лицо ее стало вдруг слегка бледно, зловеще-жестоко и злобно. Если бы Сатана когда-либо воплотился в женщину-красавицу, то принял бы, конечно, это лицо и это выражение.

– Уезжайте… – вымолвила вдруг Маргарита глухо.

Иоанн Иоаннович будто ждал этого слова и нуждался в нем… Он поднялся и не оглядываясь, не прощаясь быстро вышел вон. Через минуту он отъезжал от дому.

Маргарита осталась в том же кресле полуодетая, с одной обнаженной ногой и с тем же выражением сатанинской злобы. И снова сидела она недвижима, нема и красива – как статуя…

Через час, когда она, одетая совсем, молчаливая, но уже грустная, а не злая, вышла садиться в карету, в передней явился с заднего хода дворецкий деда, Масей, и передал графине цидулю и большой сундучок, окованный серебром… Маргарита вернулась в комнаты. Сундучок был полон бриллиантов на громадную сумму.

Вместе с ними лежал кошелек, и в нем тысяча новеньких, будто собранных по одному, червонцев. В записке стояло только несколько слов:

«Посылаю, что накопил, когда собирался жениться. Бери все себе, продувная цыганка… но и меня в придачу!»

Маргарита пристально смотрела на великолепные крупные бриллианты, но лицо ее было все-таки сумрачно и все-таки мгновениями освещалось, будто молнией, какими-то порывами гнева и злобы…

XXII

Близ Синего моста, между Мойкой и Большой Морской, среди небольшого садика, стоял деревянный дом с подъездом, выходившим на Мойку. Над дверями была маленькая вывеска:

Бриллиантщик Иеремия Позье

Человек, который уже давно жил в этом доме, был отчасти замечательной личностью. Швейцарец, родом из Женевы, он был одним из тех иноземцев, которые являлись в Россию как бы в своего рода Калифорнию, чтобы, не имея ни гроша, составить себе большое состояние. Когда цель была достигнута, то они покидали русскую землю не только с благодарностью, но отрясая прах от ног своих. Впрочем, бриллиантщик Позье не был вполне похож на остальных, ему подобных иноземных пришельцев.

В 1729 году, в царствование Петра II, швейцарец Степан Позье явился в Россию вместе с тринадцатилетним сыном, Иеремиею. Брат его, Петр Позье, был хирургом еще при дворе Петра Великого.

По вызову брата перебраться в новую обетованную землю, где легка нажива, Позье, отец и сын, двинулись из Женевы и, не имея, конечно, никаких средств, пустились в путь пешком. И, таким образом, долго странствуя, они прошли пешком всю Европу, в Гамбурге сели на корабль и явились в Петербург. Двор оказался в Москве. Пришлось опять двинуться далее. Достав извозчика, иноземцы положили на него свой маленький скарб, а сами снова пешком, только изредка присаживаясь, шесть недель двигались от Петербурга до Москвы.

С самого начала счастье им не улыбнулось: за неделю до их прибытия страшный пожар опустошил Москву; Петр Позье погорел тоже и не мог приютить родных. Отец и сын нанялись поневоле в услужение к французу, который был назначен комендантом в город Архангельск, и тотчас же они принуждены были последовать за ним опять в дальний путь и очутиться после швейцарского климата в страшных морозах Крайнего Севера.

Вскоре комендант-француз, любивший покутить, спился с круга и умер. Степан Позье вместе с мальчиком снова пешком вернулись в Петербург. Но здоровье старика после всех этих странствований не устояло, и он через несколько времени умер на руках пятнадцатилетнего мальчика, оставляемого почти на произвол судьбы.

По счастью, у дяди нашелся знакомый бриллиантщик Граверо. Юный Иеремия поступил к нему в ученики и принялся за дело с жаром, с горячностью артиста, так как в нем вдруг оказался большой талант. Не прошло пяти лет, как Позье был уже известен по своим работам, но, кроме того, будучи еще только двадцатилетним юношей, приобрел себе уже известное положение при дворе. Случилось это очень просто.

Бриллиантщик Граверо, как и большая часть иноземцев, через меру полюбил российскую сивуху. Заказов у него было много, и главные заказы шли из дворца. Анна Иоанновна любила всякого рода золотые вещи, любила даже глядеть, как их делают. Иногда государыня не доверяла в руки иностранца ценные, коронные вещи и заставляла Граверо с учеником работать во дворце, в маленькой горнице, около своего кабинета.

Граверо, кутивший не в меру, все чаще и чаще отсутствовал, посылая своего ученика одного; таким образом, Иеремия Позье еще юношей сделался лично известен Анне Иоанновне.

Вскоре он открыл свою мастерскую и начал работать самостоятельно. Конечно, все заказы от пьяного хозяина перешли к нему, и с этой минуты, в продолжение почти тридцати лет, Позье следовал повсюду за двором, работая и на придворных, и на все высшее общество.

Вместе с этим благодаря уму, крайней добросовестности и доброму, веселому нраву Позье был приятелем очень многих иноземцев, игравших в России более важную роль. Покуда Позье делал браслеты и брошки, они делали правительственные перевороты.

Вся история России, с Петра II до Петра III, прошла на глазах у Позье. И вся эта комедия, со всеми действующими лицами, со всеми переменами декораций, совершилась не только на его глазах, но на подачу руки. Он видел и знал всю закулисную интимную сторону этой комедии. Так однажды, за полчаса до того мгновения, когда приятель его, Лесток, двинулся с цесаревной Елизаветой арестовать и свергнуть с престола Брауншвейгскую фамилию, Позье ужинал у этого приятеля.

В царствование Елизаветы положение Позье еще более переменилось к лучшему. Он не только работал постоянно для государыни, не только был всегда ласково и любезно ею принят, но получил право являться без доклада, даже присутствовать при ее утреннем туалете, чтобы самому надевать на нее свои изящные произведения.

Когда, за последние годы царствования, императрица бывала часто не в духе, гневалась на окружающих беспричинно, то никто не смел и подступиться к ней с каким бы то ни было делом. Позье мог явиться всегда. Принеся с собой какую-нибудь прелестную безделушку, он мог легко рассеять дурное расположение духа государыни. Вследствие этого как-то незаметно придворная роль Позье вдруг сделалась исключительною и крайне важною. Иностранные резиденты, даже императорский австрийский посол, а иногда и русские министры, даже канцлер российский, обращались с просьбой к женевцу-бриллиантщику переговорить с императрицей полушутя о каком-нибудь деле, что-нибудь выпытать у нее в беседе, что-нибудь намеками довести до ее сведения, что-нибудь выпросить, иногда только получасовую аудиенцию, в которой она отказала. И тонкий, но добрый и симпатичный Позье всегда с успехом исполнял подобного рода поручения.

Теперь он уже был женат и нажил за тридцать лет капитал, хотя небольшой. К несчастью, русская знать любила драгоценные украшения, делала массу заказов, но часто не платила вовсе. Отказываться женевцу, по разным соображениям, было невозможно, и он кое-как исполнял все требования, надеясь когда-нибудь выручить хоть половину денег.

Со вступлением на престол Петра Федоровича положение Позье, давно, с детства лично известного государю, сразу еще более улучшилось. Государь, конечно, меньше заказывал разных вещей, и часто бывать во дворце уже не приходилось. Но зато он удивил и обидел многих своей милостью к Позье, дав ему вдруг чин бригадира армии.

Но честный женевец, видевший так близко столько царствований, столько возвышений, столько падений и столько переворотов, начинал все чаще подумывать о том, как, собрав хоть часть денег с вельможных должников, присоединить их к маленькому капиталу, уже переведенному за границу, и уехать из России.

Вот именно невдалеке от подъезда этого иноземца, ювелира-дипломата, однажды в полдень остановилась карета, и красивая, веселая, щегольски одетая дама пешком дошла до маленького домика.

Это была, конечно, графиня Скабронская, явившаяся сама к Позье с тайным заказом, вместо того чтобы вызвать его к себе.

Так как за последнее время нестарый годами, но уже уставший и нажившийся Иеремия Позье редко разъезжал по городу, а посылал своих учеников, то он не мог знать в лицо недавно поселившуюся в Петербурге графиню Скабронскую.

Маргарита передала ювелиру рисунок, прося сделать бриллиантовый букет как можно скорее. Деньги, очень крупную сумму, то есть пять тысяч червонцев, Маргарита обещала Позье привезти через несколько дней.

– Вы получите эти деньги, – сказала Маргарита, – от меня лично или от нарочного. Все это я убедительно прошу вас сохранить в тайне. Вы, конечно, если пожелаете, то узнаете со временем, кто носит этот букет, но кто поручил мне его заказать, вы знать не будете. Я даже попрошу вас никому не говорить, что он был заказан секретно.

За свою жизнь Позье случалось сотни раз получать такие заказы, и условие Маргариты не только не удивило его, но даже не показалось ему любопытным. Единственно, что удивило женевца, это получение денег прежде, чем работа будет окончена. К подобному роду заказов не приучила его петербургская знать.

Бриллиантщик обещал, что букет будет готов очень быстро, так как он вместе с учениками займется им исключительно. Что касается до тайны, то и говорить нечего! Что за тайна для него бриллиантовый букет, когда женевец, когда-то ужиная с приятелем, знал, что через час не будет царствовать император Иоанн Антонович, а на престоле будет императрица Елизавета Петровна!

Маргарита уже собиралась уезжать, когда женевец спросил у нее, сама ли она приедет за букетом. Маргарита не знала, что отвечать: про это Гольц ничего не сказал ей.

– Может быть, я сама приеду, а может быть, и пришлю кого-нибудь, – сказала она.

– В таком случае позвольте узнать ваше имя.

Маргарита уже хотела выговорить его, но вдруг запнулась. Ей показалось, что ее собственное имя будет для Позье ключом для раскрытия тайны.

Тонкий женевец заметил нерешительность красивой незнакомки и прибавил, улыбаясь:

– Впрочем, и это не нужно. Уговоримтесь заранее, что вы пришлете за вещью человека, который передаст мне в доказательство что-нибудь условленное теперь. Сто раз бывало со мной подобное.

– Да, пожалуй. Но как же?

– Очень просто. Пришлите за вещью кого вам угодно и дайте ему что-нибудь, ну платок носовой с каким-нибудь мне знакомым вензелем. А то еще лучше…

Позье увидал на столе несколько игральных карт, на которых ученики его рисовали для заказчиков модели вещей. На разбросанных картах были нарисованы и букеты, и ривьеры, и браслеты, и кольца. Позье, быстро перешарив карты, нашел одну, изображавшую букет, и, прибавив к нему быстро искусной рукой два цветка, подобные тем, из которых состоял заказываемый букет, он передал карту графине.

– Скажите мне, – вымолвила Маргарита, – можете ли вы переделать очень старую монтировку бриллиантов по новым моделям? Работы на месяц, но если я заплачу двойную цену за работу, сделаете ли вы мне в две недели?

– Это надо видеть… – улыбнулся Позье на женский вопрос. – Сколько вещей и какая будет монтировка?

– Хорошо. Так я сама привезу и деньги за букет, и мои бриллианты.

Особенно учтиво и почтительно проводив до крыльца красавицу, Позье, веселый и улыбающийся, вернулся домой. Такого крупного заказа не было у него уже давно. Добросовестный женевец мог нажить теперь барыша тысячу червонцев. Это могло поправить его обстоятельства и вознаградить за все потери на своих должниках. Мысленно Позье обещал себе прекратить немедленно торговлю и уехать на родину.

Садясь в карету, графиня собралась было ехать к Иоанну Иоанновичу, чтобы поблагодарить его за подарок, но затем она передумала и велела ехать почти на другой край города. Карета ее двинулась в тот самый Чухонский Ям, где когда-то она спасла юношу, о котором теперь стала все чаще задумываться. Графиня уже не в первый раз отправлялась в Чухонский Ям, но не по делу и не в гости ездила она туда.

Там, на полдороге между городом и домом, где жили Тюфякины, стоял в стороне домик еще меньше дома Позье. Там жила старуха неизвестной национальности, по ремеслу гадалка.

Старуха эта, полугречанка, полуармянка, была знакома всей столице, пожалуй, не менее Позье; да и роль ее за двадцать лет в Петербурге была также не последняя. Она гадала, как говорили, замечательно. Конечно, болтая ежедневно всякий вздор, ей случилось предсказать раз десять правду, и правду очень важную. Случалось, что старуху возили и во дворец к покойной императрице. Домик ее был ветхий, почти избушка, но денег у нее было не меньше, чем у Позье. Маргарита, по характеру несуеверная, все-таки любила гадать; она не верила искусству старухи, но ей просто, как всякой праздной женщине, было приятно иногда послушать болтовню, да еще вдобавок о себе самой, о том, что будто бы будет с ней завтра, о том, что ей неизвестно. Однажды старуха предсказала ей, что она одновременно овдовеет и получит большое наследство от старого вельможи. Муж в то время был еще совершенно здоров, а дед прекратил тогда всякие сношения. Теперь предсказание старухи как будто сбывалось. И совпадение этих двух вещей напоминало ей о старухе гадалке.

Когда Маргарита подъехала к маленькому домику, то у подъезда оказался щегольской экипаж. Кто-нибудь опередил графиню за тем же делом, но это не смутило ее: бывать у гадалки не считалось срамом. И Маргарита вошла, оставив людей при карете.

Пройдя двор, она была принята старой и безобразной служанкой, как важная знакомая и как щедрая барыня.

Хоть и мал был этот домик, но пять комнат были так распределены, что всякий посетитель мог ожидать в отдельной горнице. Служанка ввела графиню в комнату, которая была почище других, и стала извиняться, что ей придется подождать довольно долго.

– Барыня одна сейчас только приехала, а гадать будет непременно много и долго.

И безобразная, но умная женщина шепнула Маргарите:

– Знаете кто? Графиня Елизавета Романовна!

– Воронцова! – ахнула Маргарита.

– Она самая. Уж второй раз на этой неделе.

Маргарита невольно ахнула. Имя это за последние дни звучало исключительно громко и имело особенное значение для слуха всякого.

Маргарита подвинула кресло и, усевшись близ маленького окошечка, стала глядеть на пустой двор, где только расхаживали куры и несколько ворон дрались из-за кости. Но Маргарита ничего не сознавала, она думала о том, что заронило в ее душу услышанное сейчас имя. Ее великая мечта, великая тайна предстала перед ней, и она глубоко задумалась. Затем постепенно мысли ее перешли на последнюю встречу с дедом… До сих пор, против воли, чувствовала она на коленях своих его горячее лицо и до сих пор чувство отвращения сказывалось на сердце. Чувство отвращения к старику и чувство озлобления на обстоятельства, заставлявшие ее действовать наперекор влечению сердца, жаждущего совершенно иного…

И вдруг вместо деда воображению ее предстал другой образ, девственно красивый, полный огня, горящего в унылом взоре синих глаз…

«Да… если б он?!» – говорило ей сердце.