Kitobni o'qish: «Навстречу судьбе»

В российской деревне я вырос.

С ней связана жизнь моя вся.

И как бы она ни сложилась,

Я счастлив, что здесь родился.

Книгу я назвал «Навстречу судьбе». В нее вошли мои ранее изданные четыре небольшие книги. С тех пор прошло почти два десятилетия. За это время что-то изменилось. Но главные темы и события, которые затрагиваются в этой книге, актуальны до сих пор.

Выражаю искреннюю признательность за высокопрофессиональную работу всему коллективу издательства, осуществившему выпуск этой книги.

Певец родного края

Я очень горжусь тем, что на нашей Нижегородской – Кстовской земле родился и вырос замечательный человек – Евгений Молостов, который своим творчеством прославляет свой родной край, наше Нижегородское Приволжье.

Евгений Павлович Молостов родился 4 мая 1936 года в деревне Новопокровское Кстовского района Горьковской (Нижегородской) области. Сразу же после окончания семилетки пошел работать. Трудился в родном колхозе, на стройке, на заводе. Последние более чем двадцать лет работал оператором газовой котельной. Сочинять стихи начал с юных лет: от избытка любви к природе и людям. Впервые их опубликовала многотиражная газета завода «Орбита» в 1964 году, где он работал. Заводчанам его стихи понравились. И автор с тех пор к своему сочинительству стал относиться более серьезно и ответственно. Он начал учиться, где только была возможность. В 1971 году окончил Горьковскую заочную среднюю школу. Ему в ту пору было 35 лет. В 1972 году окончил двухгодичный Университет марксизма–ленинизма, отделение журналистики, в 1980 году – двухгодичный Горьковский городской университет рабочих корреспондентов, в 1988 году – техникум по специальности «Зоотехния». Перечитал множество художественной литературы.

Все свободное время Евгений Молостов отдает стихам и зарисовкам. Ну что поделаешь, если потребность души такая, чтобы каждый миг жизни, пережитый им, запечатлеть и донести до читателя. Он очень тонко чувствует окружающий мир и натуру человека. Его произведения искренни и проникновенны.

В 1998 году Михаил Вадимович Вогралик, доктор медицинских наук (большой любитель поэзии), прочитав два стихотворных сборника Евгения Молостова, сказал о нем: «Простой русский человек, поэт-самородок, не получивший специального литературного образования. При знакомстве с автором у меня возникла ассоциация с образом Очарованного странника Лескова – то же простодушие и чистосердечность, бесконечный интерес к жизни, миру, людям, бескорыстное желание им помочь, вечное нетерпение сердца, вера в добро…»

Кировский поэт Овидий Любовников, прочитав несколько стихотворений Евгения Молостова, написал на своей подаренной книге: «Верю в тебя, рабочий человек». Виктор Кумакшев и Федор Сухов также тепло отзывались о стихах Евгения Молостова.

Теперь перед нами прозаический сборник. В нем он с глубокой любовью и теплотой рассказывает о природе, людях труда, поднимает злободневные вопросы бытия, раскрывает патриотизм русской души – людей-творцов, преобразующих лицо приволжской земли.

Станислав Марков, член Союза журналистов России, председатель Кстовского районного отделения общества «Нижегородский краевед».

17 марта 2002 г. Кстово

Я недавно познакомился с рукописным прозаическим сборником Евгения Молостова «Когда цветет черемуха».

Все его рассказы и зарисовки самобытны, интересны и поучительны. Написаны хорошим языком. В них чувствуется развитая любознательность, любовь, сопереживание и добродетельные помыслы и дела автора к изображаемым представителям живой природы. И к человеку.

Я с интересом и пользой для себя прочитал этот сборник. Думаю, он понравится и другим.

Николай Васильевич Левенков, кандидат медицинских наук.

3 мая 2002 г.

Евгений Молостов. Весна 1969 г.

Когда цветет черемуха

Деревенские мастера

Что такое русская печка? Домашний очаг, тепло и уют – для любой семьи: и большой, и малой. Сложит печь далеко не каждый мужик, даже будь он семи пядей во лбу. Быть может, это не такой уж парадоксальный случай, но знаю одного сверстника-самоучку. В школе учился – тройка у него самый высший балл был. Начальную еле окончил. Зато печник из него получился отменный. И не только печник. Он может запросто и самовар залудить, и валенки подшить, и топорище сделать. А однажды – я своим глазам не поверил – комод смастерил, да такой, что залюбуешься.

Таких теперь в деревне остается все меньше. Может, потому их порой и не дозовешься – знают себе цену. Наук по печному делу они не проходят. Но где-то подглядев и усвоив для себя, на всю жизнь становятся мастерами своего дела. Знают: от того, как горит печь, зависит даже само настроение хозяйки. Чтобы в печке хорошо щи прели, картошка тушилась и пироги пеклись и получались сдобными и румяными, под не должен скоро выстывать. Чтобы печка хорошо прогревалась, а не в трубу уходило тепло. А простудится человек, полежит на горячих кирпичах, и как рукой все недомогания снимет. Не зря в народе говорится: «Печка, печка – ласково местечко».

Помню, долго стояла у нас в избе русская печка, поставленная вскоре после войны одним степенным мужиком-однодеревенцем, дядей Лёксандром Даниловым, так мы его тогда звали. Лицо его было заросшее русой с проседью бородой и усами. Над добрыми темными глазами свисали густые брови.

Мужик этот говорил всегда как кирпичи клал, неторопливо, веско.

Мы с соседскими ребятами придем из школы, встанем около него и с любопытством смотрим. А он, спустя некоторое время, присядет на стопку кирпичей, закурит свою непомерную козью ножку из прегорькущего самосада и с наслаждением затянется, радуясь нашему присутствию, потому что все взрослые в это время в поле.

Начнет нам разные смешные байки заворачивать. Говорят, любят прихвастнуть заядлые рыбаки да охотники. Замечал, шоферы со стажем, деревенские плотники и печники не отстают от них.

Дядя Лёксандр в каждое предложение всегда вставлял, а то и не по одному разу, слово «голова». «Да, голова! Вот сбросит, бывало, фашист бомбу на дорогу, изба хоть и крепкая, в щепы разлетится, а печка стоит. Во как – голова!».

Годы минули, словно свечки сгорели-растаяли. Печь, которую когда-то клал дядя Лёксандр, отслужила свое. Новую печь сложил другой мастер. Хорошая печь получилась, с подтопком. В печи варят, на печке греются, а подтопок – для тепла в избе.

И вот как-то зимой забарахлил подтопок. Тяга забилась. Дым валит в избу. В печке сажу могут сами хозяева вычистить, и в трубе, и в борове. Но чтобы из дымохода подтопка выгрести, нужно взламывать кирпичи. Но где? Которые? Это известно только печнику-мастеру. Мать пошла к тому печнику, который печь клал. А ему недосуг. Свои, говорит, дела. Старушка пошла к другому. Взяла грех на душу, слукавила для пользы дела, сказала, что это он сложил печь. В конце концов мастер дал согласие. Как доктор, осмотрел печь с ног до головы. Постучал черенком мастерка по кирпичикам подтопка. Внимательно прослушал. Спросил мать: «Давно ли я у тебя ставил ее, что-то не припомню?». Деревня-то большая. «Да годков, эдак, с десяток прошло!» – «И все как новенькая, мать честная, курица лесная, – обрадованно воскликнул печник. – Я плохо не умею!»

Еще походил вокруг печки, покурил, подумал, почесал затылок. Потом взломал штук пять кирпичей в разных, самых неожиданных местах, почистил сажу и опять вмазал в прежние гнезда.

Часа два провозился. «Ну вот, хозяюшка, теперь у тебя подтопок с гудом, с воем будет топиться еще десяток-другой лет», – доложил печник. Вымыл руки, сунул мастерок в сумку. Опять закурил, лукаво прищурившись. Стал нос чесать. Старушка засуетилась: «Сколько тебе, милый, за работу-то?» – «Сто пятьдесят рубчиков, матушка, мое первое и последнее слово», – мягко, но решительно произнес печник. «Ой, светы! – воскликнула мать. – Ты с ума спятил никак? Да за эту цену…» – «Никак не спятил, старая, – не дал договорить матери печник. – Привела бы другого печника, он бы у тебя не два часа, а два дня проканителился, сделал бы хуже и взял бы дороже!» – «Ну, ладно, спасибо, что не отказал!» – «Пользуйтесь на здоровье», – пробормотал печник и вышел довольный, припрятывая деньги подальше.

Сейчас в деревне проводят газ. Молодежь, конечно, предпочтительнее относится к этому более чистому и экономичному виду топлива. С ним меньше забот и в избе просторнее. Но старики никак еще не привыкнут к нему. Им дивно: как это можно без русской печки!

Певунья

Шел я после ночной смены домой. Утро стояло промозглое. Капало с крыш. Изредка набегал низовой ветер и, потеребив мокрую траву, утихал, обессиленный.

В трех шагах от меня, на газоне, не двигаясь, безразличная ко всему, сидела синичка. К ней кралась кошка. Но она на эту опасность не реагировала. Я взял пичугу в ладонь. И понял, что от недоедания ослабла бедняжка. Принес домой. Отрезал сала. Насыпал подсолнечных семечек. Не притрагивается. Только по-прежнему глаза щурит. Куда положил ее, там и сидит, не шелохнется. Глажу ли я ее, подталкиваю ли ближе к пище – все ей нипочем. Мелко-мелко накрошил хлеба, упрямо поднес к клюву пичуги. Клюнула раз, другой. Я обрадовался, оставил ее одну на кухне, прикрыв за собой плотно дверь. Прилег в спальне отдохнуть. Через час, а может, через два, услышал я удивительно нежную песню. Это пела ожившая в теплой комнате моя синичка. Вот уж не думал, что так быстро оправится гостья. Голос ее между тем звенел как весенний ручей. Не предполагал, что так мелодично могут петь синицы. Ее пение приманивало к окошку других синиц. Как же она обрадовалась своим сестрам.

Так бы весь день и продлился их веселый разговор, только вдруг при моем появлении на кухне стала моя певунья биться о стекло, а синицы на улице еще беспокойнее заверещали с требованием освобождения сестры. Моя пичуга ликовала, радовалась соучастию.

Пришлось открыть форточку и выпустить ее на волю. Лети, говорю, если тебе на воле лучше.

С тех пор прошло уже много дней. Но каждый раз, когда я прихожу на кухню с тем, чтобы нарезать хлеба и выставить его на подоконник в кормушку, мне кажется, что синица, слетевшая с соседней березы и с любопытством наблюдавшая за мной через окно, и есть моя недавняя гостья.

Стреляный воробей

B заводскую столовую залетел воробей. Стояло погожее лето, и для птиц было совсем не голодно, но какой воробей откажется от лакомых крошек.

Люди ничуть не сердились, а наоборот, радушно улыбались шустрому гостю. Только уборщица, пожилая женщина, поправляя на высоких окнах длинным шестом занавеску, беззлобно проворчала себе под нос: «Чертенок, прошмыгнул-таки».

Посетители нашей столовой дивятся убранству: на стене декоративные слайды с подсветкой, под потолком полированные панели. Такую красотищу, думаю, воробей в своей жизни видел впервые.

Присмотрев освободившийся от посетителей столик, он тут же садился на него, с любопытством разглядывая оставшееся съестное, хватал, что приглянется, и был таков.

Улетал под потолок, там он нашел для себя безопасное место с хорошей видимостью. Обед закончился. Уборщица вымыла полы, закрыла окна.

В пустынной столовой одиноко воробью. Слетел с панели, заметался по залу. Чирикнув раз, другой, прицепился за оконную занавеску. На улице по-прежнему ласково светило солнце. Ленивый ветер еле шевелил на деревьях кудрявую листву. Его собратья-воробьи озорно купались в пыли. Не веря себе, он перелетел на занавеску второго окна, затем третьего… И убедившись в своем безвыходном положении, улетел на потолок, стал терпеливо ждать следующего дня.

Свечерело. Он задремал. В эту ночь не снились ни кошки, крадущиеся за ним, ни уличные ребятишки, пуляющие камешками из рогатки. Время шло тихо и мирно.

Вдруг ни с того ни с сего грянул гром. Воробей вздрогнул. Встряхнулся. Это работники кухни загромыхали бачками и кастрюлями. Вскоре нестерпимо запахло вкусным, а через какое-то время появилось множество людей, и снова воробью стало интересно и весело. Вот только с питьем ему приходилось трудновато. Наестся и сидит где-нибудь с раскрытым клювом, высматривает капельки жидкости. Увидит на столе разлитый суп или компот, и смотришь, с какой жадностью он пьет. Один мужичок из веселой компании накапал ему какой-то жидкости из пустой бутылки. Воробей подлетел и, как обычно, хотел утолить жажду, но, притронувшись к напитку, тряхнул головкой, содержимое брызгами вылетело из его клюва. Бутылка-то была пивная. Сердито чирикнув, обиженный воробей поднялся со стола и сел на переплет оконной рамы. Может быть, он хотел вылететь на улицу? Но с этого дня заморосил дождь, подули холодные ветры и окна больше не открывались. Солнце иногда ненадолго выглядывало и опять пряталось за тучи. Шли дни, недели. Повалил снег. А в столовой было тепло. Но нет-нет да взгрустнется воробью по воле.

А тут на днях в столовую нагрянули какие-то высокопоставленные лица. Администрация привыкла, ничего плохого не предпринимала по отношению к воробью. А тут на тебе, пожаловала проверка и распоряжение: «Во что бы то ни стало поймать воробья живым или мертвым!» Дескать, не место ему здесь. И когда столовая в очередной раз освободилась от посетителей, пришел парень со спортивной винтовкой, прицелился и выстрелил. Воробей упал на пол. Стрелок наклонился и осторожно взял воробья за хвост, но… воробей (на то он и воробей, к тому же еще и стреляный) вырвался из рук растерявшегося стрелка, оставив ему на память перья от своего хвоста.

С тех пор воробей стал очень осторожным. Придешь в столовую, смотришь, а его нет нигде. Думаешь, неужели с ним опять что-то случилось? И обрадуешься, когда увидишь: бесхвостый воробей откуда-нибудь вынырнет, схватит со стола крошку и сразу скроется.

Встреча с лосем

Нынче летом мы с женой и дочерью, набродившись по лесу, сели на лужайке возле кустарника отдохнуть. Заодно решили перекусить. В стороне от нас была горушка. Под ней били ключи и брала свое начало безымянная речка. Ее бурливый поток несся низиной мимо нас среди мха и высокой осоки, напоминая воркование голубей. В чистой студеной воде будто сверкали перламутровые камушки.

Перекусив, стали собираться домой в деревню. На синем небе начали скучиваться облака. Солнце клонилось к закату.

Неподалеку прокричала какая-то птица. И тут сквозь кусты мы заметили метрах в двадцати от нас огромного лося. Поедая тальниковые ветви, он прядал своими большими ушами. Его бархатная шерсть золотом отливала на солнце. Такое животное мы встретили впервые, и мне почему-то захотелось нежно потрогать его или, в крайнем случае, хоть чем-то угостить. «У нас в узелке остался хлеб?» – спросил я у дочери.

Дочь взяла кусочек хлеба и осторожно пошла к лосю. Он стоял за речкой среди мшистых кочек. Прекратив свою трапезу, с любопытством стал разглядывать нас, а мы – его. Дочка подходила к нему, вытянув руку, ласково говоря: «Лоська, Лоська!» А потом как вкопанная остановилась, проговорила: «Я же его все равно не достану, а он ко мне не идет!»

Я вспылил: «Эх ты, трусиха! Ну, тогда хлеб-то кинь ему!» Кусок упал у ног лося. Сохатый, думая, что мы ему не добра желаем, а озоруем над ним, сильно ударил копытами о землю. Оставаясь на месте, он своим угрожающим видом сделал нам предупредительный знак, чтобы мы прекратили свои посягательства на его личную жизнь.

Потом в Зеленом городе мне приходилось видеть, как лоси свободно перепрыгивают заборы выше человеческого роста. А эту речку он тем более мог бы легко перемахнуть. Но он стоял в ожидании, с возбужденным любопытством наблюдая за нами.

Когда я увидел его грозно настороженный взгляд, мне стало ясно, что это все-таки дикий зверь. И в этот момент у меня по всему телу пробежали мурашки: дочь в опасности, чем защитить ее? Подбежал к ней и, замахнувшись на лося тапочкой, снятой с ноги (больше ничего под рукой не оказалось), я почти в безрассудстве заорал: «Не сметь!»

Лось оказался умным животным, не двинулся с места. А мы, чтобы избежать опасности, потихоньку стали отходить от него. Он тоже повернул от нас, стал подниматься по горе. Взобравшись на нее, повернулся в нашу сторону и долго смотрел на нас. А мы, в свою очередь, смотрели на фоне неба на него и любовались им, великолепнейшим созданием природы. И досадовали, что он нас не понял.

1975 год

Дик

В нашем подъезде у одной семьи была собака по кличке Дик. Привезли его из частного дома. Не хотели расставаться. Привыкли. Но в квартире держать не стали. Негигиенично. И приучали его жить в подвале. Закрывали там, но при каждом удобном случае он вырывался на волю. Недавно хозяин его пристрелил как старого и ненужного.

До сих пор у меня перед глазами его умный, понимающий взгляд. Бывало, идешь с работы, а он в задумчивости сидит на лестничной площадке, на хозяйскую дверь смотрит.

Напрасно он не лаял. Когда наша семья вселялась в этот дом, он, словно чуя, что мы – будущие соседи, уступал дорогу и пристально смотрел вслед, чуть повиливая куцым хвостиком. Дети наперебой теребили его отвислые уши, он старался не придавать этому значения. Но панибратства терпеть не мог. Как-то на улице меня с радостным лаем встретил Малыш, владельцем которого был знакомый сторож гаража. Только я потрепал Малыша по шерсти, рядом оказался Дик. Я и его погладил. И он побежал. Какой-то прохожий тоже надумал погладить вислоухого пса, нагнулся к нему, но Дик с угрозой взглянул на него и предупреждающе зарычал. Больше всего Дик был не в ладах с теми, кто сам не уважал его. Например, с уборщицей, которая мыла в подъезде полы. Она всегда ворчала на него, и Дик в ответ лаял.

Чего зря говорить, охотничья собака – это охотничья собака. Дик выбегал на улицу и шел по следу. Быть может, по которому его хозяин утром уходил на работу. А может, в обиде и тоске вспоминал давнюю пору охоты. Я как-то разговаривал с хозяином Дика, стариком, инвалидом войны. Он рассказывал: «Последний раз был я с Диком на охоте года три назад. Дик тогда, обрадованный, бежал впереди меня.

На ранней зорьке у озерка взлетели утки. Я прицелился, а цель-то расплывается, стар стал, зрение не то. Дал выстрел, второй… Мимо. Дик бросился было вперед за добычей, но, увидев, что утки продолжают свой полет, обернулся и с такой жалостью посмотрел, что мне неловко стало. Потом подбежал и, словно успокаивая, стал тереться мордой о резиновые сапоги. Я присел, глажу его, а сам думаю: “Отохотился”. После этого я долго ходил сам не свой. Да и Дик весь день на зов плохо откликался и к пище не притрагивался, видимо, тоже переживал неудачу».

Теперь Дика нет. В подъезде тишина.

Год спустя и хозяина не стало. Умер.

Голоса

Свечерело. Я вышел на прогулку. Свернул за дома, к полю. Январский морозец пощипывал нос и щеки. Голые деревья стояли не шелохнувшись. Через минуту-другую вдали послышался странный крик: «Ого-го-го-оо!» В том крике было что-то жутковатое. Прислушиваясь, прибавил шагу. Когда крик повторился, понял, что кричит сова. И тут нахлынули на меня воспоминания деревенского детства…

У нас деревня стояла на горе. За деревней неподалеку – лес. И в тихую погоду, зимой, нам частенько приходилось слышать такие же вот необычные голоса. Когда мы, дети, спрашивали у матери, кто это кричит, она отвечала: «Русалка!»

От края леса брала свое начало – там били ключи – наша безымянная речка. Она текла под горой вдоль деревни. И мать объяснила нам: «Одна девушка дружила с парнем. Она очень любила его. Но парня взяли на войну, и он погиб. Эта девушка не перенесла гибели любимого человека, пошла на речку и утопилась. И там превратилась в русалку. Вот с тех пор она и тоскует по своему любимому. Выйдет на берег и кричит, зовет его».

«А можно на русалку посмотреть?» – спросили мы как-то у матери. «Нельзя. На реке прорубь. Вы будете подходить, а русалка нырнет в нее и скроется подо льдом. Мало того, еще вас с собой заберет. Ведь у нее целое подводное царство. Где я вас там буду искать? А не найду, что я без вас буду делать?»

Вот уж, действительно, думаю сейчас, что бы она одна без нас, пятерых малолеток, в те послевоенные годы делала?! И смех и грех! В другой раз, помню, нам мать говорила, что это кричит из лесу леший. «И на него нельзя посмотреть?» – допытывались мы у матери. «Ну, с лешим связываться тоже опасно. Вы будете ближе подходить к нему, а он в лес дальше от вас. Заманит в самую непроходимую чащу – не выберетесь…»

И вправду, казалось, дошел я до того леска, откуда доносился крик совы, – слышу, ее голос уже в другом месте, дальше, глуше.