Kitobni o'qish: «Баклан Свекольный»
Роман
Глава 1. День один похож на другой
Понедельник, 4 октября 1993 г.
Время – 07:00.
Людской муравейник. Банальная метафора. А городская суета – куда уж банальней. Один день похож на другой, серость будней склоняет к бездонной тоске. Народ погружён в депрессивную спячку.
Год на дворе 93-й. Страна воет под безжалостным катком тотального обнищания. Ещё страшнее давит на психику гиперинфляция, когда зарплата мельчает быстрее, чем за неё распишешься. До новой обещанной валюты бог знает сколько – может, и целая вечность. А пост-совковый карбованец так быстро теряет в весе, что «брежневский застой» кажется эпохой процветания.
Ничего не происходит. Ничего! Не то чтобы никаких событий, да только не происходят они, а случаются. В 90-м хоть забастовками развлекали, особенно студенты, голодавшие за отставку Премьера. И таки взяли мужика на измор: как миленький ушёл! Или его ушли, какая разница? А разговоров-то сколько! По телеку на прайм-тайм без конца крутили ролик с парламентским спикером, вышедшим без охраны(?!) пообщаться с лидером голодавших, измученным таким, глаза будто закатились в череп. На голове непременная повязка с надписью белым по чёрному: «Я голодаю!».
Тогда ещё протестовали не за деньги, а за совесть, рискуя подвергнуться как голодному шоку, так и холодному водомёту. Лидер студенчества звал спикера не по имени-отчеству, как полагалось, а просто – пан Леонид. Странное дело: «пан» не возражал. Казалось, он с удовольствием принял новый стиль, именуя визави паном Олесем.
А интересно-то как! Ни малейшего высокомерия одного и ни на йоту подобострастия другого! Ну точно штатовский конгрессмен со штатовским же простолюдином. В диковинку всё, без чинопочитания по-совковому.
Происходящему внимал Федя Бакланов, киевлянин, аспирант при одном из НИИ. Стоял он неподалёку, стараясь попасть в телекамеры. До трепета души поражал его воображение этот необычный «светский диалог». Спорили собеседники мягко, без личностей, друг друга не перебивали.
В народе зрела вера: ведь можем и мы жить и общаться по-человечески! По-западному, то есть, как тогда говорили – по-цивилизованному.
Год спустя – московский путч, названный «опереточным», развал страны с её мультипликацией в пятнадцать «карликов» и тлеющей надеждой на лучшее. Заразился Федя политикой. Не как профессией. Подспудно чувствовал – грязное это дело, но судьба страны казалась ему связанной с его судьбой. Вот и «светился» на разных митингах, даже в народный фронт записался. Слово брал не раз, пламенем души восполняя промахи ораторства.
Думал тогда Фёдор, как многие: разбежимся по норам – и заживём слаще малины. Да не случилось. Поначалу – эйфория, ликование на площадях и в душах. Но ничего путного не вышло, и кайф постепенно улетучился. Только болтовня с высоких трибун. Трёпа много, а дело валится. Народ возмущался:
– А шо ж такое?…
– Когда же?…
– Мы же…
– Шо же…
– Да мы же…
Вопросы сквозили укоризной в потоке всеобщего негодования. Да вот без толку всё. Разномастные подонки сменяли друг друга у державного корыта. Каждому хотелось урвать побольше да получше, притом за народный кошт. А тем временем страна катилась в бездну, и на обломках поруганных ожиданий глубоко пустил корни беспросветный депресняк.
После многих разочарований интерес к политике у Феди пропал не только всерьёз, но и надолго. Да и только ли к политике? Жизнь он не проживал, а точно перекати-поле болтался во власти ветерков повседневщины. Но жить надо. И сохранить уникальность, собственное «эго» – непременно надо.
Об этом ранним октябрьским утром думает Фёдор Бакланов, с закрытыми глазами нежась под верблюжьим одеялом и упорно не принимая нависший понедельник за данность.
Сквозь открытую форточку комнату навязчиво заполняет приевшийся гул утреннего города. За окном – Оболонский проспект. Гомон и топот спешащих на работу киевлян заглатывается урчанием авто, шорохом резины, полирующей асфальт, выкриками клаксонов на зазевавшихся пешеходов. Да и не только клаксонов:
– Куда прёшь! (Непечатное.) Тебе что, жить надоело?! (Ещё непечатней.)
Вот уж несколько лет, как на дорогах появились иномарки. Хоть и неподъёмные по ценам для большинства, но всё беспардонней вытесняющие скудный советский ассортимент: Волги, Жигули, Москвичи, Запорожцы. Иностранные модели теснят их не только на рынке, но и на дорожных полосах. Наследники старой школы свято чтут правило УДД – уступи дорогу дураку. А у новых водил и школы не наблюдается.
В те годы уровень хамства на проезжей части заметно подскочил именно за счёт нуворишей. И кто же они, эти новые хозяева страны и жизни? Да уж не инженеры и не врачи, не говоря об учителях и прочей интеллигенции. Нет, это те, кто по закону воспользовался дарованной свободой бизнеса. И то, за что при Советах давали «срокa огромные», – купить подешевле да продать подороже, – теперь стало мерилом положения в обществе. Ну а среди его составляющих – непременно «тачка», да обязательно чтоб «иномарка».
Беда только, что в бизнес пробились локтями в основном те, кто не гнушался никакими способами добывания денег, не блистал манерами, да и выражений не выбирал. Наглые, циничные, бесцеремонные – они-то и заполонили дороги крутыми «тачками». А ведут себя как в бизнесе, так и за баранкой. Потому и растёт процент хамства на дорогах пропорционально доле иномарок.
Как же в облом вставать под треск сумасшедшего будильника! Чёртовы будни! Утром новой недели особенно не хочется покидать уютную постельку. Да и куда идти? Чего надо от жизни-то?
Фёдор вспоминает, что в воскресенье, десятого, у него юбилей. Веха серьёзная, тридцатник всё-таки. Впору и задуматься, да вот думать особенно и не о чём. Ну, к чему-то стремился, чего-то с грехом пополам достиг. Но кому об этом расскажешь? Можно, конечно, и выбрать слушателя или его «жилетку», да только кому всё это надо? Может, кто и послушает, но так, из лицемерной вежливости. А чтобы по-настоящему… Чтобы выслушать душой… Э-эх…
Фёдор ловит себя на том, что рассказать ему не только нечего, но и некому. Друзей не нажил. Не сложилось почему-то. Или у него завышенная самооценка, или у людей к Фёдору чрезмерные запросы и ожидания. На работе, конечно, шампанское с тортиком – это само собой. Выслушает пару поздравлений сквозь зубы да с кукишем в кармане. А что ещё? Ну отец позвонит, если протрезвеет. Хоть и живут в одном городе, да не видятся почти. Ну мама из Хайфы телеграфирует. Уж два года как развелась и умчала «на юг». Да что уж там…
На ум приходит вчерашнее свидание c Ольгой, закончившееся банальной пьянкой и групповым сексом. С кем пил и прочее, уж не припомнить.
Фёдора мучит загадка, куда внезапно запропастилась Выдра, то есть Ольга. Так за глаза её прозвали из-за фамилии – Выдрина. Из головы не выходят её шикарные размеры и контуры. Да разве только из головы?… Ну то вчера. А нынче – что день грядущий заготовил?
С тягостным сиплым стоном Федя привстаёт.
Э-эх… потягу-у-уси-и-и…
К месту приходится поллитровая банка с водой из-под крана, с вечера поставленная на табуретку рядом с кроватью. Несколько алчных плямкающих глотков – и стекляшка пуста. Першение в горле с глубоким кашлем не дают водрузить сосуд обратно. Рука не удерживает банку и та скатывается с табурета, глухим ударом приветствуя истёртый временем паркет.
Фёдор продирает глаза. Всё-таки вставать надо. В тяжёлой, как стальная чушка, голове больно отдаются хмельные колики. Сбитый с нужной фазы вестибулярный аппарат норовит вернуть голову на подушку. Но нет, нельзя, иначе снова объяснительная, китайское предупреждение шефа и прочие мерзости.
Никак не может босыми ногами нащупать тапки. А, вот они! Один у ножки кровати, другой чего-то забыл под тумбочкой. Сразу постель не застилает. Сказывается армейская привычка: дать простыням выпустить накопившиеся за ночь телесные испарения.
Спать Федя любит абсолютно голым. Так удобней: и тело дышит, и дискомфорта ни малейшего. Нагишом, в одних тапках, подходит к трельяжу у противоположной стены. Радует глаз отражение в центральном зеркале. Боковыми створками Фёдор подбирает наилучшие ракурсы. Вращая корпусом, скользит взглядом по волнообразным перекатам рельефной мускулатуры. «Чем не красавец, – думает, – и собой статен, и ликом не урод, а точёной фигурой кому угодно вскружу голову, хоть Николь Кидман».
«Надо бы хозяйку вызвонить» – вспоминает об Алле Петровне, сдающей ему двухкомнатную квартиру. Самому тут жить милое дело, но дороговато, чёрт возьми.
На трюмо – древний аппарат, с дисковым набором, времён позднего Хрущева или раннего Брежнева. Девятка заедает, а их в аккурат четыре штуки из шести в искомом номере, из-за чего Фёдор старается не звонить хозяйке с домашнего. На покупку нового телефона он её так и не уговорил. А что ей-то теперь? Выдала дочку единственную, Карину, за навороченного бандитика и следом за ней перебралась в троещинскую1 новостройку. Довольна уж тем, что зятеву харю видит редко. Тот всё мотается как не на разборки, так по торговым точкам, принадлежащим ему на паях с такими же нуворишами, как он сам.
Тёща в дела молодых не вникает. С дочкой ладит. Да и чего делить-то? Обе на птичьих правах. Зятя, Жорку, не сегодня-завтра прищучат, вот и отправится белым лебедем в известные апартаменты. А им с Кариной куда? Но пока тот на свободе, Алла с дочкой посоветовались и решили оболонскую квартиру сдавать. Рудименты совести не позволяют обдирать постояльцев до последней нитки, но и совсем уж продешевить – тоже грех: место ведь выгодное, у ветки метро, магазинов полно.
Когда Фёдор по объявлениям искал жильё, именно эта квартира ему и приглянулась. Хоть и обшарпанная, давно не знавшая ремонта, с допотопной мебелью, но без хозяев. Малогабаритка, зато две комнаты. Живи себе в удовольствие – да только непосильно для зарплаты младшего научного. Когда выпадает подработка, переводы с английского, кое-как протянуть можно. А иначе хоть в бомжатник записывайся.
Хозяйка давно предлагала Феде кого-нибудь в компанию, чтоб волком-одиночкой не выть, да и платить пополам всё-таки легче. Но свобода и комфорт куда приятней, и Фёдор изо всех сил тянулся, покуда кошелёк позволял. Да уж месяц-другой живёт на зарплату и только. Невмоготу, однако, вот и сдался хозяйке на милость.
С того конца провода тоскливо отзываются нудные гудки. «Неужели ещё спит? – думает Фёдор. – Она ведь жаворонок». Алла Петровна как-то привела довод из народной мудрости: кто рано встаёт, тому бог даёт. Фёдору пришла на ум английская поговорка «ранней пташке достаётся червяк2». Вслух же он заметил: «Значит, первый червяк ваш». «Чего?» – подозрительно прищурилась Алла Петровна, не уловив аллегории. Фёдор понял, что метнул бисер, и тему довелось быстренько закрыть: «Нет-нет, ничего, простите, это я о своём».
Щелчок аппарата – и не по годам звонкое протяжно-любопытное «аллё-о-о?».
– Кхе-кхе… Доброе утро, Алла Петровна, – здоровается Фёдор, по ходу прочищая горло.
– Федя? А что случилось? – Хозяйку настораживает ранний звонок, и «доброе утро» остаётся без ответа.
– Да всё в порядке, – он понимает, что встревожил хозяйку, и жалеет, что не позвонил позже, из института, – я вот чего: вы говорили, что можете подселить кого-нибудь…
Алла молчит, а Федя использует паузу, чтобы собраться с духом и выдавить из себя ненавистное…
– …ну так я согласен.
– А что так? – иронизирует Алла Петровна. – Ты же упирался, не хотел. Свобода ему, видишь ли…
Федя кривится от досады то ли на себя, то ли на квартирную хозяйку.
– Ну да ладно, я понимаю, – Алла сама же пресекает неуместное любопытство, и Фёдор избегает ответов на деликатные вопросы.
– Я понимаю, – повторяет она, – у меня как раз есть один, вчера позвонил, из Луганска парень. Думаю, вы с ним поладите. Интеллигентный такой, вежливый, не пьёт, не курит… матом не ругается…
Ему показалось, что от слов о мате повеяло тягостной грустью. Может, Алле вспомнился быдловатый зять, не утруждающий себя подбором выражений?
– Стихи сочиняет, – зачем-то бодро добавила, скорее, не как графу досье, а повод убедить постояльца, что его вполне устроит именно такой напарник. А то ещё сбежит Федька, если, не дай бог, чего не так, да и потеряет Алла исправного клиента.
– А когда его ждать? – нетерпеливо допытывается Фёдор.
– Мы с ним вечером подъедем. Ты во сколько дома?
– Около семи, как всегда.
– Вот и ладненько, жди гостей.
– Спасибо, Алла Петровна. До вечера.
Федя радостно швыряет трубку на рычаг и даже подпрыгивает, роняя с ноги тапок: «Йессс!!!»
Прохладный утренний душ приводит мировосприятие в нужный тонус, и остатков хмеля почти как не бывало. Бритьё – особый пункт, времени занимает больше обычного: жёсткая щетина при нежной коже требует особой тщательности, иначе – пол-лица в порезах.
Набросив лёгкий банный халат и обувшись в те же тапки, направляется на кухню. А там сюрприз: посреди стола – блюдце с шоколадными конфетами. Фёдор пожимает плечами, качая головой.
– Карина. Кто же ещё. Ох и настырная девка! – злобно, сцепив зубы вспоминает он хозяйскую дочку. – Приставучая, как смола!
Его лицо приобретает мрачную гримасу от недоброго предчувствия. Он не забывает об угрозах Карины, хотя и гонит мысль об их серьёзности. За несколько свиданий Фёдор успел понять и узнать эту странную и по-своему интересную молодую особу, хоть и не мог сказать, что она в его вкусе.
Карину, по жизни тихоню, постоянно окружали вниманием всякие хлюпики-ботаны. Она рассказывала Фёдору, как один такой поклонник провожал её домой, а навстречу – здоровенная собака. Завидев опасность, горе-ухажёр побежал прочь, оставив даму на произвол «друга человека». Собаки воспринимают бегство как слабость – вот овчарочка и бросилась вдогонку за трусом, не обратив на Карину ни капли внимания. Догнала беглеца. Покусать не покусала, зато штаны несчастного кавалера превратились в лохмотья.
Карина страдала душой. Мужчины, представлявшие для неё интерес, оставались безучастными. Подойти первой она не могла – воспитание не позволяло. А с такими жизненными установками – поди, сыщи вторую половинку, так чтоб и по душе, и по жизни чувствовать себя комфортно.
Когда она встретила Жору, сильного и мужественного, да к тому же втюрившегося в неё по самое низззя… отдалась ему без колебаний. Позже разочаровалась. Жора очень редко бывает дома. Она уж и позабыла, когда в последний раз он оказывал ей простейшие знаки внимания. Появляется среди ночи, когда Карина давно в постели. Едва раздевшись и не заходя в душ, берёт её по-быстрому и грубо. Получив то, что хотел, тут же на боковую. Она и ощутить ничего не успевает. Утром, пока все спят, Жора набивает желудок тем, что только найдёт в холодильнике, и вновь на неделю-другую срывается по делам.
И тут судьба подкинула им квартиранта Федю Бакланова. Оказалось, Карина знала его ещё по школе: училась в параллельном классе. Тайно любила его, но за десять лет учёбы Фёдор не то что не замечал Карину, а даже, как выяснилось, её не помнил. Она не сразу рассказала Фёдору, что знает его с детства. Её мама тоже не припоминала Федю. Алла Петровна вообще мало кого знала даже из Карининого класса, что уж говорить о параллельном.
Второе появление Фёдора в жизни Карины мало что изменило. Он, конечно, «замечал» хозяйскую дочку, в смысле здоровался, но как предмет вожделения – в упор не видел, к её величайшей досаде. И опять, как в школе, она страдала в одиночку, не говоря ни слова даже близким подругам.
С Жорой перспектив нет – это Карина давно поняла. Но как быть с Федей? Ждать, пока он проявит инициативу? А если это не произойдёт никогда?
Она ощущала потребность видеть этого безразличного хлюста, слышать его, говорить или молчать, лишь бы находиться с ним рядом. И вскоре поняла, что себя не победить: это – Любовь. Та самая, что в жизни появляется один раз и уходит вместе с жизнью.
После многолетних страданий, общения с трусливыми хлюпиками да неудачного замужества Карина сделала почти мичуринский вывод: нечего ждать милостей от… мужского пола, «взять их у него – моя задача». Так и только так! – постановила себе прежде скромная девушка с неяркой внешностью, переросшая в едкую и циничную женщину.
Размышлять о Карине особо некогда, и Фёдор наскоро готовит завтрак. Неказистая стряпня – омлет с «мивиной», пикули – не приносит удовольствия, но полдня продержаться можно. На десерт, как обычно, кусочек шоколада, сигарета и кофе. Задымлять кухню Федя не любит, предпочитая для перекуров подъезд или балкон.
Одевается быстро, время от времени поглядывая в зеркало на стене в прихожей. Сине-чёрная рубашка в клеточку, новёхонькие джинсы «Монтана», по бокам – бахрома, густые ворсинки длиной сантиметра четыре, сплошняком от бёдер до обшлагов. Сам нашивал! И тем очень гордился.
Коричневый двубортный пиджак не очень к месту, ну да бог с ним. Туфли на высоких копытоподобных каблуках при Фединой долговязости – явный мезальянс. И ничего, что в них он смотрится вычурно, зато по-своему, не так, как все.
Довершается «прикид» чёрным длинным плащом. Всегда нараспашку. В любую погоду.
Огромное зеркало платяного шкафа во весь рост отражает лучистый образ пижонистого молодого мужчины лет тридцати, стройного, чистоплотного, хоть и не особо следящего за логикой гардероба.
Щёткой для волос Федя приводит в какую-то видимость порядка пышную чёрную шевелюру, свисающую до плеч.
Всё готово. Можно идти в люди.
На внутренней стороне входной двери скотчем приклеена записка-инструктаж Аллы Петровны:
1. Газ
2. Вода
3. Свет
Всё проверено и выключено. Ключи на месте, в кармашке небольшого портфеля. Щелчок английского замка, дверь захлопнута. Надобности в лифте нет: третий этаж ведь. Прыжками через две-три ступеньки, как в детстве, Фёдор выносится из парадного.
Глава 2. Опоздание
Понедельник, 4 октября 1993 г.
Время – 08:30.
Дворовая беседка напротив подъезда день напролёт оккупирована пенсионерами. На «доброе утро» следует нестройный благосклонный ответ.
В подъезде Фёдора знают и любят. Ведь это он минувшей весной забрался на крышу девятиэтажки, спасая кошку. Каким-то малолетним подонкам надумалось поиздеваться над животным: подвесили её в авоське на куске арматуры, невесть откуда взявшемся из-под козырька крыши. Ужас несчастной кици воем отдавался в ранимых душах соседей. Никто не решался на спасательные действия. Фёдор понимал, чем для него может закончиться авантюра, да не мог упустить шанс проявить героизм. Желание попасть на уста дворовой публики пересиливало любые страхи.
Чтобы добраться до кошки, следовало вначале попасть на технический этаж, взобраться с него на крышу, перелезть через ограду, после которой начинается козырёк. Уклон и без того опасный, да ещё и металл скользкий. Съехать с козырька – раз плюнуть, но всё хорошо, что хорошо кончается: киця спасена – соседи в восторге.
Беседка гудит от нескончаемых разговоров. Спор идёт о том, хорошо ли, что вышли из Союза, не лучше ли было, как прежде, жить одной дружной семьёй «братских республик». Обсуждаются события в Москве, грозящие перерасти в гражданскую войну. Народ переживает, не случилось бы чего подобного здесь, «в этой стране» (так говорят одни, а другие поправляют первых: «в нашей стране»).
Двое играют в шахматы. Политика давно Федю не занимает, а вот на доску с фигурами хоть краем глаза – как не глянуть? Через пару ходов чёрные дают мат, жертвуя ладью, но досмотреть игру не светит: Фёдор и без того уж опаздывает. Успевает только подумать, что хоть и непрофессионалы, но к игре относятся серьёзно, чего-то там обсуждают, анализируют. И никто не корит их, что якобы занимаются не своим делом.
Ни к селу, ни к городу вспоминается разговор с Аллой Петровной о новом квартиранте: «Стихи сочиняет», сказала она. Фёдор тоже одно время баловался рифмами, отсылал стишата в одну газету, другую, но отовсюду приходил отказ: стихи, мол, непрофессиональные.
Однажды ему повезло: попал на поэтический форум, даже к микрофону пробился. Первый «стиш» публика встретила общим гулом и жиденькими аплодисментами. Кто-то свистнул, потом ещё, и ещё… Федя не сдавался, хоть и кошки заскребли его романтическую душу.
На втором виршике вмешалась ведущая – маститая поэтесса. Даже дочитать не дала до конца. Вышла из-за стола жюри, подавая публике знак рукой. Зал притих.
Скрипучий голос престарелой тётки заполнял поры зрительного зала и тревожным пульсом отдавался в голове Фёдора. Морально подавленный, он выслушал безжалостный приговор: с такими творениями дальше собственной квартиры и соваться нечего. Вдребезги разнесла мастерица пера несовершенные строки, устаревшие формы, размазала об стенку отглагольные рифмы.
Обида резанула Фёдора, ночами корпевшего над каждым словом. С тех пор Пегаса оставил в покое.
По дороге к метро ход мыслей рождает причудливый вывод: как же так, мол, в шахматы по-любительски играть можно, а стихи писать надо только профессионально. «Что-то тут не то. Или я чего-то не догоняю», – размышляет несостоявшийся шахматист и ещё менее состоявшийся поэт.
Увлечённый мечтами о несбывшемся прекрасном, Фёдор не вписывается в людской поток часа пик. Раз за разом его толкают, оскорбляют.
– Чё стал, козёл?!
– Клоуном вырядился!
Он не отвечает, хотя запросто может любого хама поставить на место, да так, что тот пойдёт искать пятый угол в круглой комнате.
Не в его правилах сердиться на людей. Они кажутся ему чем-то сродни муравьям, а город напоминает большой муравейник. «Нельзя ведь обижаться на безмозглых насекомых. Да и на мозглых», – улыбается он про себя. Слово «мозглый» сам же и придумал, но никому пока вслух не говорил, надеясь использовать его в самый подходящий момент.
Полчаса давки в метро, ещё минут пятнадцать троллейбусом – и вот он, до боли постылый институт.
Опять опоздал. Отмазка про сломанный троллейбус наверняка не сработает. Впрочем, Федя давно уж перестал оправдываться. Молча выслушает нагоняй – и ладненько. Ну не станет же он рассказывать о вчерашних приключениях! Чьё это собачье дело? Иной раз допоздна зачитается Фейербахом, Ницше, Гумилёвым – не для развития, а так, чтоб цитаткой блеснуть, если надо. Но кому это интересно?
Из-за ночных бдений он частенько не успевает до появления на вахте кого-нибудь из администрации. Особенно не любит сталкиваться с замдиректора по хозчасти, а проще – завхозом, Филиппом Анатольевичем. У того привычка выставлять перед опоздавшими согнутую в локте руку с часами, тыча в неё, точно дятел, указательным пальцем другой руки. И каждому, кто пересекает проходную после девяти, противным тенорком декламируется двустишье, самим же завхозом и придуманное:
Вы за опоздание
Получите взыскание!
И слово держит, гадюка! В то же утро на доске объявлений появляется список фамилий с количеством опозданий за месяц и, конечно же, обещанные взыскания: постановка на вид, замечание, выговор и прочее.
Сегодня на проходной ни завхоза, ни кого другого. На вахте только дежурный. Фёдор приветствует его не как все:
– Здрав желав, та-арищ капитан!
На что следует:
– В отставке. – и тут же, с дружеским сарказмом: – Что, рядовой Бакланов, опять опаздываем?
Фёдор уточняет:
– Гвардии рядовой!
Привычный диалог между бывшими сослуживцами. После школы Фёдору довелось отбывать «священный долг перед Родиной» в Хабаровском Крае, в подчинении капитана Груздина, командира мотострелковой роты. Частенько рядовой Бакланов и «товарищ капитан» конфликтовали. Дело однажды дошло до скандала, да такого, что подключилось даже дивизионное командование.
Через несколько лет судьба свела их под крышей института. Здесь капитан в отставке Груздин преобразовался в «ночного директора», то есть вахтёра, Сергея Николаевича. Или просто – Николаича. С виду он моложе прожитых лет, среднего роста, с прямой осанкой. Сказывается военная выправка.
Бакланов и Груздин зла не помнят, всегда здороваются, в их дружеской болтовне о том о сём армия почти не упоминается. Есть и без неё что обсуждать.
В этот раз Николаич украдкой сообщает:
– Ты, это, Федь, зайди после работы. Дело есть.
Характерным жестом, переводимым как «заложить за воротник», капитан даёт понять, что сегодня у него не то праздник, не то траур, но главное – законный повод расслабиться. Федя не уверен, выдержит ли он два вечера возлияний подряд, но предложение принимает. Об уговоре с Аллой Петровной быть дома часам к семи ему не вспоминается.
От входной стеклянной двери доносится гулкий стук, как от удара тупым предметом. Петли визжат, и дверь с таким же стуком захлопывается. Холл наполняет эхо цокота каблучков вперемежку с частным дыханием. Мимо Бакланова и Груздина вихрем проносится та самая Выдра.
– Доброе утро, Олюшка. Что ж ты не здороваешься, красавица? – слащаво напевает Бакланов. И дальше вполголоса:
– Многостаночница ты наша.
Запыхавшаяся Ольга, не останавливаясь, бросает на Бакланова полный ненависти взгляд. Федины словесные выкрутасы остаются без ответа.
Скабрезной ухмылкой и самодовольным взглядом Федя провожает её до лестничных маршей. В памяти снова всплывают подробности вчерашнего вечера. Бакланов ловит себя на мысли, что больше всего ему интересно, с двумя ушла Ольга или с тремя, а не то, что вообще ему… изменила? Но это не измена. Ольга не клялась ему в верности, равно и Фёдор на лояльность ей не присягал.
Ушла… Да какое там! Уйти – после немеряного количества пива с водкой – выше всяких сил. Унесли её! Как чурку неотёсанную!
– Вот же ж выдра! – шипит Фёдор вслед убегающей «красавице-многостаночнице». Губы выдают нарождающееся непечатное слово. Он едва сдерживается. Вроде не ревнует, а душа кипит.
– Ты зря так, Федя, – прерывает Груздин его рефлексии, – она же…
– Да я знаю, – досадливо морщится Бакланов и делает движение, будто собирается наконец-то идти на осточертевшую работу. Останавливается, что-то вспомнив и наблюдая, как Ольга со всех ног несётся по ступенькам на второй этаж, в приёмную шефа. Тот уж давно закрыл глаза на опоздания секретарши Выдриной. Да и все знают о причине, поэтому Ольгу мало кто обсуждает, а тем более осуждает.
Входную дверь корпусом открывает пёс по имени Альберт. Мотая хвостиком и радостно поскуливая, молоденький немецкий овчар несётся к Фёдору ткнуть его мордочкой в коленку. Таким дружественным жестом он всегда приветствует Федю и только Федю. Тот приседает и давай гладить Альберту шёрстку, щекотать его за ушками.
Год назад по дороге на работу Бакланов нашёл брошенного щенка, мокрого, жалобно скулящего от промозглого дождя. Малыш прятался под кустом в парке, неподалёку от института. Принёс его Федя на вахту. Ночные директора, как называют вахтёров, с удовольствием за ним ухаживали, Бакланов носил молочко, а порой и косточек прихватывал из гастронома. Когда проходил мимо, всегда поглаживал, играл с ним. Через год щенок превратился в симпатичного пёсика. Отзывается на имя Альберт, очень любит Фёдора. Наверное, догадывается, что жизнью обязан именно ему.
Наигравшись со своим благодетелем, Альберт убегает на улицу, пару раз на прощанье тявкнув. Фёдор, махнув Капитану «пока», направляется «на галеры». Так среди молодых сотрудников зовётся работа, за которую платят копейки, а требуют полной отдачи за рубли.
Задумчиво-неторопливо Федя преодолевает давно считанные сорок ступенек до третьего этажа.
Сквозь почти выветрившийся хмель пробиваются всё новые и новые подробности вчерашнего, хотя цельная картинка упорно не хочет складываться.
Откуда взялось пятеро или шестеро собутыльников, Бакланов не помнит. Да и место гульбы назвать не мог бы, сколько ни напрягайся. У кого-то на квартире, но у кого… кто хозяин…
Ольга и Фёдор накануне повздорили, и она не нашла ничего лучшего, как надратьcя до нитевидного пульса. Последним, что смогла она сказать членораздельно, оказалось: «Я тебя ненавижу!», на что крепко пьяный Фёдор выдал, недолго думая: «Ну и вали себе! Пацаны, кому чуву надо? Берите. Я разрешаю».
Ему и в самом деле было до лампочки, что с ней станется и что Выдра о нём подумает. Да ей уж и думать не осталось чем. Фёдора навязчиво интересовало: со сколькими она ушла в соседнюю комнату – с двумя или с тремя. А если с тремя и одновременно… тут уж фантазия разыгралась не на шутку.
«Тьфу ты, чёрт!» – Его размышления прерываются встречей с начальством.
По коридору торопливо семенит замзавотделом, Павел Иванович Маслаченко. Невысокий, не по годам лысый и полноватый, в маленьких круглых очках «а-ля-Джон-Леннон», с широким галстуком и в чёрном костюме-тройке, далеко не новом и местами лоснящемся от блеска. В руках кипа документов.
Федино «здрасьте» остаётся без ответа, и тут же – предсказуемый нагоняй:
– Федя, ты опять? Мы ж договаривались! Что ты себе думаешь? У тебя же защита на носу!
– Извините, Пал Иваныч, больше не повторится.
– И в который раз я это слышу? И что это у тебя за вид? Ты же в институте, а не на танцах, верно? А джинсы? Вот скажи, к чему эти лохмотья?
– Это бахрома, – поправляет Фёдор, длинными пальцами взъерошивая на правой штанине смолянисто-чёрные ворсинки, будто дразнит шефа.
– И что это за причёска? Когда ты, наконец, пострижёшься, Фёдор? – не успокаивается Маслаченко, переходя на следующий атрибут баклановской экипировки.
– Ну-у… причёска… – одним движением ладони Федя приглаживает пышную чёлку, но та сопротивляется, и упругая копна волос тут же возвращает себе прежний вид.
– А туфли? На кой чёрт эти здоровенные каблуки? Ну, скажи, когда ты кончишь с этим пижонством? – Маслаченко не выносит свободного стиля одежды. Будь его воля, он бы в институте ввёл униформу. Сказывается давняя служба в органах.
– Это котурны, – невозмутимо отвечает Фёдор, приподнимая ногу и вертя ступнёй, от чего каблук и платформа кажутся ещё более внушительными.
Замзав на секунду задумывается, щуря и без того маленькие глазки. Он не знает слова «котурны», да виду не подаёт, а сразу к делу:
– Ну, ладно… Э-э… вот что. Тебя шеф спрашивал. Там у директора голландцы…
– Датчане, – уточняет проходящая мимо аспирантка Лена Овчаренко. Её улыбка и «стрельба глазами» действуют на Фёдора не хуже магнита.
– Во-во, они самые, – продолжает Маслаченко и, заметив, что Федя уже «не с ним», переходит на сердитый шёпот, – да не пялься ты на неё! Слушай сюда! Так вот, – Маслаченко возвращается на прежний тон, – у них переводчик заболел. А ты ж и английский знаешь, и… так и датский тоже, правильно?
– Ну да.
– Вот и хорошо, как раз к месту.
– Так что? Идти переводить? – радуется Федя, нетерпеливо ждущий возможности засветиться перед иностранцами.
– Да нет, уже не надо. Там Вика из «внешних», хотя толку с неё… – с кислой гримасой Павел Иванович машет рукой при упоминании «блатной» сотрудницы отдела внешних связей.
