Kitobni o'qish: «Траектории СПИДа. Книга первая. Настенька»

ВСТУПЛЕНИЕ

До начала этого удивительного повествования хочется сделать пару небольших примечаний к названию романа.

Вступая в эту историю, я ощущаю себя, пожалуй, так же, как если бы, находясь в открытом океане в воде рядом с пустой, но спасительной лодкой, наконец, решился отпустить руку, державшуюся за борт, чтобы теперь самому плыть в неизвестность, пробуя силы. Как только рука разжата, сразу понимаешь, что изменить уже ничего нельзя, поскольку лодку мгновенно относит в сторону, а сам ты, погрузившись почти с головой в зеленоватый тёплый соус океана, постоянно колышущийся какой-то неведомой силой, оказываешься с ним один на один без какой-либо опоры и уж вынужден плыть во что бы то ни стало, плыть пока есть силы, плыть в надежде добраться до берега, который пока не виден, но обязательно есть в какой-то стороне.

И вот как я доплыву, а что доплыву, не сомневаюсь, и как выберусь на сушу – то ли меня выбросит взбученной волной и опрокинет на скалы, то ли выкатит на ласковый жёлтый песок – этого я совершенно не знаю.

И второе примечание не менее важное. Со словом "СПИД" я впервые познакомился давно, ещё тогда, когда оно имело для меня, как и для многих, лишь одно английское значение – в переводе с английского это слово означает "скорость". Есть, правда, и другие значения, но это главное.

Впервые приехав в качестве переводчика в Африку и разъезжая по африканской саванне в лэндровере, мне часто приходилось просить водителей то увеличить, то снизить скорость движения в зависимости от обстоятельств и потому естественно употреблять выражения, относящиеся к слову "СПИД" – "скорость".

Однако где-то в 1984 году, находясь опять-таки за границей, правда уже в Азии, мне стало попадаться на глаза в советских газетах, которые мы получали хоть и с опозданием, но регулярно, слово "СПИД" на русском языке, но с очень зловещим смыслом. Оно, к сожалению, не имело моего любимого значения "скорость", являвшегося всегда основой моей стремительной, боящейся остановок, жизни, а напротив, грозило всем непонятной и, кажется, незаслуженной остановкой по причине откуда-то взявшегося на голову бедного человечества непознанного наукой синдрома приобретенного иммунного дефицита, обозначенного акронимом СПИД.

Очень скоро мне не стало казаться случайным это совпадение названия страшной болезни и английского слова "скорость", ибо распространение болезни, соответствуя значению его английского эквивалента, шло по планете с огромной скоростью.

Но одновременно со СПИДом – болезнью в нашем любимом обществе – Человечестве с большой буквы – рождались другие болезни не менее жестокие, не менее разрушительные, но развивавшиеся и развивающиеся поныне с ещё большей скоростью, но по своим собственным законам, то способствуя собой развитию других болезней, то своей жестокостью отвлекая временно внимание от других, может быть чем-то менее жестоких болезней, но никогда не устраняя ни одну из них. Если бы можно было построить на бумаге графики их скоростей, то траектории были бы совершенно разными, но со множеством точек соприкосновения и пересечения. Вот что меня беспокоит.

Однако в путь. Лодка отпущена, а берег ещё, ой, как далеко. Поплыли же.

МОСКВА 1 9 8 7 ГОДА

После обеда, ближе к вечеру, погода обещала оставаться хорошей. Светило солнце.

Летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года предатели ещё не предали открыто своих кормильцев, казнокрады и взяточники, волею случая попавшие в тюрьмы, ещё не знали, что скоро выйдут из них и возьмут своё сторицей, будущие тысячи и миллионы торговцы на улицах ещё не знали отчего у них чешутся руки и скрежещут зубы, Ельцин не стал пока господином и не успел ещё услышать в свой адрес поднявшей его популярность фразы Лигачёва "Ты не прав, Борис", которая расхохотала тогда многих, но по сути была пророчески верной, Ельцин тогда ещё только готовился выступить против Горбачёва, который тоже не успел к тому времени раскрыть все свои перестроечные карты, и потому великая могучая страна просто не могла знать о готовящихся катаклизмах и по-прежнему верила, что их партийный и государственный лидер Горбачёв действительно собирается осуществлять именно то, что, размахивая руками, любил провозглашать прилюдно то с трибуны съезда, то остановившись будто случайно на улице какого-нибудь центра индустриального региона. Так что в пятницу, с которой начинает развиваться наше повествование, Москва во второй половине дня начинала спокойно, как обычно, расползаться по пригородным дачам.

Во многих-многих столичных учреждениях за несколько часов до конца рабочей недели уже нельзя было практически решить почти никакие вопросы из-за того, что одни служащие уже уехали будто бы по делам, а на самом деле по направлению к своим дачам, другие уже собираются туда же, третьи ничего не могут сделать без первых и вторых. Но это отнюдь не значит, что жизнь останавливалась или ломалась в такие часы. Деловые люди давно привыкли к установившемуся издавна порядку (точнее беспорядку) и не назначали решение важных вопросов на столь неудачное время, хорошо получить продвижение в центре.

Служители бесчисленных министерств, главков, кабинетов, контор или офисов, как их теперь называют знающие и не значащие английский язык, творческая интеллигенция редакций, издательств, советов, комитетов, жёны начальников и мужья начальниц, их родные и близкие, друзья и знакомые, подпевалы и запевалы, словом, белая кость многомиллионнонаселённого сложнейшего механизма огромного тела государства с большим неудовольствием вспоминали то недолгое время, когда у руля страны вместо киселеобразного, шамкающего вставной челюстью, многолетнего пловца по течению, позволявшего расслабляться себе и всем на тысячи километров вокруг, вдруг появился совсем не такой, к каким привыкли, а именно совсем другой – спокойный, собранный, тихоголосый, но удивительно твёрдый человек с умными глазами, глубоко проникавшими острым взглядом через учёные очки, человек, который не стал выкрикивать лозунги, не начал демонстрацию жестов на трибунах в сопровождении пустых обещаний, а чётко и прямо, из кабинетной тиши дал указание всем работать, а не праздно шататься по улицам, делать дело, а не болтать языками, немедленно увольнять прогуливающихся беззаботно в рабочее время.

Как они испугались, привыкшие просиживать время в кафе и ресторанах и получать при этом зарплату чуть ли не с доставкой на дом. Как они забегали и засуетились, создавая немедленно видимость работы и беспокойства о народном благе, как заторопились в свои кабинеты к определённому графиком времени, как стали требовательны к своим подчинённым, смахивая пот со лба и едва справляясь с одышкой, вызванной неожиданной и потому непривычной трудовой нагрузкой.

Впрочем, милый мой читатель, такие описания могут показаться скучными и малоубедительными. Поэтому не вспомнить ли нам хотя бы один из многочисленных, как капли проливного дождя, эпизодов жизни того удивительного тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, когда в страшно короткий (с точки зрения истории) промежуток времени одни люди как бы воспряли духом, тогда как другим пришлось несколько приупасть духом. Для многих этот мгновенный всплеск истории проскочил незамеченным, но не для героев нашего повествования. Думаю, что каждый или почти каждый, кто решится пробежать внимательными глазами по страницам истории, которая выплывает уже на страницы книги, вспомнит, а может даже почувствует всем своим существом, что именно нечто подобное довелось ему видеть самому. Почему я так говорю? Потому что как-то рассказал я эту историю своим друзьям, и вдруг одна из слушательниц воскликнула: "Боже, это чистая правда! По-моему, я сама это видела!".

Ну что ж, тогда в путь! К правде жизни!

Д В О Р Н Я Г А

Небо над Москвой набухло осенью, и, основательно промокнув, сочилось мелким дождем на ещё неяркие пелерины дневного света, косо спадающие на улицу Горького с высоко задранных голов уличного освещения. Неуловимо быстро капли скатывались одна к одной, свивались в струйки, ручейки, сбегали с тротуара, и вот уже мчится, широко растекаясь по асфальту шоссе, поток воды навстречу несущимся на него колёсам легковых машин, разбрызгивающим воду в разные стороны совершенно беспричинно, лишь потому, что она оказалась на пути их бешенного вращения.

Колёса, колёса. Всегда ли они могут справиться с беззащитной водой? А если её больше и дождь сильнее? Не провернутся ли они вхолостую, неудержимо скользя к аварии?

На площади Маяковского, торопливо стуча каблучками, к подземному переходу шла невысокая женская фигурка. Театр сатиры, слегка сощурившись от дождя, с любопытством смотрел на прохожих глазами реклам, запоминая их ускорившиеся в последние годы походки, меняющиеся привычки, запросы, тенденции, тесно связанные с ускорением развития века. Заметил он и юркнувшую в переход фигурку, из-под голубого полупрозрачного плаща которой явно излучалось счастье юной особы.

Нет, она не была расстроена дождём. Сказать, что она его не замечала, тоже нельзя, так как голова с высокой причёской аккуратно укрыта капюшоном, плащ застёгнут до самой шеи, а в правой руке весьма беззаботно болтается сумочка с весомым содержимым, которым могли быть вечерние туфли и соответствующая косметика. Её молодость угадывалась, даже скрытая дождевиком, и по лёгкой топ-топ-топ-походке, и по летающей как попало в руке сумочке, и, наконец, по тому, что молодость всегда прекрасна и оттого заметна, особенно когда счастлива, какими бы дождями её ни мочило.

Театр своим зорким взглядом с высоты положения, хоть и за мутной сеткой дождя, заметил девушку, вынырнувшую в опускающийся вечер на другой стороне улицы и проследил за нею до ресторана "София", где каблучки быстро несли хозяйку в обход собравшейся очереди прямо к закрытым дверям. Огромное стекло двери, заключённое в прочные тиски креплений, покачнулось и отодвинулось. Девушка сказала "Простите!" и скрылась.

Театр опустил глаза на других, спешащих укрыться в вечерние заботы или от них, ибо то, что произошло дальше за стеклом не могло быть в поле его зрения и он вздохнул, поёживаясь.

А девушка действительно была молода, красива и счастлива. Дело, конечно, не в том, что её впервые пригласили в ресторан, хотя и в этом тоже. Ну кто же в восемнадцать лет не полон сыпящихся со всех сторон надежд, одна другой лучше, ожиданий, одно другого краше, и любви чуть ли не к каждому встречному? А тут ещё произошла целая серия совпадений. Впрочем почему совпадений?

Судьба. Никто, правда, по-настоящему в неё не верит, но так хочется и так приятно и так уж принято у друзей фатально произносить "судьба" когда либо что-то не получается, либо, напротив, слишком легко удаётся. Сейчас, например, судьба явно улыбалась Настеньке.

Да-да, нашу героиню зовут именно так. Ну, во-первых, месяц назад Настенька поступила в институт и не просто в какой полегче, а куда хотела – в МГПИИЯ, то есть в Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мориса Тореза. Такое длинное название, но все просто называют его институт Мориса Тореза. Настенька пошла по стопам своей старшей сестры, которая успела не только закончить учёбу, но и вторично поехать за границу. Первый раз практика в Англии, теперь работа в Африке. Жутко интересно, как она пишет.

Второе совпадение в том, что в первый же день занятий в институте у Настеньки начался роман. Правда, так ещё может рано говорить. Но ведь всё сегодня с этим связано. А тогда только Настенька вышла с подругами на улицу и они повернули в сторону метро Парк культуры, как сзади раздался голос:

– Девушка, можно вас на минутку?

Их было трое и все, естественно, оглянулись. Не доезжая метра два до девчат, у тротуара остановилась чёрная "Волга" и водитель, молодой парень, высунулся из окна дверцы и махал рукой.

– Вы нас зовёте? – Поинтересовалась Наташа, имея в виду всех троих. Она шла с левой стороны и оказалась ближе всех к машине.

– Да нет, вашу соседку.

– Меня? – Удивилась Настенька. – Но я вас не знаю.

– Так и я вас, – рассмеялся парень. – Подойдите, пожалуйста.

Вика, стоявшая по другую сторону от Настеньки, тут же схватила за плечо двинувшуюся было к машине подружку. Она ещё во время вступительных экзаменов была признана абитуриентами группы самой рассудительной и всякий раз доказывала это, как и теперь, сказав:

– А что вы сами ближе подъехать не можете? Чего мы будем к вам идти?

– Да я вас всех и не зову, но уж, ладно, подъеду, – ответил юноша и машина, слегка урча, подкатила ближе, остановившись так, что Настенька оказалась у передней дверцы, через открытое окно которой и продолжался разговор.

– Вы с какого курса, с первого?

– Да, – тихо проговорила Настенька, круглое личико которой приобрело цвет спелого граната. – А вы откуда знаете, что я на первом?

Хозяин "Волги", а может только её водитель, наклонился ближе к окну, опершись на правую руку, чтобы лучше видеть Настеньку, ответил весьма просто:

– Я уже три длиннющих года прошастал по этим путаным коридорам, а вас вижу впервые.

– Так ведь и мы на первом курсе, – отпарировала Наташа.

– Девушки, – увещевающим тоном, словно воспитатель детского сада, произнёс молодой человек из машины, – до чего же вы невоспитанны. Вмешиваетесь в разговор. Кроме того, вас я, наверное, видел в другом месте, а эту девушку впервые сегодня наблюдал в холле, теперь вот второй раз вижу.

– Так, – резко оборвала разговор Наташа, – с вами всё ясно. Девушку зовут Настя. Мы заняты. Она с вами никуда не поедет. Пошли, Настенька.

Девчата, как бы спасая Настеньку, подхватили подружку с двух сторон под руки и, не оглядываясь, быстро пошли вперёд. Напряжёнными спинами они ждали, что вот-вот их догонит машина, но её слышно не было и лишь издали донеслось:

– А меня зовут Вадик, Ва-а-дик.

Так они и познакомились. Хотя опять-таки это ещё нельзя назвать знакомством. Одни лишь имена. В институте они встретились раза два, не больше, да и то каждый раз на бегу, когда первокурсники летели с одной пары на другую да ещё в соседнее здание, через дорогу. Однако после лекций чёрная "Волга" ухитрялась преследовать Настеньку почти каждый вечер, но она всегда была в кружении подруг.

Обладатель машины, а девочки уже твёрдо решили, что Вадим её владелец, предлагал и подвезти их до метро, и развезти по домам, и в библиотеку подбросить, и просто покатать, да только мудрость Вики всегда была начеку, и отрицательный ответ девочек был постоянно твёрд и безапелляционен. Ни в какие разговоры даже не вступали.

Тут можно было бы вспомнить сколько угодно поговорок: “И капля долбит камень", "Сколько верёвочка ни вьётся, а конец найдётся" и другие, да все не подойдут. Просто в субботу не было одной пары, Наташа и Вика остались в институте доделывать первый номер стенгазеты, а Настенька побежала в магазин "Дружба" за новым учебником для всех троих. И в этот самый редкий момент она попалась.

Странный Вадим знал, что у них нет пары, и уже ждал в "Волге". Конечно, Настенька отказалась сесть в машину, но Вадим выскочил из неё, хлопнув дверцей, и пошёл рядом. И тут он предложил Настеньке для более приятного знакомства встретиться в воскресенье в семь часов вечера в ресторане. Настенька, помня подруг и предвидя их укоризненные взгляды, разумеется, не согласилась бы, но именно тогда случилось ещё одно совпадение. Вадим предложил ресторан "Софию". Назови он любой другой, она бы и ухом не повела, но, услышав этот, даже остановилась от неожиданности:

– Почему в "Софии"?

– Я там часто бываю, но ты можешь назвать любой другой, пожалуйста, – заговорил обрадованный Вадим, чувствуя, что девушка, наконец, сдаётся. – Для тебя нет ограничений. Куда хочешь?

– Нет-нет, только в "Софии", – выпалила Настенька и внутренне испугалась, поняв, что неожиданно для себя самой дала согласие встретиться.

– И если можно, без подруг, – торопливо добавил Вадим, – а то они меня съедят раньше, чем я успею заказать обед. Или я для них тоже приглашу друзей.

– Хорошо, без подруг, – сокрушённо согласилась Настенька, всем существом чувствуя, что пропадает и взбучки от подруг не избежать.

– Мне заехать? Встречать у входа, чтоб пропустили? Или упредить на вахте твоё имя?

Настенька оценивающе посмотрела на Вадима. Он был определённо красив. Курчавые светлые волосы, несколько продолговатое лицо, розовый цвет едва касался щёк, прямой нос, губы слегка открыты, на подбородке ямочка. Пугали глаза – этакие нагловатые, смеющиеся, повелительные и вроде бы уже победившие. Пожалуй, они привели к решению:

– Никаких встреч, никаких проводов, никаких предупреждений. Я прихожу сама, а вы уже ждёте за столиком. Уйду тоже, когда захочу.

– Так тебя ж не пустят, – возразил Вадим. Там полно людей.

– Это уж моя забота, – решительно сказала Настенька.

– О, мадам оказывается не так себе. Слушаюсь. Жду в семь.

Настенька засмеялась и побежала, бросив находу:

– Я тороплюсь. Идите к вашей машине, если она ваша.

Моя-моя, а то чья же. До встречи, Настенька! – прокричал Вадим и повернул обратно, не особенно задумываясь над тем, что позволило так легко уговорить студентку на встречу в ресторане после столь упорных отказов вообще говорить.

Итак, дверь ресторана отворилась и Настенька оторвалась от прилипчивого дождя, оставив его недовольно шуметь на улице вместе с толпой шумливого народа. Навстречу взроптавшим было посетителям, ожидавшим своей очереди за дверьми, донеслось неожиданно мягко, успокаивающе:

– Извините, товарищи, это ко мне моя внучка.

Об остальном разговоре им, оставшимся под моросью неба, приходилось теперь только догадываться, наблюдая сквозь стекло, как скользнувшая легко по ступенькам девушка скинула капюшон плаща, рассыпала одним движением длинные белокурые волосы, а руки взмахнула, обнимая широкую фигуру швейцара, голова прижалась к окладистой бороде. Сомнений не осталось – это была его внучка. Люди под дождём одобрительно закивали головами, а швейцар, едва не уронив от объятий свою важную фуражку, так что даже пришлось её поправить, выговаривал ворчливо, но определённо радостно:

– Ну ладно тебе, стрекоза. Чего стряслось-то? Прилетела в такую погоду. От дождя прячешься?

– Дедусь, – укоризненно отвечала Настенька. – неужели я не могу хоть раз посмотреть где работает мой любимый бородатый дед? Могу я, наконец, зайти к нему в гости? Ведь я уже взрослая и ресторан не возбраняется?

Откроем теперь маленький секрет происходящего. Наша студентка очень любила своего деда. Ещё в детстве она, бывало, рассудительно говорила:

– Люди бывают разные: злые, е очень злые, равнодушные и хорошие, которые добрые.

Её спрашивали:

– Настенька, а кто такие, по-твоему, равнодушные?

И она отвечала:

– А такие, ни не злые и не добрые. Они просто никого не любят. Им всё равно, нравятся они людям или нет. Как есть, так и будет. Это плохо. Людей надо любить.

– Значит, ты всех людей любишь? Даже злых?

Настенька вздыхала, морща лоб, и говорила:

– Нет, злых я не люблю, но мне их жалко. Ведь они злые потому, что у них что-то плохо получается. Или они не понимают других. Тогда ничего не поделаешь – приходится драться. Дедушка воевал с очень злыми людьми – фашистами. Он даже убивал их, потому что фашисты не понимали, что нельзя убивать других людей. Но когда им самим стало плохо, когда их победили, то многие из них в плену оказались добрыми весёлыми людьми. Так рассказывал дедушка.

Девочке задавали вопрос:

– А кого же ты считаешь добрыми?

Настенька подробно отвечала, как понимала сама:

– Добрые те, кто всех любят. Вот моя мама любит меня. Папа любит меня и маму. Дедушка любит папу, маму, меня и всех моих друзей. Он никого никогда не прогоняет, ни на кого не сердится, и все его любят. Он самый-самый добрый.

Так говорила маленькая девочка. Она выросла и по-прежнему любила деда больше всех на свете. Когда ему делали операцию на лёгком – вырезали поражённый участок, и нужна была донорская кровь, то Настенька, бывшая к тому времени ученицей десятого класса, заявила, что её кровь самая подходящая. Кровь и в самом деле подошла, и после выздоровления деда внучка гордо говорила всем:

– У моего деда моя молодая кровь течёт в жилах, а во мне его боевая.

Дед часто рассказывал о трудных военных буднях солдата. Не специально, а когда к слову приходилось, рассказывал. Посидеть просто, послушать истории бывалого человека в наши дни молодежи некогда. Столько у них дел: собрания, заседания, репетиции, походы – им не до стариков. Вон он сколько раз предлагал внучке зайти к нему, как он говорил, на работу не посидеть за столиком, а только глянуть, где он работает да что за люди приходят.

– Это тебе будет полезно, – уговаривал дед. – Разные люди у нас бывают. Целая энциклопедия жизни. И как они меняются! Входят такие чопорные, чистенькие, вежливые, а выходят порой такими, что смотреть тошно. Что выпивка делает? Глянь одним глазком и больше не захочешь.

Но Настенька всё отказывалась, резонно объясняя:

– Ну чего я туда пойду? Вдруг учительницу встречу или ещё кого – что подумают? Да и времени нет на пустые хождения.

А тут вот на тебе, сама прибежала.

– Неужели ты у нас поесть хочешь? – удивился дед. – Ой, да ты в вечернем платье, – продолжал он, изумлённо наблюдая, как его любимица расстёгивает свой лёгкий плащ, стряхивая движением плеч капли воды и раскрывая тёмно-синее шифоновое платье.

– Дедусь, что значит поесть? Дома что ли ничего нет?

Девушка остановилась, видимо, не решаясь сразу сказать самое главное. Гранат опять заалел на щеках и она, выпустив из рук края так и не снятого плаща, подняла ладони к лицу, чтобы попытаться скрыть огонь, и сумочка, висевшая на руке, слегка подскочила, задержавшись у локтя.

– Просто меня ждут здесь, то есть должны ждать, – поправилась она. – Только, дедусь, я ведь не знаю где всё это у вас и как. И может, он ещё не пришёл.

Дед, видя смущение внучки и поняв, наконец, ситуацию, засуетился, рассуждая вслух, сыпя словами и ища в то же время правильное решение:

– Ага, ну да, ну да. Стало быть, это не они, а он. Сейчас проверим, пришёл или нет. Ты пока раздевайся. То есть, давай я тебя раздену. Макарыч, возьми-ка плащец моей внучки. Далеко не вешай. Вот тут без номерка. Я сам её одену.

– Да как же, дедусь, – прошептала возмущённо Настенька, уткнувшись лицом в широкую бороду деда, распластавшуюся белым инеем по всей груди бывшего солдата, – а вдруг он потом выйдет проводить и захочет помочь одеться?

– Ах да, вот я дурень, – спохватился дед и не мало смутившись сам стал исправлять оплошность:

– Макарыч, давай с номерком. Я малость перепутал. – И повернувшись к внучке, уже построже:

– Но без меня не уходи. Кто он хоть? И что это ты надумала с ресторана начинать?

– Я не начинаю, дедусь, – спокойно ответила Настенька. Спокойствие пришло почему-то с этим вопросом, на который она хотела ответить, прежде всего, самой себе.

– Я ничего не начинаю. Так уж получилось, что мы учимся в одном институте. Он на четвёртом курсе. И он пригласил меня. Я бы, конечно отказалась, но он назвал твой ресторан, вот я и решила прийти сама, чтобы ты мне показал как и что. Когда-то ведь надо научиться. Лучше с тобой, чем без тебя. Настенька говорила всё как на духу. Перед нею был её дед, которому можно было почти во всём признаться. И он, конечно, всё понял и со всем согласился, как всегда:

– Вот это правильно, внучка. Очень правильно. Я всё расскажу. Ты пока приведи себя в порядок вон там, в дамской комнате. Туфли взяла, как я понял. А я тем временем гляну, есть он или нет.

– Не надо, дедусь. Я сама потом посмотрю.

– Ну иди, иди, готовься. Бабушка-то знает?

– Конечно. Не видно по мне? – спросила, уже смеясь Настенька, имея в виду, что без помощи бабушки разве могли состояться такие прекрасные сборы.

– Видно, видно, – ухмыльнулся бородатый вахтёр. – Иди уж.

Стоит ли говорить, что Настенька волновалась? Она стояла перед зеркалом уже несколько минут, хотя поправлять было решительно нечего. Но вдруг ей стало страшно выходить. До сих пор мысли все заканчивались дедом. Вот он её встретит и всё расскажет, и он будет рядом, и всё увидит: какая она красивая, какой красивый парень её пригласил. Да, любимый дед будет рядом.

Настенька посмотрела сквозь зеркало себе в глаза. Ну, зачем обманывать? Дед будет здесь в фойе, а там в зале, за дверью, она окажется одна с ним, с человеком, которого фактически совсем не знает. Вот когда сердце бешено застучало. Что он о ней думает? Вдруг решит, что раз она пришла, то ему всё позволено? А ведь это не так. Но груди. Под тонким шифоном их круглые очертания выглядят, наверное, вызывающе. Ну, зачем они такие большие? Хоть бы прижать чем. Дома всё казалось так прекрасно. Тут мама, бабушка и сестра с фотографии смотрит, смеётся и словно говорит:

– Давай-давай, малышка, что-то у тебя из этого получится?

Перед нею было легко и просто. Хотелось ответить:

– А что, я такая же, как и ты – взрослая и красивая. И талия не шире твоей. Даром что ли диету соблюдаю по науке? Калорий поглощаю ни больше, ни меньше. Одна беда: сдаётся, что все они пошли в груди.

И Настенька, хохоча, выгибалась, выдвигая груди ещё больше вперёд. Но то было дома, а то здесь. Критически осматривая в принципе вполне совершенную красивую фигурку юной девушки, Настеньке казалось теперь, что она чуть ли не порнографически вызывающе выглядит, и все вокруг сразу подумают, что она его любовница.

Разумеется, страх был напрасным. Красивое, благодаря хорошему покрою, платье не имело никаких лишних украшений, не кричало брошками или необычностью вырезов до живота и разрезов от пояса. В меру длинное, оно буквально сияло скромностью в тон красоте и скромности самой хозяйки.

Сложность заключалась совсем в другом. Настенька осознала, что совершенно не знает того, к кому идёт на свидание. Что он ждёт от неё? Почти каждый день встречал. Может, конечно, полюбил с первого взгляда. Наверное, так. Да что наверное? – Наверняка, иначе – зачем всё это? Отрезали же ему сразу, а он опять и опять. Уже и девочки говорили:

– Слушай, ты его и впрямь заколебала.

В данном контексте слово "заколебала" означало "заставила влюбиться". И самое главное то, что, как и всем девушкам такого возраста, очень хотелось Настеньке, чтобы кто-то полюбил её раз и навсегда, на всю жизнь, да так сильно, что ни уйти от этой любви, ни убежать, ни спрятаться не возможно, и самой бы влюбиться до беспамятства. Ах как легко жить, если рядом тот, кто действительно любит. Расскажешь ему всё-всё, даже самое-самое, чего, может, и дедушке не рассказывала, боясь, что не так поймет. А он улыбнётся, обнимет и прошепчет на ухо:

– Милая моя, любовь это искусство, которое даётся не каждому. С этим приходится мириться. А нам с тобой оно подарено судьбой. Мы оба гении любви и потому никогда не расстанемся.

И она ответит: “Да, никогда". Как счастливо будет жить, если он искренний друг, да ещё старший, с четвёртого курса. О, как много он ей поможет с английским. А может, и второй язык с ним легче начинать. Не сразу, естественно. Сегодня они просто поговорят об институте. Она спросит его, где он проходил практику. Скорее всего, в Англии. И он будет хвалиться успехами. Ну и пусть. Мальчишки все хвастуны. Так им полагается. Она тоже поедет после третьего.

Потом она спросит, любит ли он стихи. На губах его скользнёт снисходительная улыбочка, что, мол, он земной человек, а не воздушный, и тогда она будет без объявления читать Есенина. Нет, не читать, а рассказывать, и даже не рассказывать, а просто говорить, словно сама с собой: “Эх вы сани!… – пауза – А кони!… – пауза – Кони!… – пауза – Видно чёрт их на землю принёс…"

Или лучше процитировать Жака Превера: “Три спички, зажжённые одна за другой. Первая – чтобы увидеть твои глаза. Вторая – чтобы увидеть твои губы…"

Ах, нет, это слишком откровенно. Впрочем, стихи есть стихи. Позже, когда станет ясно, что он не знает или не очень знает поэзию (Настенька была почти уверена, что не ошибается в этой части оценки Вадима) можно будет осторожно прочитать строки своих стихов и тоже без объявления. Интересно заметит ли он, что это стихи не поэта профессионала?

Думая так, Настенька незаметно успокоилась. Она решила, что в конце-концов мир не рушится, земля под ногами держится, и жизнь только начинается. Они посидят, поговорят, выпьют немного шампанского, но очень немного, так как она всего два раза его пробовала и боится опьянеть, потанцуют, и Настенька неожиданно скажет:

– Всё. Спасибо. Ухожу. Не провожайте.

Впрочем, так не уходят. Пусть проводит и оденет. И, кстати, тут можно будет познакомить его с дедушкой. Вот будет сюрприз на прощание. Он обалдеет сначала, потом слегка поклонится с уважением и скажет:

– Ну, мадам, это удача. Отныне, как говорится в известном детективном фильме, место встречи изменить нельзя. Будем встречаться у дедушки.

Всем станет смешно, а главное действительно это удобно. Дедушка будет иногда оставлять им места и маме с бабушкой не придётся беспокоиться, как сегодня, тем более, если этот товарищ вообще не пришёл. Вот будет юмор.

Эта мысль совсем развеселила Настеньку. Взяв сумочку со снятой обувью, но без косметики – тут театр сатиры ошибся – Настенька не пользовалась искусственными наводками, как совершенно лишними, в её возрасте всё хорошо, что естественно – она повернула ручку двери и вошла в холл.

Перед нею оказался Вадим. Он прошёл из зала прямо к раздевалке, не замечая её, а она опешила от неожиданности. Знакомый по институту преобразился. В коричневой кожаной куртке и хорошо обтянутых по фигуре синих джинсах он выглядел бы элегантно для охоты или верховой езды, если бы не огромные ботинки на толстой подошве и высоких каблуках, напоминавшие скорее сапоги с обрезанными голенищами.

Настенькин дедушка стоял к нему спиной, помогая пожилому мужчине попасть в рукава чёрного плаща. Настенька хотела окликнуть дедушку, но решила подождать, пока тот подаст шляпу и зонт человеку, собиравшемуся уходить, и, быть может, только поэтому произошло то, что болью отзывается и сейчас в моём сердце.

Вадим опередил девушку и властным громким голосом произнёс:

– Эй, дворняга, открой дверь. Посмотри, не пришла ли моя девушка. Её зовут Настя.

Швейцар, только что почти торжественно помогавший надевать плащ другому человеку, словно получил удар по спине, гордая осанка которой вдруг сразу сникла, и к обидчику поворачивалось совершенно беззащитное старческое тело. Швейцар знал голоса своих постоянных клиентов, как их привычки и всю подноготную. Но он не мог предугадать будущее своих посетителей и, если рождались в голове перспективы и проекты, то даже на последнее место не попала бы мысль о том, что этот голос назовет имя его любимой внучки в качестве своей девушки.