Kitobni o'qish: «Моё немое кино»

Shrift:

* * *

Евгений Мамонтов родился 24 октября 1964 года во Владивостоке. Внук украинского драматурга и театроведа Мамонтова Якова Андреевича. Заочно окончил Литературный институт имени А. М. Горького в 1993 году. Публикуется в журналах и альманахах «Дальний Восток», «День и ночь», «Октябрь», «Рубеж», «Сибирские огни», «Новый Мир», «Нева». Преподавал русскую и зарубежную литературу в Дальневосточной государственной академии искусств. Является членом Международного ПЕН-клуба. Живет в Красноярске.

Мое немое кино

С благодарностью Дмитрию Рыкунову

1
Под мостом

В детстве я не думал…

Я в детстве не верил, что буду жить в XXI веке. Помню, в пятом классе мы все высчитывали и удивлялись, сколько нам будет в 2000 году. Смеялись, представляя себя такими старыми. Тридцатилетними. А учительница нам говорила, что к тому времени уже наверняка в нашем городе построят мост через Золотой Рог. И никто не подумал, сколько будет в 2000 году нашей заслуженной учительнице. Даже она сама не подумала, наверное, потому что тоже смеялась вместе с нами. Если ей удалось дождаться моста, то, скорее всего, именно по нему ее отвезли на городское кладбище. Так короче.

Сегодня срок платежа за квартиру. Как пролетел месяц!

Занял Ивану деньги. Он тоже снимает квартиру. Интересно, смог бы я жить так, как он?

Снова вспоминал мост. В детстве мост и будущее я представлял одновременно. Он был громадный, белый, освещенный солнцем и стоял именно на том месте, где он сейчас построен. И вот я сегодня стоял под ним, задрав голову… То есть мы все трое встретились – будущее, мост и я. В детстве я не думал, что так вот буквально все получится. Я должен радоваться. Купил гамбургер, там под мостом есть фастфуд. И кофе. Смотрел, как проходят за окном автобусы. Был обеденный перерыв. В детстве я не думал про такие мелочи. Например, про то, что у меня будет обеденный перерыв и я буду смотреть во время перерыва на проходящие автобусы.

Спрашивал на работе, нет ли у кого старых венских стульев.

Конечно, это была глупость… Но теперь уже ничего не поделаешь. Ивана все-таки выперли. С треском! И деньги мои не помогли. Он, оказывается, задолжал за полгода.

Заходил к Диме в музей. Пили чай. Читали книгу отзывов. Иногда аж хрюкали сквозь слезы.

Дима подарил мне футболку с Гарольдом Ллойдом. Вспоминали про Сашу: хороший был парень, пока не женился.

Долго ждал автобуса.

Не знаю, как так сложилось и почему, но, когда я вспоминаю свою жизнь, вчерашнюю или двадцатилетней давности, воспоминания эти идут без звука. Я помню лица, выражение глаз, погоду, жесты, слова, но не слышу, как правило, голосов. Иногда слова отдельной строкой проходят в моей голове, как субтитры к фильму. Тогда они кажутся выделенными жирным шрифтом.

Когда я жил в центре, еще до развода, из окна однажды вечером видно было, как горел мост.

Я немногословен, как правило. Иногда захочешь сказать что-нибудь, а потом думаешь: «Зачем?» Промолчишь, и самому светлее. Все, что не обязательно, я как бы брал в скобки. А потом решил, что и без этого можно; теперь и вовсе загоняю все в сноски. Сноски все равно никто не читает.

Сегодня на первый утренний урок пришел Максимка. Многие мои ученики в этой маленькой частной английской школе кажутся мне загадкой. Максимка, например. Ему тринадцать. Он невежествен во всем, от географии до математики. Иногда я стараюсь представить себе его внутренний мир. Это увлекательно. Потому что в нем нет ничего. И именно поэтому он кажется мне так лучезарен и тих. На самом деле там должны быть компьютерные игры, домашний быт, школьные друзья, мама, папа. Но это все ерунда, этого не хватит даже для того, чтобы расставить вдоль одной стенки в пустой комнате. Но главное – там нет ничего из моего внутреннего мира. И это кажется мне прекрасным. Я отдыхаю…

Максимка – хитрый азиат. Когда его спрашиваешь, он улыбается в ответ с дружелюбием дикаря, не понимающего, что ему говорят.

Есть еще Дениска, могучий шестиклассник с румяными щеками. С него можно было бы писать Петра I в отрочестве. Но по умственному развитию Дениска – жизнерадостный щенок. Выполняя письменное задание, он произносит его вслух по складам, шевеля пухлыми губами, над которыми уже растут усы. Если я его ругаю, он старается сделать серьезное лицо, и я смеюсь.

Снова собрались компанией в музее у Димы Р. После закрытия. В верхнем кабинете. Вспоминали, какая у кого есть рабочая специальность. Это в ответ на замечание Лизы, что все мы «бездельники», «интеллигенты» и «руками ничего делать не умеем». Лиза – интересная девушка с пышной грудью, и поэтому все бросились доказывать, какие они орлы на самом деле. Оказалось, один был сварщиком, другой – электриком, третий – мотористом. Только я не мог ничего вспомнить, кроме школьной практики в таксопарке, где я менял какие-то пружинки на дисках сцепления. Но нельзя же сказать, что я автослесарь. Сторож не специальность, подсобный рабочий на пилораме – тоже. Но, наконец, меня осенило, и я даже усмехнулся, как это я мог забыть такой замечательный период своей жизни. Я был киномехаником! Это вышло случайно¹. Да и работал я недолго. Это был маленький кинотеатр. Назывался «Приморье». Теперь там театр кукол. А раньше, еще до революции, там был один из первых в нашем городе кинотеатров. Назывался «Арс». Искусство.

Ездил смотреть помещение в аренду. Под мостом всегда пробка. Я не выдерживаю, выхожу и иду пешком. Слева от меня сквер Невельского, справа – чудо сталинской архитектуры – Пограничное управление ФСБ, а по диагонали, выше, здание художественного училища, которое я помню с детства; в летний день, ближе к закату, там, рядом, стояло еще такое пышное дерево, а за ним небо, ярче или темнее, чем это обычно бывает перед грозой или после грозы; я всегда пытаюсь вспомнить и не могу вспомнить точно; помню только, что это было одно из первых ощущений смерти в моей жизни, когда я увидел этот особняк на возвышении, тяжелую, траурную зелень пышного дерева и тревожно-красивое небо. Но я не всегда об этом вспоминаю, когда прохожу здесь.

Нынешняя моя комнатушка очень уютная и чистенькая. Когда я раскладываю диван, практически не остается места. Плачу за нее относительно недорого. Относительно чего? Относительно отеля Montreux Palace? Усмехаюсь. Соседи не шумные. Это важно. Только прямо подо мной живет пес, больной эпилепсией. Тойтерьер. Все время лает. Удивляюсь, как у такого ничтожества может быть болезнь великих – Цезарь, Петр, Достоевский… Это насмешка какая-то! В первую очередь над нашим человеческим самомнением.

Мне кажется, что особенное обаяние животных в том, что они молчаливы.

Еще молчаливы пейзажи.

Портреты.

Ни у кого нет венских стульев. Взять в магазине новые? Дорого… Да и не продают венские, не модно.

Узнал подробности. Ивана, оказывается, вышибли из той квартиры с треском. Вещи выбросили на улицу, и их постепенно растащили мальчишки. Жалко. Особенно книги. С другой стороны, даже за все его пожитки он бы вряд ли выручил шестьдесят тысяч – сумма его долга за квартиру. Так что он формально в прибыли.

Вспомнил, что там оставалась еще и часть моих вещей. Всякие мелочи, которые я не стал перевозить, когда уступил Ивану эту удивительно недорогую квартиру. Он гений. А вот – поди ж, как живет…

В уме делил своих приятелей на тех, кто живет «хорошо», и на тех, кто живет «плохо». И пришел к выводу, что хорошо живут те, кто живет «плохо», а о тех, кто живет «хорошо», – и сказать-то нечего… Возможно, я первых просто лучше знаю?..

Сантехник знает, как устроен кран и сливной бачок, чиновник знает, как устроен его департамент, инженер – как работает турбина. Как устроена жизнь – не знает никто, ни биолог, ни священник. С виду тот же сантехник и, скажем, Филип Гласс устроены одинаково… Так ведь они и на самом деле устроены одинаково – вот что интересно!

Сегодня опять думал об Иване. И снова убедился, что он гений. Уже хотя бы по тому внешнему признаку, что он занимает в обществе именно то место, которое сегодня уготовано гуманитарному гению, а именно – никакое. Совершенно без применения. Только Иван сам этого не знает, ему это не понятно так, как мне, со стороны².

Лева С. достал один венский стул. Лева привез его мне со своей дачи. Подарил.

Выпил немного и сидел перед раскрытым окном в своей комнатушке. Вспомнил, что моя бывшая жена теперь верит в Бога. Смеялся. Она говорила, что «Человек-амфибия» – бесовский фильм, ведь там поют «мне морской теперь по нраву дьявол».

На работе я всегда чувствую себя хорошо. Иногда я думаю, что, если бы я не имел личных интересов, собственности и жил прямо на работе и одной работой, – я был бы счастлив. Личное меня изматывает, а труд делает свободным.

Снова смотрел помещение, потом ехал из центра на работу. Нужно просто сесть в автобус и ехать все время прямо по главной улице, пока она не кончится, перейдя в другую, и по этой другой тоже почти до конца, пока трубы ТЭЦ не окажутся совсем рядом, огромные и слегка ненастоящие вблизи.

У нас два кабинета. Из нижнего кабинета, в котором стоит американский флаг и висит портрет Обамы, я вижу старые двухэтажные каменные дома – окна «фонарем». Они покрашены в желтый цвет, ставший от времени неровным, как будто краску брали из разных бочек. На балконе второго этажа часто курит полный пожилой мужчина. Мне скучно даже вообразить его жизнь.

А вдруг он счастлив?..

Вспоминая прошлое (свое), я неминуемо кажусь себе дураком. Это нормально? Так должно быть? Судя по разговорам других людей – нет. Или они кривят душой, когда вспоминают свое прошлое? Одни вопросы… В детстве у меня не было вопросов. Мне было все и так понятно. Я ничего не знал, но понятно мне было все! Теперь я, кажется, многое знаю, но ничего не понятно… Замечательно!..

Понедельник. Будильник я ставлю на 6:30, но все равно просыпаюсь раньше минут на десять. Досадно, когда воскресенье, а ты все равно просыпаешься рано³.

Может, не нужно венских? Дались мне венские! Может быть, другие подыскать? Но мне всегда представлялось, чтобы были венские. Можно не новые.

Некоторые удивляются, как я живу без телевизора, а я удивляюсь, как можно жить с телевизором? Везде, когда их вижу, выключаю звук.

Сегодня в коридоре стояли толпой дворничихи-узбечки, ожидая выхода маленькой, очень полной женщины с луженой глоткой и круглыми, навыкате, глазами. Эта «луженая» из домоуправления командует ими, как плантаторша. Стояли их мужья с новенькими деревянными лопатами. На лопатах маркерами были подписаны имена: Амир, Санжар, Камиль, Гайрат. Строгие, как дети с подарками⁴.

Утром лежал и слушал, как поют за окном птицы. Не хотелось вставать. Зачем я все это делаю? Затем, чтобы не думать и не знать; не думать, для чего я вообще живу, не слушать, как поют птицы. Может быть, если бы я так пролежал целый день вместо того, чтобы идти на работу, я бы что-то понял… Нет, даже в выходной я ведь не лежу и не слушаю птиц, я встаю, что-то делаю, куда-то спешу, чтобы только не думать, не понимать… Видимо, это что-то такое, чего понимать не нужно?.. И тот, кто понял, тот уже никогда не сможет ничего больше делать?.. Так и будет лежать… Птиц слушать… Или сделает что-то невероятное?.. Рискованно, но попробовать когда-нибудь стоит.

В нашем офисном здании, в кабинете на втором этаже, окно выходит на подпорную стену, очень гладкую и по утрам розовую от утренних лучей, ложащихся на нее под углом, сбоку. А на подпорной стене вровень с нашим окном стоит двадцатифутовый контейнер лимонного цвета. И когда за окном пасмурно, приятно смотреть вместо солнца на этот контейнер. Представляешь себе далекие страны, путешествия, пальмы, смуглых мулаток или ничего не представляешь, а просто смотришь и улыбаешься. В этом контейнере склад запчастей, там по соседству автомастерская. Весной можно открывать окно и слышать, как разговаривают рабочие. Это бодрит⁵.

Сегодня встретил Ивана. Гуляли по скверу в центре. Разговаривали. Иван сказал мне, как называются розовые цветы на кустах, мимо которых мы проходили, и какое правильное ударение в слове «кета». Я не знал. Спросить о долге было неудобно. Может быть, в следующий раз. Скоро опять платить за квартиру. Считал, сколько останется. Заметил у себя новую привычку – считать в уме деньги. Вспомнил, что это вообще не совпадало с планами. Ну, в смысле, еще с теми, когда мы подсчитывали, сколько нам будет в 2000 году, когда построят мост и коммунизм.

Теперь у меня день расписан по клеточкам. В клеточке фамилия ученика и сумма. Там все по дням недели. Вот все время и считаю в уме эти клеточки.

Ездил смотреть помещение. Сдают в субаренду. В центре. Потолки высокие, «много воздуха». Четыре узких окна. Два на южную сторону, два на западную. Площадь, ну, где-то пять на двадцать. Полы деревянные, крашеные, но уже облезли. Мне это даже кстати, создает стиль. По понедельникам и субботам здесь йога. В остальные дни собираются какие-то сектанты сетевого маркетинга. Пятница остается. Пятница мне подходит. И недорого выйдет. Только окна надо завесить.

Вечером приходит группа. Четыре девушки. Все десятиклассницы. Они вечно перешучиваются и перепираются друг с дружкой. Когда даешь пятиминутное задание, ни одна из них не хочет отвечать первой, и каждая говорит с кокетливой обидой: «Ну почему я?» – «Потому что вы всех лучше!» – отвечаю. И они расцветают смущенно.

Мы работаем с заданиями по аудированию из учебника Т. Дроздовой. «Так, посмотрим, что у нас здесь…» – говорю я, включая запись. Мы слушаем диалог. Они слушают, а я делаю вид, что не слышал его раньше. Вернее, уже даже вида этого не делаю давно, а просто киваю или качаю ногой, сидя на подоконнике. За моей спиной в синеве вечера чиркает зажигалкой на своем балконе вечный курильщик. Я останавливаю запись. «Что вы поняли?» Возвращаемся назад. Снова включаю. Текст про французскую актрису Брижит Бардо. Никто из них не знает такой актрисы. (Sic transit gloria mundi.) Я с небрежной легкостью пишу по памяти первые три предложения текста на доске. Мог бы и весь написать. Я слушал этот текст бессчетное количество раз. Я должен бы его ненавидеть. Но он мне нравится. Он стал частью меня. Я могу проследить историю своей жизни за последние десять лет по этому тексту. Для меня он давно уже не про Брижит Бардо.

Видел, в грузовике повезли стулья. Сложенные штабелями. Обмотанные бумагой ножки и спинки. Но не венские.

Еле заставил себя подняться. Все надоело. Каждый день одно и то же. Устал и скучно. Незачем. И сколько все это будет продолжаться. И к чему? К чему приведет, известно. А зачем? Но, конечно, все-таки вышел. Все вышли. Идут. Утро хорошее. Но бесполезное. И поэтому оно хорошее. А мы ради чего-то, ради какой-то пользы… ползем. Поэтому и нехорошо. Устал. И от этих рассуждений устал. Противно, а все думаешь по привычке. Стал просто приглядываться к предметам, чтобы не думать. Забор. Трамвай. Киоск. Поехали. Пассажиры. Вышел. Пошел знакомой дорогой вдоль знакомого забора. И – вдруг – новая надпись на заборе. «Я» – дальше нарисовано сердечко, а после него слово – «говно»! Смеялся. Пришел на работу в отличном настроении.

За нашим офисным зданием идет крутая тропинка в зарослях аптечной ромашки. Тропинка поднимается на пригорок. Там стоит колонка. Люди из соседнего деревянного дома ходят к ней за водой. У них нет водопровода⁶.

Вчера подарил Ивану книгу. Щепкина-Куперник. Театральные воспоминания. Сегодня он мне позвонил, говорит: «Спасибо. Изумительная книга!» Уже прочел. Там страниц триста с лишним⁷.

Был у Димы в музее. Шаги отдавались по пустым залам. За высокими окнами медленно смеркалось. Слушали Вертинского. Я вспоминал то, что мне рассказывал отец о Вертинском, о двух его стихотворениях, будто бы посвященных Вере Холодной: «Вы стояли в театре, в углу, за кулисами» и «Ваши пальцы пахнут ладаном». Второе якобы очень напугало Веру Холодную. Как предзнаменование. А Дима рассказал загадочную историю о проклятом немом фильме «Алая леди» 1928 года с Валентиной Зиминой в главной роли.

Потом пришел Лева, сказал, что мы неправильно сидим, и поставил на стол бутылку коньяка. Дима достал печенье. Я сказал, что подруги женщин, которых я выбирал в жены, почти всегда были какими-то монстрами. Даже внешне. Одна толстая до безобразия, другая без зубов, третья с кривым лицом. И все чудовищно глупы. Может быть, мне стоило отнестись к этому серьезнее в свое время? «Скажи мне, кто твой друг, и т. д.». С другой стороны, и мои друзья, в большинстве своем, не вызывали симпатии у моих жен… Я сказал, что другое дело – любовницы, любовницы дружили со всеми моими друзьями, зато подруги любовниц меня просто ненавидели и всячески очерняли… «Как?» – спросил Лева. «Они говорили, что со мной не стоит связываться», – сказал я. «Понятно», – сказал Лева, и они с Димой засмеялись. Потом я сказал, что тут психологическая загадка и над этим еще предстоит подумать поколению психологов! Дима и Лева слушали меня со стаканами в руках. Лева сказал, что раньше в женщинах ему нравились ноги, а теперь почему-то больше нравится грудь. А одна знакомая дама недавно сказала ему: «Лева, придет время, и тебе будет нравиться только жопа!» И он до сих пор ломает голову над этим предсказанием. Мы чокнулись и выпили за то, что в мире так много тайн. Потом мы с Димой вспомнили про нашего друга Сашу, пожалели его, что он женился и теперь не заходит в музей. Лева не знал Сашу, но кивал, соглашаясь.

В подвальном этаже было влажно, душно и пахло тиной. На сыром каменном полу шипел мокрый шланг, над большими аквариумами горели люминесцентные лампы. Мы по очереди спускались сюда. Здесь был туалет. Закуска кончилась, и Лева сказал: «Давайте съедим рыб из аквариума». Дима ответил: «Давай я тебе принесу чучело бобра, оно списанное, можешь его съесть». Когда мы с Левой вышли, на улице было тихо и прохладно. Фальшивая позолота светилась на Арке Цесаревича, подсвеченной снизу. Дима помахал нам рукой, запирая дверь. Лева выбросил в урну пустые бутылки. Грохот оживил ночную улицу⁸.

2
Стулья

Вова Б. сказал, что достанет мне стулья. Года полтора назад он предлагал мне купить двигатель для танка.

«Новый!» – подчеркивал Вова⁹.

Сегодня мы столкнулись случайно. На Вове были камуфляжные брюки, заправленные в берцы. Из ГАИ он давно уже ушел после одного досадного недоразумения. Он часто ездил слегка датый. И вот однажды стукнул в очередной раз машину какого-то очкарика на перекрестке. Вышел и стал брать его на горло, пинать ногой мятое крыло машины. Глотка у Вовы луженая, командирская. А очкарик возьми да и окажись ментом, полковником. Не повезло. С каждым может случиться. Убрали Вову из ГАИ, и вот с тех пор он служил прапорщиком на складе военной техники. Там уже до него все разворовали, оставался только двигатель для танка.

«Нет роста, – жаловался Вова, разводя руками. – Нет перспектив».

Я кивал. В сущности, он прав, перспектив мало. Вова всегда тянулся к большему, как бы ощущая, что прапорщиком он стал случайно, по некому недоразумению. И я всегда считал, что совершенно случайно преподаю английский. Больше всего Вове нравилась компания интеллигентных людей. На нашем этаже в те давние времена их было немало¹⁰.

В ответ на Вовины сетования я пожаловался, что нигде не могу достать венских стульев. Он спросил, сколько мне нужно, и потом задумался, глядя то вдаль, то на свои берцы. Спросил, есть ли у меня сто пятьдесят рублей. Я сказал, что есть, и мы сразу пошли в магазин. Потом зашли в арку, где раньше была редакция газеты. Вова отвинтил пробку, сделал несколько глотков и протянул мне. Я сказал, что не хочу, и Вова спрятал бутылку во внутренний карман пятнистой куртки. «Приходи вечером», – сказал он.

Я и не знал, что мы поедем с Вовой «грабить» милицию. Это был клуб им. Дзержинского. На проходной за тусклым пластиковым стеклом сидел перед телевизором скучающий Иванов. Тот самый бывший Вовин сослуживец, тоже уволенный из ГАИ по какому-то пустяку. Иванов всегда восхищался своим другом. Памятником этому восхищению долго был необыкновенной формы шрам на лбу Иванова. Однажды после долгого застолья – сначала в части, потом на детской площадке – Иванов никак не хотел расстаться с Вовой; шел за ним до самой квартиры в приподнятом настроении и что-то говорил, говорил, размахивая руками, пока Вова не захлопнул дверь перед его носом. Тогда Иванов посидел немного в коридоре на одном из тех ящиков, в которых жильцы хранили картошку и всякий хлам. Ему стало скучно, и он постучался к Вове. Вова открыл, увидел приятеля и послал его. Иванов снова посидел на ящике и снова соскучился без друга. Тогда он опять стал стучать в дверь. Вова долго не реагировал. Иванов стал беспокоиться, не случилось ли что-нибудь с товарищем. Он принялся стучать кулаком, потом ногой. Наконец Вова открыл и сразу же ударил Иванову в лоб молотком для отбивки мяса. Иванов упал на спину. Дверь закрылась.

Теперь, увидев друга, Иванов вскочил со стула и радостно бросился навстречу. Бренча ключами, повел нас по коридору. Я чуть задержался, чтобы убрать громкость телевизора. Иванов открыл одну створку высокой, тяжелой двери. Щелкнул выключателем. В пустом зале, в углу, как кости доисторических животных, лежали стулья. Большей частью поломанные, с побелевшими от времени спинками и продавленными сиденьями. Но венские! Выпили по такому случаю. Иванов почесывал подбородок. С гордостью сообщил: «А я скоро в оперативники перехожу, надоело здесь, засиделся». – «Не страшно?» – спросил его Вова. Но Иванов не почувствовал насмешки и ответил, что нет, ему не страшно. «У меня реакция отличная!» – сказал он. И даже изобразил, как он умеет выхватывать пистолет из кобуры. «Молодец», – похвалил его Вова на прощание. Иванов обрадовался и хотел еще раз показать, но Вова остановил его: «Хватит! Еще пальнешь сдуру, знаю тебя…» Мы ушли.

Все хотят куда-нибудь уехать¹¹.

Вообще, буквально все мечтают. И не едут, как правило. Денег нет, заботы не пускают, семья… А так буквально все бы разъехались. Я с недавнего времени специально стал спрашивать у знакомых. Узнал много интересного. И для себя тоже выбрал. Я уеду на Тристан-да-Кунья. Остров. Аэропорта нет, регулярного пассажирского сообщения нет, преступности нет, сотовой связи нет, армии и полиции нет, налогов не платят. И климат не жаркий. Идеально. Столица – Эдинбург Семи Морей – поселок… (Вроде нашего Рыбачьего на Горностае.) Так я раньше фантазировал. А теперь не поеду. Теперь у меня есть двадцать венских стульев из милиции и еще один, тот, первый, что Лева подарил.

На радостях набрался храбрости и пригласил English Teacher Inga в кафе. Вот так, с ходу! Удивилась, улыбнулась, отказала. Говорит, что у нее вечером йога. Фу-ты ну-ты!

Сегодня утром видел двух стариков в одинаковых куртках, одинаковых фуражках-жириновках, одинаковых брюках и ботинках. Оба седые, кривоногие, как таксы, и совершенно одинаковые на лицо – двойняшки. Старички – Чук и Гек.

После работы гулял по корабельной набережной. Было солнечно, вода отсвечивала масляным блеском.

В детстве я был торпедным катером. Не просто капитаном, а еще и двигателем, штурвалом, корпусом, торпедами, локатором, матросами – в общем, всем вместе. Ну, и капитаном, конечно, тоже. Я думал, что, когда вырасту, стану ракетным крейсером «Варяг», флагманом всего Тихоокеанского флота СССР. В кремовой офицерской рубашке и черном галстуке с медной запонкой я стоял в рубке у штурвала, я был гладко выбрит, уверен и спокоен, мне было весело, но я не показывал своего веселья из мужественности… Страшно подумать, – что я есть теперь! – по своей прежней морской классификации. Буксир?.. Плашкоут?.. Вообще я пошел за клеем, надо купить несколько пачек ПВА. Свернув вверх на улицу Петра Великого, я неожиданно вспомнил свой сон про старый кинотеатр. Помнил, как вошел в вестибюль, как удивился, не увидев за окном моста, а дальше не мог вспомнить. Ведь было что-то дальше?..

Максимка не пришел. Звоню его маме, не берет трубку. Сижу. А мог бы лишний час поспать. Смотрел, как проходят мимо окна дворники, потом девочка выгуливала собаку. Трава на газоне еще зеленая. Цветы уже сожгло заморозком, торчат сухие. В доме напротив меняют крышу. Новенькие листы жести ослепительно блестят. На второй урок приходит дотошная мамаша, ей хочется присутствовать. Она сидит в уголочке. «Не горбись! Следи за осанкой!» Девочка при ней как натянутая струна. Не понимает того, что я объясняю. Я украдкой сравниваю их лица. Похожи, конечно. А разница не только в возрасте. Тут другая разница главнее. По матери видно, что она очень энергичная и вполне законченная дура. А девочка пока еще волшебно светлая, открытая… На третий индивидуальный урок приходят сразу двое мальчишек. Один перепутал время. Ну ладно, соглашаюсь я, в душе радуясь – сэкономлю потерянный с утра час. Но потом снова два «окна» подряд. Я опустил рольставни, запер дверь, снял ботинки. Лежал на столе, подложив под голову книги¹².

Осматривал стулья, понял, что одним клеем тут не обойдешься. Купил еще наждачной бумаги, шурупов и лак.

Холодает. Люди одеваются теплее. Сегодня мне навстречу шел старик в хорошем, но уже обтрепанном пальто и роскошной ондатровой шапке, таких теперь уже не носят и не делают. А раньше такие шапки по зиме срывали. Дорогие. При социализме был дефицит. Я представил себе день, когда старик покупал эту шапку. Был еще не старый, просто солидный, выбирал вместе с женой, тоже солидной дамой. А дома у них была, скорее всего, «стенка», и какая-нибудь не простая, а какая-нибудь прибалтийская или польская, и люстра хрустальная, и цветной телевизор «Рубин». Все обветшало, кануло, но шапка жива. Она блестит мехом и смотрится даже живее, чем лицо старика. Когда он умрет, шапка еще долго будет блестеть.

Сегодня первым пришел Дениска. Мальчик с усами. Он еще ничего не сделал. Только сел. И улыбался. А я уже подумал в сердцах что-то вроде: «О боги! Что ждет эту юность?..» Начали с неправильных глаголов. Учим их полгода. Твердо знаем уже три штуки. Здоровая натура сопротивляется знаниям, цепляется за счастье неведенья… Ему бы в кавалерию определиться, как раньше. Вышел бы толк. Я стал думать о гусарах, и сам неожиданно сделал такой заход – взял и снова пригласил English teacher Inga в кафе. Это было дерзко. Давно собирался. Я вообще не робок. Но тут как-то… даже не знаю. Словом, это казалось мне дерзко, хотя – что такого? Инга согласилась, но не сегодня. Говорит, удобнее на той неделе. Ну хорошо… А я уже представил, что она сразу вот так согласится, и даже нервничал последние два урока в предвкушении.

Старички, бывает, и старухи, на огромных «лендкрузерах» и «лендроверах» степенно разворачиваются, отъезжая от парковки перед супермаркетом. А другие старички исследуют содержимое мусорных контейнеров за этим супермаркетом. Мне кажется, что вторые смотрят на первых без вражды, а первые на вторых – без особого сострадания. Сильные эмоции вредны и тем и другим, в старости надо беречь сердце. И не факт, что первые счастливее вторых.

Сегодня с утра перешел в атаку, предложил English teacher Inga поехать со мной на Тристан-да-Кунья. Рассказал, как там здорово и ничего нет. Она сразу согласилась. Но в кафе пока не идет. Какие-то дела у нее все время…

Люди (женщины) охотнее соглашаются на что-нибудь невероятное. Гипотеза. Надо проверить…

С утра был туман. Тепло. Капало с крыш. Днем вышло солнце и похолодало. В обеденный перерыв выходил в магазин за кефиром. Вода, капавшая с крыш, намерзла внизу ровной полоской. Всю неделю проверял свою гипотезу… Интересные результаты¹³.

Предложил Ирине Б. ограбить сберкассу¹⁴.

В парикмахерской «Ариадна» работает слепая парикмахерша, пенсионерка. Я это знаю, потому что сам там стригся. Я тогда не знал, что она ослепла после того, как у нее погиб сын. (Узнал позже, случайно, у другой парикмахерши.) И что ей теперь делать на старости лет? Раньше она была хорошим мастером, теперь стрижет на ощупь и по памяти. Клиента она видит, и вам кажется, что она вполне зрячая. Но перед ней все размыто и полутемно. В этой размытой полутьме она держится за единственную нить, свое ремесло. Интересно, кто придумал название парикмахерской. Ведь не она же…

Ученик Илья теперь ходит в спортивную секцию по бадминтону. Поэтому у него не получается ходить на английский в понедельник, как раньше. Девочка Катя ходит на музыку, поэтому ее надо перенести со вторника и пятницы на другие дни. У Леши репетитор по математике, поэтому его надо поставить на час раньше вместо Алины. Но мама не может забирать Алину на час позже, ей неудобно, а самой Алине страшно идти вечером одной. Настя ходит на танцы, поэтому будет пропускать каждую пятницу, если ее не поменять с кем-нибудь местами. Я сижу и пытаюсь решить эту головоломку, бесконечно созваниваясь с родителями учеников. Я паук внутри сложной паутины, постоянно обеспокоенный ее ремонтом и строительством. И на выделение этих паутинных желез уходит почти вся моя умственная и физическая энергия¹⁵.

Ветер, солнце сквозь тучи. Наконец-то закончил со стульями.

Расставил. Открыл окна и любовался. Тени стульев лежали на полу, то умирая, то снова рождаясь. Видимо, придется покупать еще и стремянку. Иначе никак не повесить шторы. Потолки очень высокие. А без штор никак нельзя. Думал о них, засыпая.

Луна светила.

Опять не пришел Максимка. Звоню – не берут трубку. И хорошо, что не взяли, а то бы я сорвался. Потом не пришел Денис. Группа из четырех девчонок не явилась в полном составе. Я не выдержал и метнулся в наш верхний кабинет излить возмущение English Teacher Inga. Дергаю ручку, закрыто. Так, что же это я, совсем? В воскресенье приехал на работу?! Бывает же… Открыл дверь своим ключом, там у нас чайник в кабинете, решил хоть чаю выпить с горя. Открываю. А там пусто вообще. Ничего нашего обычного нет. Только стулья мои стоят венские, поблескивают и лаком пахнут. И тут телефон звонит. Я беру трубку. А мне говорят, что все уехали. «Куда? – спрашиваю. – В Тристан-да-Кунья?» – «Да, – говорят, – Кунья». «Так это же в Китае, рядом, – подумал я, – тогда, понятно…» И только тут я вспомнил, что не встретил сегодня на улице ни одного человека…

Смеялся, вспоминая сон.

1.Конечно, как и все, в детстве я любил кинотеатры. Утренние сеансы по 10 копеек за билет. Мороженое. Возможно, именно об этом я вспомнил, когда меня исключили с третьего курса института за систематические пропуски. Мне не хватало духу устроиться, например, в порт, докером. Я сомневался, как я освоюсь в бригаде, среди суровых мужиков. А кинотеатр казался местом спокойным, вот я и пошел учеником киномеханика. Я думал, там работают тихие, культурные люди. Я пришел туда в черных джинсах, худой и застенчивый. Меня охотно приняли на работу, что было само по себе подозрительно. До этого мне везде отказывали. А здесь все приветливо улыбались, и скоро я с удивлением понял, что в кинотеатре работают одни женщины. Директор, главный инженер, четыре киномеханика, билетерши и уборщицы. Единственным исключением был художник, которого я так ни разу и не встретил. Он подрабатывал в нескольких местах, и я видел только афиши, которые он писал. В каком-то смысле этого было достаточно, чтобы составить представление. И вот я пришел и стал учиться, как заряжать пленку в аппарат, как в конце одной части фильма, заметив сигнальную точку в углу кадра, переходить на показ с другого аппарата, или, как это называлось на профессиональном языке, «поста». Было несложно, и большую часть времени я страдал от безделья. Учили меня две некрасивые девушки, родные сестры. Помню, что у одной были светлые волосы, и у другой тоже. Во всем остальном никакого сходства между ними не было. Помню, что одна, та, что повыше и постарше, читала пьесы Расина и удивлялась, как это длинно и как непохоже на правду, но ей хотелось узнать, чем там кончится… Иногда после последнего сеанса уборщицы просили меня помочь им вывести напившегося и уснувшего в ложе зрителя. Кинотеатр был старый, с ложами и балконом. До революции здесь было кабаре.
  На рабочем месте пьянство, понятно, не поощрялось, и девушки всегда успевали спрятать под стол бутылку сухого вина, когда в аппаратную входила Галина Львовна – главный инженер и единственная яркая женщина. В ней было что-то от фильмов Рижской киностудии про Америку. Сестры-блондинки были моложе, но уж совсем обыкновенные, вроде ролика кинохроники «Советская Сибирь». Изредка в аппаратную заходил улыбчивый старичок-педераст, начальник из отдела кинофикации. Я старался держаться поближе к девушкам. Они, смеясь, говорили: «Везет тебе, ты ему экзамен на категорию запросто сдашь» Я спрашивал, есть ли другие экзаменаторы. «Чем тебе этот не нравится?»
  «Покажи, кольцо», – как-то раз сказала одна из них. Я не был фатоватым парнем, но носил на пальце кольцо. Это было связанное с одной романтической историей воспоминание, и я однажды загадал про себя, что никогда в жизни не сниму этого кольца. В юности случается давать себе бессмысленные обеты. Я неохотно протянул руку. «Дай, я примерю», – сказала моя наставница, та, что читала Расина. «Нет», – сказал я вежливо. Я улыбнулся. Это было ошибкой. Если бы я сказал, например, «отвали», от меня бы сразу отстали. Но я так не умел. Наша смена длилась шесть часов, понятно, что порой становилось скучно. Девушки решили развлечься и попытаться силой снять кольцо. Но они не могли разжать мой кулак. Тогда вторая сестренка стала меня душить, чтобы я разжал руку. Я был полный остолоп, я не умел шутить с женщинами. Нужно было просто приобнять ее, шлепнуть по попке для того, чтобы все это кончилось шуткой. Но я сидел ровно и чувствовал, что мне не хватает воздуха. Пока не потерял сознание. Падая, я ударился головой о железный стол, на котором стоял прибор для перемотки катушек. Через минуту мне показалось, что я проснулся, но при этом я не помнил, как я уснул. Испуганные сестры хлопотали надо мной. На голове вздувалась шишка, и волосы стали липкими от крови. С тех пор мы окончательно подружились.
  Через две недели мне выплатили первую стажерскую зарплату – 65 рублей. Приближалось время экзамена. Я трепетал. Как раз показывал в нижнем зале фильм про Володю Дубинина – пионера-героя. «Беларусь-фильм», 1962 год. Вошла Галина Львовна. «Ставь сразу шестую часть», – сказала она. Я удивился. На аппарате вертелась катушка со второй частью. «Художник перепутал время сеансов. Зрители уже на следующий пришли, там четыре школьных класса. Они нам фойе разнесут», – объяснила она. «А как же?..» – сказал я. «Какой же ты робкий…» – сказала Галина Львовна с непонятной интонацией. Не успел Володя Дубинин вступить в ряды подпольщиков, как к его матери уже явились строгие бойцы и молча сняли головные уборы. Сковородка выпала из рук женщины. И тут же зазвучала бодрая песня в исполнении детского хора: «Мы избрали высокий маршрут, по плечу нам вселенной размеры». Титры. Я не сразу решился выйти из аппаратной. Но зрители спокойно разошлись. Значит, так надо.
  За два дня до экзамена я встретил на улице старичка из кинофикации. Он шел по другой стороне и весело помахал мне рукой. Я поспешно свернул за угол и больше в кинотеатре не появлялся. Один знакомый пообещал устроить меня матросом на плавкран, и я поспешно согласился.

2.«Природа надо мной посмеялась», – говорит он. Где бы Иван ни работал, он везде был слишком тонок для этого рода деятельности. Или слишком широк, глубок. Одиночество Гулливера.
Последняя работа, которую он выполнял на моей памяти, – перевод на английский язык книги генерала милиции Б.
Б. пишет детективы, что естественно. Он считает их гениальными, что уже странно, но извинительно. Он номинировал сам себя на Нобелевскую премию. Это уже не нуждается в комментариях. Отправил им туда, в Стокгольм, одну из своих книг. Ждет пока. И деньги у него есть, и он заплатил Ивану аванс. Иван говорил, что ему хотелось сброситься с моста, когда он переводил новую книгу Б.

3.Помню, в детстве, на каникулах, приучался к режиму дня. Хотел жить по расчерченным квадратикам расписания. Вычерчивал по линейке, выписывал дела и останавливался, глядел в потолок – выдумывал, что еще сделать, к чему приучиться для пользы… Оставалось много незаполненных квадратиков. Потом не мог уснуть от ожидания завтрашней, уже серьезной и взрослой жизни по режиму. А утром едва поднимался, шатаясь, брел в ванну. После зарядки и кружки чая открывал учебник английского и с первыми лучами солнца сладко засыпал над ним.
Теперь я не могу избавиться от этого режима, он уже сам всем дирижирует за меня, а я только подчиняюсь, как автомат, и почти не участвую мыслями в том, что делаю. Мыслями я где-то далеко. Утро, я смотрю на китайцев, которые по одному, парами и целыми компаниями бодро спускаются под гору из своего общежития «и водку пьют, как ласточки с Янцзы». Потом еду в быстром, шатающемся трамвае; светясь задними фонарями, стоит бесконечная вереница машин в пробке, а трамвай летит, в нем все качаются с остановившимися лицами, и я вижу в трамвайном окне отражение своего, такого же, как у других, лица «и не живу, и все-таки живу». Но как будто на другой планете или в другом году, сквозь который вижу этот год, этот трамвай…
В величественном холле «Примбанка» между колоннами стоят аквариумы с золотыми рыбками, уже выполнившими все желания учредителей, выдоенными и сразу поглупевшими, бессмысленно пучеглазыми. Я проверяю свой счет. Прикидываю, сколько будет стоить аренда помещения.

4.Мне пришлось протиснуться мимо них, чтобы открыть ключом дверь своего кабинета. Они смотрели на меня и жались к стенам, принимая за какого-то отдельного начальника.
  С нами по соседству – стоматолог, с другой стороны солярий, через коридор, напротив, управляющая компания. Есть еще магазин, парикмахерская, центр дошкольного развития, кабинет медицинской диагностики и спа-салон. Все это на двух этажах небольшого офисного здания. Все друг друга знают и здороваются. В магазине можно взять какую-нибудь мелочь в долг. Протезист за стеной любит включать музыку, когда трудится над своими протезами, и иногда по вечерам запирается там с медсестрой. Юноша, владелец солярия, – сын той женщины, что держит парикмахерскую; тринадцатилетний сын зубной врачихи ходит к нам на занятия, и два раза в месяц его мама расплачивается с нами деньгами, полученными от своих клиентов, в том числе от парикмахерши и ее сына, которые лечат там зубы со скидкой. Мы живем почти как биологический организм или феодальное государство.
  Накануне праздников все приподняты, оживлены, нарядны. В коридоре пахнет салатом. Дамы бегают в парикмахерскую, делают прически. В непогоду, когда начинается такая метель, что я не вижу из своего окна соседнего дома с вечным курильщиком на балконе, или когда налетает первый весенний тайфун и глинистые потоки, бегущие с сопки, несут с собой камни и гравий, мне бывает весело думать, что нашу офисную коммуну снесет к черту и поплывем мы как некий ковчег новейшего времени, со своим солярием и зубными протезами, и бог весть когда и куда пристанем, к какому Арарату…
  Вода сойдет, и мы побредем по опустевшей земле, расклеивая квитанции на оплату ЖКХ и ища покупателей на зубные протезы. А я потащу портрет Обамы и стану, подобно святому Франциску, видимо, преподавать Holy Bible животным и птицам. Или лучше взять портрет королевы Елизаветы? Он у нас в другом кабинете на втором этаже. Там проходят групповые занятия. У меня пять групп и пять индивидуальных занятий. Иногда после этого я еще еду на частные уроки, и под конец, вечером, когда я в бессчетный раз объясняю группу времен Simple, у меня такое ощущение, что я слышу себя откуда-то со стороны и голос мой звучит как в колодце.
  Раньше мне не сразу удавалось перестроиться со студенческой аудитории на школьников, но потом я понял, что большой разницы между ними нет. И знают примерно одинаково. Когда у меня бывает свободное время, например, в автобусе, я сочиняю сказки. В этих сказках действуют английские глаголы: правильные, неправильные, модальные; стоят феодальные замки грамматических времен… Моя мечта – написать книгу, которая побьет тиражи великого Голицынского в зеленой обложке. И тогда я буду благоденствовать на отчисления от переизданий.
  На втором этаже, в просторном кабинете с фотообоями, изображающими Тауэр и Темзу под мостом, проводит уроки директор нашей школы, жгучая брюнетка с формами секс-бомбы. Раньше она работала школьной учительницей, и старшеклассники пытались рисовать ее на уроках. English teacher Inga.

5.«What are you laughing about? So mysterious…» – спрашивает меня English teacher Inga, стоя на фоне нарисованной Темзы и нарисованного Тауэра, как на съемочной площадке. Я не говорю ей, что иногда под пальмами вместо мулаток я невольно представляю ее. Это бесполезно. У нее роман с неким артистическим проходимцем, который ходит в шарфе, завязанном богемным узлом.

6.И отопления нет. Они топят дровами. Это в современном городе, где недавно с помпой проходил саммит АТЭС. А если в деревни поехать, думаю я… Вот живет там бабка, пенсия у нее пять тысяч, машина дров на зиму стоит шесть тысяч… И нет у нее никого, кроме кошки. Сидит она зимой одна и смотрит в окно. И вот она что должна думать, когда смотрит? Это закачаешься. Это бездны. Это никакого Шопенгауэра и Кастанеды не хватит, чтобы описать, хоть примерно, что она думает.
Но это, наверное, только так кажется. А на самом деле ничего такого особенного она не думает. Что-нибудь бытовое, по хозяйству: как день прожить, кошку накормить, чай вскипятить, суставы мазью натереть… Вот и день прошел.
Но ведь что-то огромное стоит за этим недуманьем.

7.У меня только в юности так было, чтобы я целый день читал книгу и ничем больше не занимался. Всегда в такие дни был счастлив. Как будто над реальностью. Пробовал. Больше так не получается. Читаю, а думаю о другом. А вот Иван может по-прежнему. «Гений – это внимание», – сказал Кювье, сказал Дидро, сказал Ларошфуко и т. д. Как Ивану удается сидеть и, не отвлекаясь, с восхищением читать ненужную ему книгу в его бытовых, финансовых, психологических и проч. условиях, – для меня загадка. Гении загадочны.

8.Я пошел пешком. Впереди, приближаясь, висел мост с малиновыми огоньками на верхушках пилонов. Справа по акватории шел катер с зеленым огоньком. Звук проезжающих машин отражался от здания Пограничного управления ФСБ. Влажные провода поблескивали над дорогой, повторяя ее плавный изгиб. Неожиданно я понял, что оставил в музее свой телефон. Я повернул назад и скоро дошел до поворота на улицу Петра Великого. Стал спускаться, снова приближаясь к подсвеченной Арке Цесаревича, когда, взглянув налево, увидел, что дверь кинотеатра, в котором я когда-то давно работал учеником киномеханика, открыта. Кинотеатра здесь давно уже не было, а был театр кукол. Но в открытой двери стояла та самая Галина Львовна, главный инженер, ничуть не изменившаяся. Молча, она манила меня рукой. Я нерешительно поднялся по ступенькам и вошел в темный вестибюль. Даже в полумраке я заметил, что здесь, оказывается, все осталось по-прежнему. В темноте мерцали какие-то нити вроде серпантина или тех полос, что бывают на старой кинопленке. «Какой ты робкий», – сказала Галина Львовна, улыбаясь в темноте. Я прошел в гулкой тишине до окна. Машинально глянул и остановился. Моста через бухту не было. Голова у меня закружилась… «Да просыпайся ты, очнись!» – тормошили меня две сестрички-киномеханики.

9.Вова не похож на остальных моих знакомых. Мы десять лет были соседями. Сам Вова считает, что мы с ним друзья. Подвыпив, он твердо глядит мне в глаза своими глубоко посаженными серыми глазами и произносит строго: «Ты в моем мире очень много значишь». Что это за мир, я не имею представления.
  Я действительно знаю Вову очень давно, поэтому всегда киваю, когда он говорит о нашей дружбе. Мы познакомились, когда он пришел к нам ставить унитаз. Вова тогда работал слесарем. Оказалось, что он живет через четыре двери от меня в том же длинном мрачном коридоре, освещенном единственной лампочкой. Это было кстати, мрак скрывал, хоть отчасти, всю эту копоть и паутину по стенам, отбитую штукатурку и сорванный с пола линолеум. Линолеум обрывали дети. На нем они катались зимой, как на санках, по склону рядом с бойлерной. И, глядя на них в окно, я вспоминал картину Брейгеля «Охотники на снегу». В морозные дни от бойлерной поднималось особенно много пару. Смотрелось торжественно.
  До слесарей Вова был прапорщиком. В девяностые устроился в ГАИ. Это был взлет его карьеры. Он ходил перепоясанный белой портупеей, красный лицом, непререкаемый. Дарил своей супруге подарки. Однажды он подарил ей рога. Большие, оленьи. Жене это не понравилось. Но Вова объяснил, что это произошло случайно. Они с напарником, Ивановым, ехали на патрульной машине, выпивши. Проскочили на красный свет и столкнулись с другой машиной, в которой было два мужика, со всей дури летевших на зеленый. В наказание за беспечность гаишники осмотрели багажник и нашли там поломанную швейную машинку и рога. Прапорщик Вова взял себе рога, а напарник Иванов – поломанную швейную машинку. Рога прибили к стене над кроватью. И гражданская жена прапорщика всегда смеялась, когда он рассказывал ей эту историю про рога, и, смеясь, говорила ему: «Дурак ты, Вовка!»
  А он тоже смеялся и принимался рассказывать эту историю еще раз. И жена снова смеялась.
  Редко встречаешь счастливые семьи.

10.Актер Театра юного зрителя Толик Сыркин, светловолосый, похожий на испитого ангелочка, он после третьей рюмки пел высоким голосом и приглашал танцевать мужчин.
  Капитан плавкрана Саша, величественный толстяк, выпивавший зараз половину трехлитровой банки пива и во время дискуссий в подтверждение своей правоты всегда кричавший собеседнику: «Подпишись!»
  Вадик, директор бани, ходивший в трико и длинном кожаном плаще по соседям, чтобы узнать, где от него прячется супруга. Во внутреннем кармане он всегда носил бутылку портвейна, объясняя, что это помогает ему от давления. У него часто кружилась голова.
  Славик, полный и румяный продавец из ближайшего пивного ларька, который никогда не кичился перед нами своим высоким служебным положением. И по утрам мог по-товарищески отпустить в кредит.
  «Какие люди!.. Что вы? Где вы?..» – подумал я.

11.Лева мечтает уехать в Калининград. Предлагает махнуть с ним вместе, говорит, что там Европа и продают тильзитское пиво, говорит, что в Азии он уже везде побывал. «А, кроме пива, там – что хорошего есть?» Лева посмотрел, прищурился и говорит: «А тебе что, этого мало?» Я согласился, что этого достаточно, и Лева сказал: «Во-от, то-то же…»
  А Костя мечтает уехать в Исландию. Он поэт. Любит кельтский эпос и проч. Это серьезная причина. Наталья Д. хочет уехать на Кавказ, там живут не испорченные европейским разложением люди. Она считает. И мужчины там щедро одаривают вниманием пышных блондинок.
  Дима А. хочет поехать в Китай. Он и так регулярно туда ездит, в Янцзы. У него там приятель Сергей. Преподает в университете русский язык. И в ресторане обед из семи блюд на четверых стоит совсем ничего. Они вдвоем его съедают за три часа и потом гуляют по набережной Янцзы, чтобы не умереть от разрыва внутренностей.
  А вот Ольга Л., наша преподавательница из английской школы, взяла и на самом деле уехала в Новую Зеландию и там вышла замуж за кивоса. Они там себя кивосами называют, не в честь фрукта киви, как я сначала думал, а в честь местной птички – киви… Но этот кивос был из Челябинска. Тоже туда свалил, в Зеландию, и тосковал по родине, по нашим бабам. Вон она под эту тему его и подписала. Теперь вместе там тоскуют. Он по ЧЗПТ (Челябинский завод промышленных тракторов), она по Дальхимпрому. Там практически у всех депрессия и яхты. И как только на них депрессия эта накатывает, они садятся на эти яхты и уходят в море спасаться. Это там называет sea-life. («А вот у нас яхт нет, – думаю про себя… – Ну, так у нас и депрессий ведь не бывает. Скажет кто-нибудь, что у него, мол, депрессия, а на самом деле это он, скорее, так, покрасоваться».)
  Валера Х. хочет уехать в Антарктиду. Ему все надоело. Я спросил, почему не в Арктику, ведь она ближе. Он посмотрел на меня и говорит: «Антарктида как-то культурней».
  Виталик Р. мечтал съездить в Венецию. Украл сумочку у нашей вахтерши, когда приходил ко мне на работу показать свои стихи. Сказал: «Мне ничего не будет. У меня справка есть». Я отобрал сумочку, вернул. Виталик каждый год проходит курс в психоневрологическом диспансере. Ему там Венецию включают.

12.Думал, может, усну. Было темно, только один луч пробивался через какую-то щелку в ставнях. Сразу стали отчетливо слышны шаги и обрывки разговоров в коридоре. Вспомнилось детство, когда днем, для забавы, нарочно прятались и сидели в ванной, в темноте, или забирались в сараи. Еще вспомнилось, как прошлой зимой я болел и лежал с температурой в той квартире, из которой недавно выгнали Ивана, а соседи сверху ломали стены перфоратором, но мне время от времени все-таки удавалось уснуть. Окна выходили на юг, и на них не было занавесок, казалось, что день будет длиться бесконечно. А сейчас мне почему-то даже приятно вспоминать этот день. Я его часто вспоминаю, а вот, например, день своей свадьбы с женщиной, созданной для любви (так мне один раз сказали про нее), почти никогда. Для любви и бессердечия, добавил бы я. При этом была очень сентиментальна. Плакала, когда открыла для себя творчество Стаса Михайлова. Помню пару моментов в ЗАГСе, уродливые фотографии, ресторан «Чайка» (или это кафе?.. скорей кафе). Это была ее идея. Насчет свадьбы. Меня и так устраивало. Шея затекла на книгах, положил под голову сумку, но все равно… Вспомнил, как я сладко спал на железнодорожной платформе, укрывшись брезентовым плащом и положив под голову кирпич. Но когда это было! Времена далекой юности. Торговый порт. Я вспомнил табельщицу Лену с пятнадцатого причала; как мы по ночам пили с ней чай, заваривая его прямо в стаканах, и под утро становилось горько во рту. У нее был впереди золотой зуб. Докеры шутили: «Ленка! У тебя ведь он один настоящий, остальные искусственные». После часа ночи табельную можно было закрыть, шторы задернуть. Я бросал свой пост. А утром с моря шел туман и все металлические предметы покрывались холодной росой. Мой сменщик неторопливо выходил из тумана в черной железнодорожной шинели.

13.Предложил Елене И. отправиться на Луну. Криво улыбнулась, как бы снисходя к моей вялой фантазии. Сделал вывод: надо, чтобы предложение звучало убедительно.
Предложил Анне С. отправиться со мной в этнографическую экспедицию на Тибет. «Это что, мумии там раскапывать?» – спросила она. Я почувствовал, что дело пойдет. Стал рассказывать ей о Тибете, о буддизме. Сказал, что у нас уже есть план и смета. Можем взять ее поварихой. Оплата достойная. Она слушала и потом сказала: «Ты лучше в театр меня пригласи». Сказала, что она ни разу в жизни не была в театре. Я подумал, шутит, повел ее в театр. Она называла антракт перерывом, а театральный буфет – столовой. Пьеса ей понравилась, в финале, когда герой умирает, она сидела со слезами на глазах. В каком-то смысле на нее было смотреть интересней, чем на сцену, особенно на ее красивые ноги.

14.Сказал, что у нас уже есть преступный союз единомышленников и для успеха операции не хватает только женщины. Она смотрела на меня и, конечно, понимала, что так не бывает. А я ей говорил, как всегда говорят в фильмах, что делать ей ничего не придется: всего только постоять в нужном месте и взять у нас сумки с деньгами. «Ваша доля сто миллионов», – сказал я щедро. «Сколько?!» – спросила она. А ведь не верила ни единому моему слову.

15.Родители Миши обеспокоены его успехами, вернее, отсутствием таковых. Я говорю им: «Проверяйте у него домашнее задание. Успехов не будет, если он их не выполняет. Нет. Для этого не нужно знать английский. Проверяйте просто, написано ли оно вообще в тетради». Но они и этого не делают! Им некогда просто открыть тетрадь и посмотреть, есть ли там хоть что-нибудь. На что они рассчитывают? Миша – косоглазый сколиозник с вечно приоткрытым ртом, из которого временами капает на тетрадь слюна. Но на уроках он весел, радостно моргает сквозь толстые линзы своих очков. Мы с ним играем в правильный выбор слова. Он всегда ошибается, но ему смешно. Мне тоже. И я ему завидую. Если бы я так легко относился к своим ошибкам. Если бы они так же мало для меня значили. Однако это чахлое искривленное деревце прекрасно разбирается в компьютерных играх, когда о них заходит разговор с другими учениками, и даже советует им, как пройти очередной сложный уровень. Прямо Стивен Хокинг какой-то. Если бы не было компьютерных игр, он бы нашел свою вторую реальность в литературе, химии, математике или биологии и стал бы гением. Возможно, его интеллект стал бы приманкой для здоровой, генетически благополучной женщины, и чахлое родовое деревце в будущем пустило бы свежий крепкий росток. А так виртуальные битвы, виртуальные красавицы и в конце по-дедовски простая, обыкновенной лопатой вырытая могила. Гении нужны обществу куда меньше, чем потребители, даже такие слабенькие.