Kitobni o'qish: «Ландшафты Алигьери»

Shrift:

1

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа…

Данте Алигьери, «Божественная комедия» (перевод М. Лозинского)

Лес был более чем странным.

Во-первых, он совершенно не пах лесом. И вообще ничем не пах, что сразу навело меня на мысли о подхваченном мною где-то насморке. Но так как нос (а я это сразу проверил) оказался вовсе и не заложен, то мысли тут же приобрели совсем иное направление: я начал искать в окружающей меня растительности признаки фальшивого декора.

Однако тщетно – лес был настоящий. Довольно густой и темный. Только без запаха. И без звука. И для завершения удивительной картины – без малейшего признака ветра, который, казалось, никогда и не гостил в здешних местах: ни одна ветка дерева не шелохнулась за все то время, что я позволил потратить на наблюдения, и мне даже подумалось, что качнись она – сразу нарушит какой-то неписаный закон и местные представления о гармонии.

Итак, лес был странным.

Но еще больше пугало меня то, что я совершенно не помнил, как туда попал.

Я попытался сосредоточиться на этой мысли, но почему-то без толку. Все мои соображения на этот счет ускользали и рассеивались, как пар над только что снятой с огня кастрюли. Нет, из этого строительного материала решительно ничего нельзя было соорудить.

Вообще-то я никогда не жаловался на проблемы с памятью. Наоборот, память у меня всегда была что надо. И даже более того: я могу с уверенностью назвать ее превосходной, что, впрочем, чревато как плюсами, так и минусами.

Из плюсов отмечу хотя бы свою суперуспеваемость в университете: ведь стоило мне один раз как следует ознакомиться с материалом в учебнике, как дальше мне уже было достаточно закрыть глаза и воссоздать в воображении нужные мне страницы с практически фотографической четкостью.

К минусам могу причислить явную замусоренность этой самой памяти. Ведь чуть только любой из возможных раздражителей: звук, картинка или запах – пробудят в ней ощущение подобия какому-то из уже хранящихся в ее тайниках сокровищ, как она щедро выплескивается в сферу моего сознания, и я долго потом не могу от нее отвязаться.

И вспоминается мне зачастую всякая чушь. Например, расшатанный скрипучий стульчик, на котором раскачивался мой сосед по детсадовской столовой, жадно поглощая манную кашу с растекшейся ярко-желтой масляной струйкой.

А от стульчика я тут же подневольно (раб собственной памяти) перехожу к ложке этого упитанного мальчишки. А ложка двигается быстро и ритмично: от тарелки – ко рту, ото рта – к тарелке. И я, пугающий своей худобой интеллигентский отпрыск, вяложующее существо, вечное наказание нетерпеливых воспитательниц, мечтающих перегнать нас из столовой в игровую – решаю подражать обжоре. И тоже двигаю ложкой в нужном темпе. Но каша почему-то не проглатывается, а скапливается за щеками. И выплевывается. И капает на подбородок и на стол. И меня ругают и ставят в угол. И я…

Ну, вот видите? Так всегда. И поток воспоминаний бывает просто не остановить. А вот сейчас я вновь и вновь спрашиваю себя, как я оказался в этом странном лесу? И ничего. Пустота.

Может, стоило бы присмотреться к собственным следам и, пройдя по ним обратно, попытаться восстановить путь сюда?

Поверьте, я постарался это сделать, но не обнаружил на земле никаких следов: ни своих, ни чужих. А попытка впечатать след в землю, вот этак вдавить подошву моего недешевого ботинка в податливую почву, к моему удивлению и даже практически ужасу, совершенно не удалась: то, что под ногами, словно отпрянуло от моей стопы, а потом с облегчением вернулось в исходное положение, как будто понятия массы и силы вовсе ни к чему его и не обязывали.

Мне стало не по себе. Я даже поежился, как от холода. Но холодно не было, а погоду можно было бы даже назвать отличной. И она как минимум располагала к прогулке.

Лес был густой, но, по имеющимся у меня представлениям, все леса имеют обыкновение заканчиваться, а посему я решил двигаться в поисках просвета. И хотя движение было наугад, что-то мне подсказывало, что я выбрал правильное направление.

Я шел и продолжал удивляться, потому что земля все также податливо принимала мои шаги, чтобы затем моментально и тщательно смыть впечатления о моем недавнем присутствии. И более того: после меня не только не оставалось следов, но к тому же еще я своей тяжестью и резкостью движений (то и дело приходилось довольно грубо раздвигать ветки, грозящие лицу) не нарушал первоначального лесного порядка. Или беспорядка, если вам угодно.

Иными словами, трава не мялась под моими ногами, сучки не трещали и даже и не думали ломаться. Птицы, наблюдающие за мной с высоких веток, не упархивали и не позволяли ни удивленного, ни тревожного, да и вообще никакого свиста. И казалось, протяни я руку к любой из этих пичуг, она ни за что не будет спасаться бегством.

И просвета между деревьями пока что не наблюдалось. И куда я иду, у меня не было ни малейшего понятия. И, в отличие от бесстрашных птиц, я чувствовал, что вовсе не так уж и бесстрашен. А потом появился он…

Это был совсем крошечный лисенок: нежный, желтый, пушистый и доверчивый.

Увидев его, я остановился как вкопанный. А он, как будто специально меня здесь ждал, замотал хвостом. Тоже, впрочем, совершенно беззвучно.

– Привет, малыш! – сказал я ему, хотя обычно и не имею привычки заговарить с животными.

Лисенок смотрел на меня пристально, и мне на какое-то мгновение показалось (я, правда, сразу же отогнал эту жуткую мысль), что он меня изучает и пытается определить мою суть. Причем, не так, как обычная лиса, движимая инстинктом и прозревающая в человеке охотника, а как-то осмысленно, по-человечески, глядя в самую глубь моего внутреннего «я».

– Жаль, мне нечем тебя угостить! – снова обратился я к лисенку, невольно ловя себя на том, что, кажется, подхалимничаю.

Лисенок проигнорировал мое замечание. Наверное, не понял. Или понял (Б-же, что я несу), но оказался не голодным.

Я приблизился к нему на шаг.

Он и не думал давать деру.

– А ты очень милый! – продолжил я заговаривать ему зубы. – А вот если бы ты помог мне найти дорогу, тогда тебе бы и вообще цены не было.

Лисенок скосил трогательный глаз и позволил мне подойти еще на два шага.

– Ну как, договорились? – спросил я.

И тут же, хотите верьте, хотите нет, но он повернулся и на пока еще неуклюжих лапках двинулся сквозь чащу. Похоже, согласился показать мне путь.

Не то чтобы, правда, я уж окончательно в это поверил. Все ж таки здравый смысл, всегда мне присущий и пока еще не поблекший даже в этом непонятном лесу, требовал признать, что путеводных лисиц не бывает. Но, с другой стороны, мне же было совершенно все равно, куда идти, так почему бы не за ним?

И мы отправились.

Длилось наше шествие довольно долго. И по пути я рассматривал желтую трепетную спинку моего крошечного проводника и думал о лисятах. Разве они гуляют по лесу в одиночку? Разве не копошатся дружными стайками вблизи родителей? Разве отходят далеко от своего логова? Разве доверяются незнакомым людям? Разве способны на длительные путешествия? Разве…

Я уже перебрал все возможные вопросы, когда откуда-то возникло первое подобие звука.

Я тут же замер и прислушался.

Лисенок последовал моему примеру. Так что уже не очень было понятно, кто кого ведет. А потом мы оба синхронно дернулись и направились в сторону чего-то пока еще смутного, но вполне могущего при ближайшем рассмотрении (вернее, прислушивании) оказаться журчанием.

По мере нашего продвижения звук возрастал, и вскоре у меня уже не было сомнения, что где-то совсем рядом находится родник. Тут же очень захотелось пить, и я как обычно (это действительно для меня обычно, так как часто, увлекаясь работой, я забываю и о еде, и о питье), задался вопросом, когда же в последний раз и чем мне удалось утолить жажду.

Но хотя всегда моя услужливая память тут же в ответ на подобное обращение хозяина воссоздает знакомый образ емкости и напитка, на этот раз все опять оказалось более чем странным: я не помнил, что именно и когда именно я пил. И тут же мне стало ясно, что из памяти начисто стерлось не только то, как я сюда попал, но и все то, что предшествовало этому.

Я поднапрягся, но опять безрезультатно: мне не удалось воссоздать ни сегодняшнего утра, ни вчерашнего вечера. Да и, пожалуй, чуть ли ни всей предыдущей недели. Как будто я только час назад запер свой офис и тут же перенесся сюда.

Вы спросите, как я понял, что из моей памяти выпала целая неделя? Очень просто.

Вот я явственно воссоздаю себе картину запирания моего офиса, и в эту картину вписывается последнее, что видно на противоположной двери стене. И это – ну, то, что видно – медленно исчезает из поля зрения, отрезаемое дверной гильотиной. Но, исчезая, все же успевает указать мне мое точное расположение во времени, ибо это – не что иное, как настенный календарь.

А тут, в лесу, глядя на циферблат моих наручных швейцарских часов, я явно вижу, что к той дате можно спокойно прибавить еще семь пролетевших дней. И я надеюсь, что моя секретарша не преминула оторвать уже ненужные календарные листки. Вернусь – проверю.

Впрочем, мысли о возвращении показались мне вдруг какими-то нелепыми на фоне всего происходящего. И я, прогнав этих нежеланных гостей, вновь сосредоточился: сначала на лисенке, а потом и на роднике, который возник прямо за деревьями.

Он был чист и непоседлив. И очень жив на фоне остального леса. По крайней мере потому, что звучал – единственный солист в доме глухонемых.

Я подошел к нему и напился.

И тут же вздрогнул. Потому что в воде мне померещилось что-то странное. Что-то, по своей форме напоминающее полузакрытый человеческий глаз с довольно густыми и длинными ресницами.

Это явно не могло быть частью моего отражения.

Но и ничьего чужого отражения тоже, ибо вокруг (я специально оглянулся во все стороны и перепроверил) никого не было.

Лисенок тоже лакал воду маленьким язычком.

Что делать дальше, было совершенно непонятно.

2

Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной,
От долгого безмолвья словно томный.

Его узрев среди пустыни той:
«Спаси, – воззвал я голосом унылым, —
Будь призрак ты, будь человек живой!»

Он отвечал: «Не человек; я был им…»

Данте Алигьери, «Божественная комедия»

Я напился и продолжил озираться, обозревая местность вокруг родника.

Повсюду по-прежнему царило безмолвие, если не считать журчания воды, еще ранее обнаружившей странную непокорность, явно диссонирующую с законами леса. Я набрал горсть маленьких камешков и для интереса начал бросать их на землю. Они шлепались в ее податливую мякоть, ни малейшим образом не нарушая тишины. Я развернулся и бросил один в источник. Вода поглотила пронзившего ее пришельца с характерным чавканьем.

Все это меня очень заинтересовало, но мои размышления на этот счет не привели ни к каким выводам, кроме одного, уже порожденного мною ранее: я ничего не понимаю, и это уже серьезно начинает меня раздражать.

А так как мириться с собственной беспомощностью не в моих принципах, я решительно освободил свою ладонь от оставшихся камешков и обратился к своему мохнатому товарищу:

– Ну, вот что, родник пробивает себе путь в земле. Будем следовать этому пути.

Лисенок не ответил, но довольно бодро изобразил полную готовность мне следовать. И мы двинулись. Все той же малочисленной и странной процессией: впереди крошечный звереныш, позади долговязый и худощавый мужчина средних лет в деловом костюме (это я).

Кстати, что касается костюма, я могу с уверенностью сказать, что именно в нем я неделю назад выходил из своего офиса. Правда, в руке у меня тогда был портфель. А вот где этот портфель может быть сейчас, ума не приложу.

И очень жаль, ибо в нем хранится (буду пока относиться к потерянному портфелю в настоящем времени) добрая половина всех моих папок. То есть основная часть моего бизнеса. То есть в переводе на деньги…

Мысль о деньгах показалась сейчас совсем нелепой, ибо невозможно было представить, что за ближайшими деревьями развернулась гостеприимная шашлычная или еще нечто, где бы мне захотелось и удалось за что-нибудь расплатиться.

Лисенок, между тем, уверенно вышагивал вдоль русла нашего ручейка, который каким-то непостижимым образом все больше креп, расширялся и намекал на собственную неиссякаемость.

– Еще пара километров, и он, пожалуй, станет рекой, – сказал я не то самому себе, не то своему спутнику, который по-прежнему никак не реагировал на мои дружественные реплики.

Но пару километров мы так и не прошли, потому что минуты через две комок желтого пуха внезапно остановился как вкопанный.

– Ты чего это? – удивился я. – Пошли дальше.

Но он впал в ступор и впервые меня не послушался, как будто его инстинкт или какое-то особо лисье знание подсказали ему, что достигнута определенная черта, переступать которую категорически воспрещается.

– Ну, если ты пас, то извини: нам придется расстаться. Потому что меня совсем не радует перспектива остаться тут навсегда, и я отправляюсь дальше, – сказал я не без сожаления.

Лисенок, видимо, понял, но не поддался на мою провокацию, а проявил характер и затрусил восвояси.

– Ну что ж, – решился я – тебе назад, мне вперед.

Так я потерял своего единственного на данный момент друга. Причем безо всякой гарантии обрести замену. А она бы мне отнюдь не помешала.

Впрочем, надежда вновь оживила меня, когда я заметил, что по мере усиления течения явно редеют деревья.

– Этот лес заканчивается! – подбодрил я сам себя и ускорил шаг. И тут же впервые осознал, что мой голос является вторым (кроме шума ручья) звуком, который здесь слышен. И это было очень странно, ведь я тем самым как бы распадался на две ипостаси: основная часть моего тела подчинилась закону местной немоты, но голосовые связки остались при своем коронном мастерстве.

– Эге-гей! – крикнул я для проверки.

Эха не возникло, но звук был громкий, а мой голос – узнаваемый.

И больше ничего. Тишина.

Абсолютная тишина, размешанная в воздухе и посему проникающая повсюду и парализующая все, кроме моей гортани и водного потока.

Я закрыл глаза и сосредоточенно впитал в себя отсутствие звуков. А зря. Потому что на какое-то время я тем самым лишился возможности наблюдать. А услышать я никого не мог. Поэтому я не мог знать, что кто-то ко мне крадется, а когда я разлепил свои веки, он стоял уже прямо передо мной.

Я вздрогнул и невольно попятился.

Он сделал приветственный знак рукой.

Я вгляделся в него пристальнее.

Он сделал то же самое.

Мне показалось, что он кто-то из знакомых, но давно забытых.

Он даже не пытался сличить мои черты с чьими-то из банка данных его памяти: было очевидно, что он и так прекрасно знает, кто я такой.

И вот это, кстати, было мне на руку. И я тут же мысленно понадеялся, что незнакомец наконец-то разъяснит мне, что со мной происходит.

– Здравствуйте! – несмотря на абсурдность ситуации я посчитал разумным соблюдать приличия.

– Здравствуйте! – откликнулся он.

– Я тут заблудился, – подыскал я нужную формулу для продолжения беседы, деликатно намекая, что неплохо бы было, чтобы и он объяснил, кто он такой и как оказался рядом.

– Я тут живу, – отзеркалил он мою формулу с одной фактической поправкой.

– Вы тут один живете? – поинтересовался я, готовясь к тому, что сейчас вслед за первым сюда повалят и остальные аборигены.

– Нас тут много, – подтвердил мою догадку он и тут же рассеял мои опасения, – но они там, за рекой, и через нее почти никогда не переходят.

Я догадался, что рекой именуется ручей и что он служит водоразделом между здесь и там.

– А Вы зачем перешли? – тут же продолжил я допрос незнакомца и, глядя на его ноги, обутые в совершенно сухие мокасины, добавил: – И как перешли?

Он проследил за моим взглядом и подробно и поступательно разъяснил:

– Я перешел, чтобы тебя встретить. Перешел вброд. Обувь снял и держал в руках. Штанины закатал.

Я молча кивнул и задумался, что бы такое спросить дальше.

Он выжидал молча.

– Где мы? – наконец решился я, приступая от преамбулы к самой сути.

– О… – растерялся он. – Что, вот так прямо сразу?

– А что, это место засекреченное?

– Да нет, вполне даже доступное массам.

– А массы за рекой?

– Да, они за рекой.

– А как река называется?

– О… – незнакомец снова издал тот же конспиративный звук.

Я слегка разозлился.

– Может быть, мне не положено такими вещами интересоваться? Так Вы прямо так и скажите, чтобы я зря к Вам не приставал.

– Да нет, интересоваться можно. Просто о некоторых явлениях тут у нас принято самостоятельно догадываться.

– И кто Вы такой, мне надо догадаться самому?

– Нет, это я Вам могу сказать. Меня зовут Жан Поль, – незнакомец улыбнулся и протянул мне руку.

Рука была теплая и располагающая к доверию. Впрочем, как и ее хозяин: человек среднего возраста и ниже среднего роста с одновременно приветливым и слегка ироничным взглядом больших глаз.

Я тоже представился.

– Ну, вот и славно – сказал он. – Тогда пойдем.

– Куда?

– К нам.

– За реку?

– За реку.

– А зачем?

– Ну, раз уж Вы здесь, наверное, Вам стоит осмотреться получше и узнать побольше.

– А, кстати, почему я здесь?

– Чтобы увидеть и узнать.

– Логично, – согласился я. – Но совершенно не понятно.

– Пока, – успокоил он.

– Что «пока»?

– Пока не понятно. Но это ненадолго.

– Вы думаете?

– Я уверен.

– А почему именно я?

– Ну, Вы вовсе не первый.

– А где мой портфель?

– Остался там, вместе с остальными вещами.

– И я смогу их забрать?

– Это зависит только от Вас.

– Тогда я заберу.

– Вполне возможно.

– Но не точно?

– Я же сказал: это зависит от Вас. Если Ваше желание получить свои вещи обратно не изменится, то обязательно заберете.

– А почему оно должно измениться?

– Потому что там всякое случается.

– «Там» – это за рекой?

– За рекой.

Дальше мы некоторое время шли молча, и я пытался как следует утрамбовать в сознании все услышанное от Жан-Поля. Утрамбовывалось плохо.

– А почему я ничего не помню? – начал я новую серию расспросов.

– Так всегда бывает, – ответил он, опять более чем уклончиво.

– А почему?

– Так уж оно устроено.

– Кем?

– А вот это из тех вопросов, об ответах на которые догадываются сами.

– А если я не догадаюсь?

– Тогда вернетесь за портфелем и уйдете.

– В таком случае, стоит ли вообще догадываться?

– А разве Вам не интересно попытаться?

Я сразу не нашелся, что ответить.

С одной стороны, мне, пожалуй, действительно, было интересно. Но, с другой стороны, в мире и помимо этого оставалось множество интересных вещей, которыми мне, вероятно, тоже стоило бы заняться, но время и солидность моего растущего бизнеса не позволяли. Так с чего я должен был сейчас рисковать своим положением неизвестно ради чего?

– А мы уже почти пришли. Вот здесь надо пересекать реку.

Я прервал свои размышления и проследил за протянутым в направлении предполагаемого брода пальцем Жан Поля. Указанное место совершенно ничем не выделялось.

– Как Вы определяете точно место? – удивился я. – Тут же нет ничего особо приметного.

– Я ничего не определяю. Я просто вижу, что это здесь.

Я пожал плечами. Жан Поль между тем начал закатывать штанины своих брюк для обратного пути.

Я помедлил чуть-чуть и последовал его примеру. И тут он едва заметно улыбнулся.

– А, собственно говоря, Жан Поль, откуда Вы знали, что я здесь? И почему именно Вы пошли меня встречать?

– Знал и пошел по одной простой причине: потому что работа у меня такая. Я – проводник.

– Через реку?

– Через реку. И через все остальные места, которые за ней, тоже.

– А кто назначил Вас проводником?

– О… так сложились обстоятельства. Это, впрочем, было предопределено уже давно. Как только я отважился написать одну пьесу.

– Вы драматург?

– Да, и писатель, и философ. По крайней мере, так пишут в энциклопедиях. Там, у вас. Но здесь это мало кого интересует. Впрочем, как и меня самого.

– А как называлась Ваша пьеса?

– «За запертой дверью».

– Простите, не знаю, не читал.

– Я совсем не удивлен. Хотя когда-то она была очень популярна. Как и остальные мои произведения.

– Вас забыли, Жан Поль?

– Нет, меня помнят.

– А о чем пьеса?

– Об аде.

– О чем?

– Об аде. О месте расплаты для грешных душ.

– Вы хотите сказать, что из-за того, что Вы описали ад, Вас сделали местным проводником?

– Да, именно так.

– Но тогда… – тут я сам испугался собственной мысли. – Логика может быть только одна: Вас сделали проводником того места, на которое Вы посягнули в своем творчестве. И это значит, что мы сейчас… в аду?

– Вот видите, Вы уже начали догадываться.

– Но, позвольте, этого же просто никак не может быть. Ведь я-то жив. Или… Скажите, я жив?

– Да, Вы еще живы. Ну, по крайней мере, в том смысле, который Вы пока подразумеваете.

– А есть еще какой-то?

– Более чем.

– А Вы?

– В том смысле, который Вы подразумеваете, – нет.

– Тогда как же мы общаемся? И зачем?

– Всему есть объяснение. И Вы его получите.

– Когда мы перейдем через реку?

– Не ранее.

– А эта река… Это что… она?

– Вы имеете в виду реку из царства мертвых?

– Ну да, эту самую, как ее?.. Лету – реку забвения. О, Б-же, я ведь из нее уже пил!

– Ах, оставьте, пожалуйста, Ваши примитивные представления. Ну, пили. И что? Право, ничего страшного. Немного воды (кстати, заметьте, чистейшей!) еще никому не навредило.

– Но это та самая река?

– Когда Вы говорите о «той самой», имейте, пожалуйста, в виду, что народные представления о ней весьма смутны и не соответствуют действительности. Вы начитались когда-то древнегреческих мифов, да попользовались пару раз идиомой «кануть в Лету», и думаете, что уже все знаете. А это, поверьте мне, далеко не так.

То есть, конечно, древние греки действительно верили в реку забвения, из которой души умерших обязаны испить для того, чтобы забыть о своих грехах и чтобы тем самым ничто не омрачало их вечное пребывания в преисподней. Но, видите ли, это все очень поверхностно. Да, и сами посудите, где же логика? Ведь если в аду необходимо страдать за былые ошибки, какой же смысл их забывать?

– Да, пожалуй, – согласился я.

– Вот-вот! Поэтому и сами греки, запутавшись в собственных представлениях об Аиде (об аде, то бишь), ввели в систему его координат еще одну реку. Но то уже была Мнемозина, то есть река памяти. А Данте называет ее Эвноя. И из нее надо было пить для того, чтобы не забыть, а вспомнить. Соответственно, не о грехах, а добрых делах и важных достижениях.

– А из этих рек можно было пить по собственному выбору?

– Некоторые думали, что так. А некоторые полагали, что пить приходится из обоих.

– Но тогда ад автоматически превращается в рай. Ибо чего проще: выпил из Леты – забыл о плохом. Хлебнул из Эвнои – вспомнил о хорошем. И живи себе с полным ощущением своей абсолютной праведности.

– Вы совершенно правы! – обрадовался проводник, и я не без гордости отметил, что он доволен смышленостью своего очередного клиента (меня). – Поэтому мне гораздо больше нравится не греческая, а еврейская легенда о реке забвения.

– Как, и у евреев была Лета? – удивился я.

– Да, была. И есть. И они об этой реке писали еще задолго до греков. Только называется она в этих текстах по-другому.

– Как же?

– Динор.

– И чем Вам больше нравится Динор?

– Тем, что из него пьют вовсе не сразу по прибытии в ад, а только по завершении определенного периода искупления. То есть сначала нужно отстрадать, и только потом выпить и забыть о том, что тем самым оплачено.

– Логично, – согласился я.

– И вот что интересно, – продолжил Жан Поль. – Пройдя через Динор, душа, по мнению еврейских философов, удостаивается большего и более возвышенного понимания истины. И, стало быть, эта река в каком-то смысле объединяет в себе обе греческие реки: и Лету, и Эвною. Ибо с помощью одного и того же Динора ты и забываешь, и обретаешь новое знание.

– Ехал грека через реку… – вспомнил я некстати.

– Вы думаете, это имеет какое-то отношение? Впрочем, почему бы и нет? Язык – штука гораздо более объемная, чем кажется на первый взгляд. Подойди к нему с позиций языковой археологии и чего только не раскопаешь! Напластования эпох и культур, смешение святости и лицедейства. И это здорово!

– Похоже, Вам все-таки не так уж безразлично то, что Вы были писателем, – сыронизировал я.

– Пережитки! – отрезал он.

– А где Харон? – поспешил я переменить тему. – Разве не он проводник?

– Проводники все время меняются., – объяснил Жан Поль. – Если верить Данте, то его водил Вергилий. Сам Данте тоже не избежал этой участи. Потом эту должность наследовали другие. До недавнего времени проводником тут был Гессе. А теперь вот я.

– И все писатели?

– Увы.

– Ну, я-то не писатель, так что мне это не грозит.

– Если только Вы еще не станете писателем.

– А это возможно?

– Не более и не менее, чем возвращение Вашего портфеля.

– Но это, насколько я помню, зависит только от меня самого.

– Именно так.

– В таком случае, я не собираюсь становиться писателем. И тем более писать произведения об аде.

– Ну, что ж, давайте пока что так и порешим.

– Вот что-то не нравится мне Ваше «пока что».

– Но более точно вряд ли можно определить.