Kitobni o'qish: «Сердце искателя приключений»

Эрнст Юнгер

Shrift:

Das Abenteuerliche Herz. Zweite Fassung. Figuren und Capriccios

Sizilischer Brief an den Mann im Mond

* * *

Сицилийское письмо лунному человеку

Ernst Jünger

Sizilischer Brief

an den Mann im Mond

(Sämtliche Werke. Bd. 9. S. 11–22.

Впервые напечатано в 1930 году)

1

Приветствую тебя, маг и друг волшебников, друг одиноких, друг героев, друг влюбленных, друг добрых и злых, хранитель ночных тайн! Скажи мне, ведь если есть кто-то посвященный, значит, есть нечто большее, чем возможно знать?

Я хорошо помню тот час, когда твой лик, большой, внушающий ужас, появился в окне. Твой свет проник в комнату как призрачный меч, от прикосновения которого всякое движение замирает. Восходя над широко раскинувшимися каменными обителями, ты видишь нас спящих, плотно прижавшихся друг к другу, с бледными лицами, как те несчетные белые личинки, что покоятся в дальних ходах муравейника, пока ветер гуляет в бескрайнем еловом лесу. Мы должны представляться тебе обитателями морской бездны, фауной океанских глубин, а может быть, и вовсе какими-то невиданными существами.

Моя небольшая комната тоже как будто лежит на дне моря, я сижу на кровати, объятый одиночеством, нарушить которое не под силу ни одному человеку. В этом странном свете обычные предметы подобны безмолвным и бездвижным моллюскам, прикрытым завесой водорослей. С ними произошло какое-то загадочное превращение, и, может быть, за этой маской они скрывают тайну жизни и смерти? Кому не знакомы эти минуты неопределенного ожидания, когда мы чувствуем поблизости присутствие неизведанного и чутко прислушиваемся в надежде уловить его голос. Тогда в каждом шорохе нам начинает чудиться нечто таинственное. В потрескивании перекрытий, в легком звоне бокала, которого коснулась невидимая рука, как будто само пространство заряжено напряжением некоего существа, жаждущего смысла, ловящего неясные сигналы.

Язык научил нас крайне презрительно относиться к вещам. Громкие слова подобны сетке координат на географической карте, но разве горсть земли не больше всей мировой картографии? В былые времена именование безымянного являлось жизненной необходимостью. На обветшалых оградах или придорожных столбах начертаны знаки, которых не замечают идущие мимо горожане. Но бездомный бродяга умеет читать их, они служат ему ключом к тайнам этой местности со всеми ее опасностями и укромными местами.

Ребенок тоже такой бродяга, ведь он только недавно вышел из темных ворот, оставив за спиной нашу вневременную родину. Оттого-то он еще способен понимать рунический язык вещей, который говорит о глубоком родстве бытия.

2

В те дни я боялся тебя, боялся твоего недоброго магнетизма и верил, что стоит раз прямо взглянуть на твой мерцающий светозарный лик, как, лишившись привычного земного притяжения, я тут же окажусь втянутым в пустоту космического пространства. Порой мне снилось, будто, оставив всякую осторожность, я в белой ночной сорочке до пят уносился как безвольная щепка по волнам яростного потока, возносясь над ландшафтом, в глубине которого прятались ночные леса, а крыши деревень, дворцов и церквей отливали черным серебром. Вся местность как будто обращалась к моей душе на угрожающем языке какой-то неведомой геометрии.

Во время этих полетов во сне тело мое деревенело, большие пальцы ног загибались к ступням, кулаки сжимались, а голова откидывалась назад. Я не испытывал страха: мною владело чувство безмерного одиночества в пустынном мире, которым правят таинственные молчаливые силы.

3

Потом этот образ сменился огнями северного сияния, первые всполохи которого заставляют горячие и гордые сердца биться чаще. Порой приходится стыдиться безумия своих экстазов, затем понимаешь их важность. Ведь нет сил отказаться от восторга познания, от ощущения того, что за каждым триумфом жизни скрывается абсолютное, что просвещение глубже любого просвещения, ибо в нем скрыта как искра вечного света, так и тень вечного мрака.

Свет мешается с тьмой! Устыдится ли храброе сердце этого рывка в бесконечность? Одиночества солдата в осадных траншеях, измеряемого миллиметрами и секундами? Вылазки за нейтральную полосу, где с математической точностью выстроена неприступная линия обороны с постами часовых и поблескивающими дулами пулеметов и фантастических орудий?

Мысль сознательно замирает на границе, где числа становятся символами, кружит возле обоих полюсов бесконечного, возле атома и звезды, и собирает военные трофеи на бесконечном поле возможностей. Неужели ни разу не случалось ученику чародея, заглянув в хищный искусственный глаз телескопа, испытать восторг при виде вращения зубчатых колес вселенной, которые и не снились ни одному психологу?

Здесь возникает опасность, но тот, кто любит опасность, любит и опасные ответы. И чем острее вопрос, тем острее будет ответ. Свет более заметен ночью, нежели днем. Кто почувствовал вкус сомнения, тот обречен на то, чтобы отправиться на поиски удивительного не по эту, а по ту сторону ясности. Кто хоть раз усомнился, тот должен сомневаться сильнее, если не хочет отчаяться. Что ты разглядел в бесконечном, некое число или некий знак? Этого вопроса достаточно, чтобы в ответе на него обнаружился тот или иной склад ума. Но каждый должен занять свою позицию, чтобы в принципе суметь дать ответ. Счастлив тот простак, что не знает запутанных тропинок сомнения, но какое же это упоение идти по самому краю бездны!

Тем не менее в какой-то момент я не удивился, узнав, что черты лунного человека были сложены игрой светотени равнин и кратеров, пыльных морей и потоками застывшей лавы. Я вспоминаю странное признание Свидригайлова, когда он высказывает подозрение, что вечность – это всего одна пустая комнатка с белыми стенами, и по всем углам черные пауки. Ты туда входишь, и вот и вся вечность.

Да, а почему бы и нет? Мы дышим и не замечаем воздуха. Так и тот не замечает потустороннего, потому что для него и так вся жизнь – сплошь привидения.

Значит, нам нужна новая топография.

4

Коловорот мыслит иначе, чем клещи, захватывающие последовательно то одну точку, то другую. Сверло рассверливает материал вращательным движением, но в каждой из множества точек, которые проходит спираль, острию сверла придается усилие и направление¹. Это отношение между случайным и необходимым, которые не только не исключают друг друга, но взаимно обусловлены, в равной степени присуще понятиям и образам того языка, который претендует на предельную возможность понимания. Каждое слово в нем поворачивается на своей бессловесной оси. Это язык моей мечты, он должен быть предельно ясным и в то же время темным, как выражение некоего высшего одиночества, ведь только так человек делается способным к высшей любви. Существуют кристаллы, способные преломлять свет только в одном направлении.

Но разве ты сам не мастер искусно загадывать загадки? Загадки, где сообщению подлежит только сам вопрос, а не его решение. Так охотник умело расставляет силки, но не в силах загнать в них дичь. Стало быть, важно увидеть не решение, а саму загадку.

5

Ты наблюдал за людской жизнью в местах, где темный лес уступает место садам, где разноцветные лампионы бросают вкруг себя мягкие лучи света, где слышна волшебная музыка. Ты видел влюбленные пары, молча удаляющиеся в темноте; твой свет ложился на их лица, похожие на бледные маски, тогда как от вожделения у них перехватывало дыхание, а тела сковывал страх. Ты видел пьяницу, бредущего напролом через заросли кустарника.

Твой крупный диск поднимался над тростниковой крышей дома возле реки в ту июньскую ночь, когда один из твоих учеников заключил с тобою тесный союз. На утрамбованном полу гумна стоял празднично накрытый стол. Оружие и доспехи висели на стенах, убранных еловыми ветвями, поблескивая в табачном дыму. Где та юность, что вскоре так беспечно сломала печать смертной тайны и узнала заранее уготованные для нее тяжкие испытания? Она была здесь, она здесь осталась. Помнишь первое опьянение, что заставляет сердце биться, как парус под ветром? Помнишь первое погружение в бездну, на дне которой природные духи излучают первозданную мощь? Тогда ты его полюбил. Разве можно не любить цветок, что расцвел, скрытый от глаз в полной глуши? Помнишь час переполняющего избытка, когда мы вырываемся на простор, покидая проторенные пути привычного? Только так учатся летать, и лишь в сомнении заложена высшая цель.

Я вижу его так, как будто это происходит сейчас, ведь память неподвластна неумолимым законам времен. В тот миг, когда огонь вина испепеляет годовые кольца, образовавшиеся вокруг этого диковинного сердца, мы понимаем, что в сути не изменились. О память, ключ к сокровенному гештальту человеческого опыта! Я убежден, что ты сродни темному, горькому, пьянящему вину смерти как последний решающий триумф бытия над существованием. Привет вам, горемычные гуляки! Пейте до дна за свое здоровье! Кто мы такие, как не свои собственные зеркальные отражения? А там, где мы сидим вдвоем – я и мой зеркальный двойник, всегда есть третий – Бог.

И вот твой подопечный, вырвавшись из безумного шума, замирает перед приземистыми воротами, над которыми в ночном свете поблескивает белый лошадиный череп. Теплый воздух, напоенный ароматами трав, действует на него как наркотический дымок горящего пороха. Раздается дикий крик, и он сломя голову мчится по безлюдным просторам. Он бежит по верху каменной ограды, опоясывающей луг, и падает, не чувствуя боли, в высокую траву. А затем продолжает бежать, испытывая прилив сил, бьющих из какого-то невидимого источника. Зонтики высокого борщевика кажутся антеннами пришельцев, горячее брожение земных соков, горьковатый запах дикой моркови и крапчатого болиголова – все это похоже на страницы открытой волшебной книги, повествующей о глубинных таинственных соответствиях. Нет более никаких мыслей, только свой ства бессознательно перетекают друг в друга. В этом царстве ликующей жизни еще нет имен.

Он шагнул в заросли камыша на берегу реки, с илистого дна поднялись пузырьки воздуха. Вода будто руками охватила разгоряченную грудь, и отражение лица поплыло вниз по темному зеркалу воды. Вдали раздался шум запруды и обольстил слух, чуткий к первозданному языку. С темного дна поднялись на поверхность отражения звезд. Там, где река искрилась в водоворотах, они начали свой танец.

На другом берегу простирается лес, из его чащи тянутся сотни рук, стремясь поймать и затащить к себе беззащитную жизнь. Корни нитяными завитками уходят глубоко в землю, ветви сплетаются в паучью паутину, и кажется, что в ней бьются изменчивые личины неизвестных существ. Над головой недружелюбно смыкается решетка из ветвей деревьев, наполненных слепой природной мощью, в то время как у корней жизнь мешается со смертью во влажном испарении гнилостного распада.

Внезапно открывается просека, и тогда твой свет с карающей неотвратимостью разрезает тьму. Буковые стволы отливают серебром, кора дуба вызывает в памяти потемневшую бронзу древних мечей. Кроны деревьев выстроены в соответствии с принципами архитектуры. Каждая веточка, каждый кустик ежевики несут на себе отблеск твоего света, который сообщает им неуловимое тайное значение. Они как будто заворожены каким-то великим событием, перед лицом которого все становится исполненным смысла, а случайность оборачивается строгой необходимостью. Как часть математического уравнения, записанного люминесцентными чернилами.

Поистине удивительна простота линий утраченной родины, незаметно вписанных в сложный окружающий ландшафт! Отрадный символ, вписанный в еще более глубокий символ.

6

Что еще придает смысл существованию, как не этот загадочный луч света, изредка озаряющий внутреннее запустение? И человек желает говорить – пусть несовершенной будет его речь – о том, что превышает человеческое в нем.

Для нашего времени характерны усилия наладить контакт с далекими планетами. Не только сама задача, но и технические методы ее решения представляют собой странную смесь трезвого расчета и игры воображения. Разве не удивительно желание при помощи навигационных огней прочертить в небе над Сахарой графическое изображение теоремы Пифагора? Казалось бы, какое нам дело до того, является ли математика универсальным языком вселенной или нет? Но нет, в этом желании мы слышим забытый язык пирамид, намек на священный исток искусства, отзвук торжественного знания творения о своем потаенном смысле, причем в сочетании со всеми атрибутами абстрактного мышления и элементами современной техники.

Достигнут ли наши радиосигналы, посланные в ледяные просторы космоса, адресата? Сумеет ли он понять язык земных гор и рек, преобразованный в волновую пульсацию? На какой язык будет переведено наше послание?

Эти странные тибетцы, из чьих высокогорных монастырей-обсерваторий звучат монотонные мантры! У кого хватит смелости поднять на смех молельные мельницы после наших пейзажей с миллионами вращающихся колес? Бешеное беспокойство заставляет двигаться стрелки часов и пропеллеры аэропланов. Сладкий и опасный опиум скорости!

Но разве в центре подвижного колеса не скрыт покой? Покой – это праязык скорости. Прибегая к разным способам перевода, мы можем увеличить скорость, но это будет лишь переводом с языка покоя. Но в силах ли человек познать собственный язык?

С небес ты взираешь на наши города. Ты помнишь города прошлого и увидишь будущие мегаполисы. Каждый дом построен согласно замыслу строителя, чтобы служить целям владельца. Одни улицы узки и изогнуты, как будто случайно нанесены на карту города, подобно межам крестьянских полей, прочерченным когда-то давным-давно. Другие улицы проложены прямо, и на них стоят особняки влиятельных горожан. Окаменелости минувших эпох наслаиваются друг на друга. Геология человеческой души – отдельная отрасль научного знания. Церкви и правительственные здания, виллы, доходные дома, базары и концертные залы, железнодорожные вокзалы, промышленные кварталы – все включено в круг кровообращения. Транспорт жизненно необходим, одиночество – редчайшее исключение.

Со столь отдаленной точки зрения гигантские хранилища наших органических и механических мощностей могут представляться и совершенно иначе. Даже глаз наблюдателя, вооруженный самым мощным телескопом, без труда уловит некоторые странные особенности городского ландшафта. И хотя удаленный наблюдатель будет созерцать те же самые вещи, однако они повернутся к нему другой своей стороной. Все различия архитектурных эпох окажутся как бы стертыми. Нельзя будет увидеть, что соборы и рыцарские замки были построены тысячу лет назад, а универмаги и фабрики – только вчера; зато станет заметна лежащая в их основе модель, их общая кристаллическая структура, образовавшаяся из первоначального материала. От наблюдателя будет сокрыто и множество целей, которые преследовали заказчики и строители. Двое горожан – два замкнутых в себе мира – идут по одной улице, но расстояние между ними вполне может быть соизмеримо с расстоянием между южным и северным полюсами Земли. Для тебя, космического наблюдателя, привязанного к Земле, наши события представляются неподвижными одинокими жизненными феноменами, не важно где зародившимися – в вулканической пыли или в испарениях летучих химических элементов. Какая возвышенная драма, век за веком наблюдать проявление все новых форм, заполняющих однообразно враждебные бесконечные пространства Земли. В этом мне видится исконное глубинное и сочувственное единство жизни, которое вбирает в себя и благотворные, и враждебные влияния.

Нам, нижним жителям, редко удается понять просвечивающий в целях смысл. И все-таки нам следует сосредоточиться на упражнениях по развитию стереоскопического зрения, которое позволит увидеть вещи в их скрытой, близкой к центру покоя телесности. Необходимость – это особое измерение. Мы привыкли жить по ее законам, при этом чувствуя присутствие необходимости лишь в значительных событиях жизни. Нас окружают тайные знаки, аллегории, ключи от неизвестных дверей. Имея постоянно перед глазами этот неявный мир, мы подобны слепцу, который хоть и потерял зрение, но все же не утратил способность воспринимать источник света как теплоту.

Разве дело не обстоит так, что в каждый момент видимый нами слепец движется в свете, в то время как сам он окружен непроницаемой темнотой? Нам редко удается распознать собственный образ в подобных зеркалах вневременного свойства. Даже наш язык остается для нас неясным в своем значении, язык, каждый слог которого одновременно и преходящ, и вечен. Символы – знаки того, что нам все же дано сознание нашей собственной ценности. Выступая из сокрытого, они являются проекциями форм, благодаря которым мы словно зажигаем прожектор и посылаем по световому лучу сигнал в неизвестность на языке, внятном богам. Таким образом, таинственная связь событий, цепь усилий, составляющих ядро нашей истории, истории непрекращающейся войны людей и богов, оказывается единственным, что достойно изучения.

7

Сравнительный метод, позволяющий созерцать вещи в соответствии с их положением в необходимом пространстве, – это самая замечательная охранная грамота, которая у нас есть. В основе его лежит стремление к выражению существенного, а в кронах светится сама сущность.

Это вид высшей тригонометрии, которая занята вычислением скрытых от взора неподвижных звезд.

8

Ранним утром я поднялся на отроги Монте-Галло. Красная земля садов была еще подернута дымкой тумана, а под лимонными деревьями распускались красные и желтые соцветия весенних сарацинов, складывающихся в узор восточного ковра. Там, где последние листья опунции выглядывали поверх кирпичной стены, начинались горные луга, а за ними высились скалы, поросшие многолетним молочаем. Тропа вела дальше, в узкое ущелье среди голых скал.

Не знаю, как описать пережитое, но вдруг меня осенило, что эта долина настойчиво обращается к путнику на своем языке камней, как будто сам ландшафт сознательно сложился здесь для важного сообщения, как если бы в нем присутствовала какая-то скрытая сила. Всем великим умам это открывалось в той или иной степени, и все же редко бывают мгновения, когда человек, познав одушевленную жизнь природы, сталкивается с предельно ясным телесным выражением этой жизни. И вообще я думаю, что они вновь стали возможны совсем недавно. Именно такое мгновение я пережил в тот час – я почувствовал, как глаза этой долины остановились на мне. Иными словами, я отчетливо понял, что у этой долины был свой демон.

Именно теперь, в опьянении от этого открытия, мой взгляд упал на твой уже бледный диск, висевший над гребнем гор и видимый, пожалуй, лишь из глубины долины. И тут во мне вновь внезапно пробудился образ человека на Луне. Конечно, лунный пейзаж с его скалами и впадинами – сфера компетенции астрономической топографии. Однако не менее очевидно и то, что его можно постичь средствами магической тригонометрии, о которой шла речь. Постичь то, что он в то же время является областью духов, а фантазии с ее проницательным детским взглядом, рисовавшей на луне лицо человека, доступны древние руны и демонический язык. В это мгновение я был потрясен, увидев, как обе маски одного и того же бытия нераздельно слились друг с другом. Ибо впервые исчез мучительный разлом, считавшийся мною – правнуком идеалистического, внуком романтического и сыном материалистического поколения – неустранимым. И произошло это не так, как если бы некое «или – или» просто сменилось на «и так, и так». Нет, действительное столь же волшебно, как и волшебство действительно.

Я увидел нечто удивительное и пришел в восторг. Похожее чувство возникает при взгляде на двойные фигуры в стереоскопе: в тот самый момент, когда они сливаются в один образ, из глубины рождается новое, третье измерение.

Так и произошло: само время отдало нас во власть старым заклинаниям, давно забытым, но никуда не исчезавшим. Мы чувствуем, как великие дела исподволь наполняются смыслом, и мы все участвуем в них как зачарованные.

1.«У винта путь прямой и кривой». Гераклит. Фрагмент 59, Diels-Kranz. – Здесь и ниже – примечания переводчика.