Kitobni o'qish: «Тринадцатое дитя»

Erin A. Craig. The Thirteenth Child

Copyright © 2024 by Erin A. Craig

Jacket art copyright © 2024 by David Seidman

ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025

Посвящается Грейс.

В гобелене моей жизни ты всегда будешь самой яркой ниточкой.

Сказка на день рождения

СПИЧКА ЧИРКНУЛА о коробок, крошечный язычок пламени охватил серную головку, с жадностью разгораясь на тоненькой щепке.

Голос моего крестного выплыл из темноты будто призрак из склепа, напоминая шелест опавших листьев, дымный привкус осени.

– Давным-давно жил в Гравьенском лесу один глупый охотник.

Он словно и не замечал, что деревянная палочка прогорела почти целиком и огонек спички уже подобрался к кончикам его пальцев, угрожая опалить кожу.

– Вовсе не обязательно жечь себе пальцы, – сказала я, протягивая ему восковую свечу. Она была длинной и тонкой, янтарного цвета – насыщенного и уютного.

Свеча разгорелась, тени причудливо заплясали по стенам моей маленькой кухни. Я встретилась взглядом с Мерриком (у него были странные глаза: красные радужки, отливавшие серебром, в окружении черной густой пустоты) и улыбнулась. Я знала эту историю наизусть, слово в слово, но позволила крестному рассказать ее снова. Это была его любимая часть моего дня рождения.

– Всю жизнь этот глупый охотник принимал отчаянно глупые решения, но однажды все-таки сделал умный выбор. – Он резко дернул узловатыми длинными пальцами, и спичка погасла. Завиток серебристого дыма поднялся вверх к стропилам. – Видишь ли, этот охотник был очень бедным и глупым, но умудрился найти себе красивую молодую жену.

– А мы знаем, что происходит, когда бедняку достается красавица жена, – вставила я, не удержавшись.

– Боги благословляют их кучей прелестных детишек, – сердито пробормотал Меррик. – Кто будет рассказывать – ты или я?

Я заглянула в духовку проверить, не пора ли вынимать хлеб. Традиции на день рождения – это прекрасно, но нам надо есть – во всяком случае, мне надо есть, – а ужин сам себя не приготовит.

– Прости, прости. – Я взяла полотенце, чтобы не обжечься о горячий противень. – Продолжай.

– Так… на чем я остановился? – спросил он с интонацией опытного рассказчика. – Ах да. Детишки. Целая куча прелестных детишек. Где один, там и второй, а потом, не успеешь и глазом моргнуть, и четвертый, и пятый, шестой и так далее, ровно до дюжины. Двенадцать прекрасных, пригожих детишек, один милее другого. Большинству благоразумных мужей хватило бы ума остановиться гораздо раньше, но я, кажется, говорил, что этот охотник отличался особенной глупостью.

– Да, говорил, – поддакнула я. Как всегда.

Крестный кивнул, явно довольный собой.

– Время неумолимо летело вперед, как это свойственно времени. Глупый охотник старел, как это свойственно смертным. Вблизи Гравьенского леса выросло еще больше деревень и городов, и в лесу больше не водилось столько дичи, как во времена его юности. Без добычи, которую можно продать, глупый охотник потихоньку впадал в отчаяние, не зная, как прокормить столько ртов.

– И вот в один прекрасный день…

– В одну прекрасную ночь, – раздраженно поправил меня Меррик. – В самом деле, Хейзел, если ты собираешься перебивать меня на каждом слове, то хотя бы старайся не искажать важные подробности. – Он с досадой цокнул языком и легонько щелкнул меня по носу. – И как-то раз, в одну тихую ночь, глупый охотник с красивой женой легли спать и она сообщила ему, что носит под сердцем еще одного малыша. «Тринадцать детей! – воскликнул охотник. – Как мне прокормить тринадцать детей?!»

Эту часть сказки я ненавидела, но Меррик никогда не замечал моего внутреннего напряжения. Он всегда с вдохновением вживался в роль красавицы жены, его обычно глухой хриплый голос поднимался до звонкого фальцета, мимика становилась по-девичьи жеманной.

– «Можно будет избавиться от младенца, когда он родится, – предложила красавица жена. – Бросим его в реку, а дальше пусть распорядится судьба. Кто-нибудь обязательно его найдет. Кто-нибудь непременно услышит плач. А если нет…» – Она пожала плечами, и охотник в ужасе уставился на нее. Как он мог не заметить, что у его прелестной супруги было столь черствое сердце?! «Можно отвезти его в город и оставить в каком-нибудь храме», – предложил он.

Я представила себя младенцем, брошенным среди камышей на речном берегу. В плетеной корзине, куда просачивается ледяная вода, поднимаясь все выше. Или в сиротском приюте при храме, среди множества детей, дерущихся за каждый кусок еды, за каждую крошку внимания, – детей, чей горький плач никто по-настоящему не услышит.

Меррик поднял указательный палец, длинный и узловатый, как искривленная ветка старого бука.

– «Или можно отдать ее мне», – раздался мягкий серебристый голос из глубины дома. «Кто… кто здесь?» – спросил глупый охотник дрогнувшим голосом. Жена попыталась столкнуть его с кровати, чтобы он пошел и прогнал незваного гостя.

– И кто же выступил из темноты в углу спальни, как не богиня Священного Первоначала, – сказала я. Мы уже перебрались в столовую, где я накрыла стол лучшей скатертью с цветочным узором.

Меррик закатил глаза:

– Конечно, это была богиня Священного Первоначала, и, конечно, она обещала забрать горемычную малышку себе и вырастить из нее добрую и прекрасную девушку, преданную послушницу, осененную божественной благодатью.

– «Кто ты такая, чтобы отбирать у нас наше дитя?» – спросила красавица жена, чувствуя себя не такой уж красивой перед лицом богини. «Неужели ты не узнаешь меня, смертная?» – с любопытством проговорила богиня. Ее глаза под тонкой вуалью сверкали, словно опалы на солнце.

Меррик откашлялся, прочищая горло, и продолжил рассказ:

– Глупый охотник толкнул жену. «Конечно, мы тебя узнали, – воскликнул он. – Но мы не хотим тебя в крестные матери этому ребенку. Ты богиня Священного Первоначала, любви, света и красоты. Но твоя любовь принесла нам с женой лишь нищету. Двенадцать детишек за двенадцать лет, и еще один на подходе! Наш тринадцатый как-нибудь обойдется и без тебя».

Я зажгла еще три свечи и поставила их на стол. Пусть теплый радостный свет согревает густую тьму ночи.

Как сложилась бы моя жизнь, если бы папа принял предложение богини Священного Первоначала? Я представляла себя в Белом храме. В тонких развевающихся одеждах, искрящихся на свету. В облачении послушницы всеблагой покровительницы рождения и любви. Мои длинные волосы ниспадают на спину роскошными светло-каштановыми кудрями. У меня гладкая чистая кожа, как у фарфоровой куклы. Без единой веснушки. Я была бы благочестивой и набожной. Моя жизнь текла бы спокойно и безмятежно. Жизнь без стыда и сожалений.

Одного взгляда на грязь под ногтями – она въелась в них намертво, как бы я ни старалась ее оттереть, – хватило, чтобы эта мечта развеялась в прах.

– Богиня Священного Первоначала ушла, и охотнику с женой удалось наконец уснуть, – продолжал Меррик. – Но тут… за окном прогремел гром!

Он хлопнул в ладоши, изображая громовой раскат.

– «Ну кто там еще?! – сердито воскликнула красавица жена. – Мы, между прочим, пытаемся спать». – «А мы пытаемся вам помочь», – ответил лукавый вкрадчивый голос. Из темноты выскользнула высокая тонкая фигура и замерла в круге света свечи. «Отдайте нам эту малышку, и мы сделаем так, что она вырастет женщиной, наделенной великим богатством и властью. Ее будет ждать удача во всем и…» – Бог замолчал. Жена нетерпеливо подалась вперед: «Удача во всем и что еще?»

Меррик мрачно усмехнулся, изображая поочередно героев истории. Он драматично вскинул руку ко лбу, изображая отчаяние.

– «Нет!» – воскликнул охотник. Потому что при всей своей глупости он узнал этого бога.

– Этих богов, – поправила я.

– Разделенные боги удивленно уставились на него, каждый своим глазом на общем лице. Когда же боги спросили, почему глупый охотник отказался от их предложения, два голоса вырвались одновременно из их горла. «Вы Разделенные боги, – ответил охотник. – Вы обещаете этому ребенку богатство, власть и удачу, но удача – ненадежная штука. Она может перемениться за долю секунды. – Он щелкнул пальцами. – Не на это ли намекает и ваше лицо, разделенное на столько долей? И что будет с нашим ребенком, если удача ему изменит?» Разделенные боги склонили голову – одну на двоих, – глядя на глупого охотника с настороженным любопытством. «Это твой окончательный ответ?» – спросили они, и в их голосе слились голоса многих богов. Охотник кивнул, не обращая внимания на то, что жена ударила его локтем в бок. Разделенные боги исчезли во вспышке молнии, оставив после себя лишь мрак и дух озорства. В ту ночь супруги больше не заснули. Они лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, и гадали, какие еще напасти их постигнут. А в глухой предрассветный час, когда ночь темнее всего, к ним пришел третий бог. – Меррик застенчиво улыбнулся, его острые зубы сверкнули в свете свечей. – Это был я.

Он умолк, оглядел кухню и испуганно всплеснул руками:

– Торт!

Он открыл банки с мукой и сахаром. Зачерпнул по горсти и того и другого и просеял сквозь пальцы на блюдо. Белые гранулы преображались во время падения, превращаясь в коржи, плотные, мягкие и золотисто-коричневые.

Меррик сдул с ладони последние крупинки сахара, и торт покрылся розовой глазурью, такой нежной и тонкой, что сквозь нее были видны все слои. Верхний слой заблестел сахарной позолотой. Прямо из воздуха Меррик достал ароматный бутон пиона, готовый вот-вот раскрыться, и положил на торт. Вокруг бутона вмиг возникли свечи, такие же розовые, как лепестки цветка.

Получилось изысканно, удивительно прекрасно и очень в духе Меррика.

– Ну как? – спросил он, любуясь своей работой, а затем наклонился и с отеческой нежностью поцеловал меня в макушку.

От него пахло кардамоном и гвоздикой, ванилью и патокой, но за этими ароматами таились другие – темные и не такие приятные. Никакая смесь пряностей не могла заглушить этот запах: медь, железо и сладковатый душок чуть подгнившего мяса.

– Знаешь, я никогда не забуду, как увидел тебя в первый раз, годы назад. Ты была такой хрупкой и крошечной. Маленький сморщенный комочек. Я не знал, что делать, когда взял тебя на руки.

Моя улыбка дрогнула и погасла. Я знала, что сделал Меррик: вернул меня матери, бросился наутек и пропал на долгие годы. Но я ничего не сказала. Пусть крестный рассказывает эту сказку, как он ее помнит. Для него мой день рождения всегда был гораздо важнее, чем для меня самой.

– Я думал назвать тебя Радой, потому что твое появление отозвалось пронзительной радостью у меня в сердце. – Он наморщил лоб, пытаясь сдержать наплыв чувств. – Но потом ты открыла глаза, и я был сражен наповал. Глаза цвета лесного ореха¹. Сколько в них было ума! Сколько глубины! – Меррик шумно вдохнул, словно все это время сдерживал дыхание. – Я горд и счастлив, что ты моя крестница, и благодарен судьбе, что праздную твой день рождения вместе с тобой.

Я смотрела на крестного, и мое сердце сжималось от нежности. В его внешности нет ничего привлекательного, даже наоборот. И он точно не из тех богов, кому любящие родители охотно отдали бы свое дитя.

У Меррика нет носа, только впадина в форме перевернутого сердечка. Его острые скулы туго обтянуты черной блестящей кожей, что придает ему хмурый и грозный вид, даже когда ему радостно и хорошо. Он необычайно худой и рослый. В моем доме довольно высокая крыша, но Меррику все же приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав и цветов, развешанных для сушки на балках под потолком. Плотная черная мантия не скрывает его жуткую худобу. Она странно топорщится на костлявых плечах и лопатках, и кажется, будто под ней скрываются крылья – жесткие, как у летучей мыши.

Да, любящие родители никогда не отдали бы Меррику свое дитя. Иное дело – мои родители. Мой крестный был страшен с виду, но меня никогда не пугало его лицо. Лицо великого и ужасного бога Устрашающего Конца. Бога, который меня любил. Который меня спас. Принял, вырастил и воспитал, в то время как мои родители только и думали, как бы поскорее избавиться от меня. Это было лицо моего спасения, пусть и незаслуженного, пусть и непрошеного.

Меррик поднял бокал:

– Я хочу выпить за этот день рождения и за все многочисленные дни рождения, которые грядут.

Наши бокалы звякнули, и я неловко улыбнулась, стараясь не думать о его словах. Все многочисленные дни рождения, которые грядут.

– Ну что ж, – сказал он, пожирая глазами розовый торт и не замечая моего смятения. Как всегда, не замечая. – Может, приступим к сладкому?

Глава 1
Восьмой день рождения

– ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, вот и прожит еще один год, – пели дети, собравшиеся за длинным столом. Их голоса становились все громче и наконец добрались до последнего куплета. – Ты стал на год старше, кричи «Ура!». Ты старался и сделал что мог.

Комната взорвалась смехом и криками. Берти, сегодняшний именинник, вскочил на стул, издал радостный победный клич и одним махом задул девять свечек на маленьком ореховом торте.

– Мне первому, мама! Мне первому, да? – спросил он.

Его умоляющий тоненький голос прозвучал громче, чем полагалось.

– Да, да. – Мама протиснулась к краю стола сквозь гомонящую толпу моих братьев и сестер, привычно расталкивая их локтями и бедрами. – После папы, конечно.

Она пододвинула к себе блюдо, взяла большой нож и отрезала кусок торта. Положила его на тарелку и передала ее папе, который сидел во главе стола и наблюдал остекленевшими глазами за ходом семейного торжества.

По случаю дня рождения младшего сына он открыл новый бочонок эля и уже допивал третью кружку. Он одобрительно хмыкнул, глядя на свой кусок торта – первый и самый большой, если я верно рассчитала на глаз. Не дожидаясь, когда угощение подадут остальным, папа взял вилку и принялся жадно есть.

Мои братья и сестры заерзали от нетерпения. Все взгляды были прикованы к маме, разрезающей торт. Второй кусок достался Берти как виновнику торжества. Берти взвизгнул от восторга и объявил, что его порция почти такая же большая, как папина. Реми был следующим, за ним Женевьева, за ней Эмелина, и я начала потихоньку терять интерес. Мы, дети, всегда получали угощение по очереди – в порядке рождения, от самого старшего к младшему, – так что мне предстояло еще долго ждать.

Иногда я начинала бояться, что мне суждено провести в ожидании всю жизнь.

Каждый набрасывался на лакомство, как только ему передавали тарелку. Все ели шумно, причмокивали губами и громко нахваливали мамин торт. Какой вкусный! Какая мягкая и сочная начинка! Какая сладкая глазурь!

Когда свой кусок получила Матильда – по старшинству третья с конца, – я взглянула на оставшийся на блюде ломтик, и во мне зажглась искорка глупой надежды. У меня потекли слюнки, стоило только представить насыщенный ореховый вкус. И пусть моя порция недотянет и до половины той, которая досталась Берти, пусть на оставшемся клинышке торта почти нет глазури, я все равно получу праздничное угощение. Но тут мама схватила последний кусочек и быстро сунула в рот, даже не потрудившись взять вилку.

Берти, пристально наблюдавшему за разрезанием торта и до последнего не терявшему надежды дождаться добавки, хватило совести возмутиться:

– Мама, а как же Хейзел?! Ты забыла про Хейзел!

Мама удивленно окинула взглядом стол, будто и впрямь забыла обо мне, зажатой в дальнем углу между Матильдой и стеной с облупившейся штукатуркой.

– Ох, Хейзел! – воскликнула она и пожала плечами, но не виновато, а как бы желая сказать: «Ну теперь-то ничего не поделаешь».

Я растянула губы в подобии улыбки. Это была не настоящая улыбка. Не улыбка прощения. Просто я дала знать, что все понимаю. Она про меня не забыла, и нам обеим это было известно. Я давно уяснила, что от мамы не стоит ждать ни сочувствия, ни раскаяния, даже если меня обидели несправедливо.

– Можно мне выйти из-за стола? – спросила я, приготовившись спрыгнуть с деревянной скамьи, слишком высокой для моего небольшого роста.

– Ты закончила дела по хозяйству? – спросил папа с таким удивлением в голосе, словно только сейчас заметил мое присутствие.

Я не сомневалась, что он и вправду обо мне забыл. Я занимала совсем мало места и в его доме, и в его мыслях. В толстенной книге папиной жизни я была лишь крошечной сноской, набранной самыми мелкими буквами. Тринадцатое дитя. Дочь, предназначавшаяся не ему.

– Нет, папа, – соврала я, глядя на его руки. Не на лицо. Даже смотреть мне в глаза для него было тяжко. Он не собирался прилагать столько усилий. Ему этого не хотелось.

– Так чего ты сидишь и бездельничаешь, как ленивая коза? – рявкнул он.

– У меня день рождения, папа, – вмешался Берти, нахмурив белесые брови.

– Твоя правда, сынок.

– Хейзел не могла пропустить мой день рождения! – возмущенно воскликнул Берти.

Я зарделась от гордости. Брат за меня заступился. Да еще перед папой!

Папа подвигал челюстью, словно жевал кусок табака, хотя уже несколько месяцев не покупал новой пачки.

– Ужин закончен. Торт съеден, – наконец заявил он. – Твой день рождения отпразднован на славу. Хейзел надо заняться делами.

Я кивнула, и две косички хлестнули меня по плечам. Я быстро выбралась из-за стола, сделала реверанс в папину сторону и поспешила покинуть комнату. В дверях я осмелилась обернуться и посмотрела на Берти с едва заметной улыбкой.

– С днем рождения, Берти.

Взмахнув подолом, я выбежала из дома в сумеречную весеннюю прохладу. Близилась ночь. Время тьмы, странных созданий, сотканных из теней, и лесных тварей с длинными лапами и зубастыми пастями. Я представила, что наткнусь на кого-то из них по дороге в сарай, и мое детское сердце забилось в тревожном предчувствии.

Кряхтя от усилий, я закрыла большую тяжелую дверь и пробралась к папиному верстаку в глубине хлева. Было темно, но я знала дорогу наизусть. Я нашла старую жестянку со спичками и зажгла масляную лампу. Тусклый золотистый свет озарил темные стойла.

Все ежедневные дела по хозяйству я завершила задолго до ужина и даже взяла на себя часть обязанностей Берти – вместо подарка ему на день рождения. Я знала, что врать папе нехорошо – мама вечно твердила, что нам надо оберегать себя от грехов, оскверняющих душу, хотя почему-то во время наставлений отвешивала подзатыльники только мне, – но, если бы я не сбежала, если бы пробыла в том радостном праздничном хаосе хоть на секунду дольше, я бы не выдержала и дала волю слезам. Ничто так не портило настроение родителям, как мои слезы.

С трудом удерживая лампу в одной руке, я осторожно вскарабкалась по шаткой лестнице в свою спальню на чердаке. Я ночевала в сарае с тех пор, как выросла из старой рассохшейся колыбели, в которой спали в младенчестве все мои братья и сестры. Для меня не нашлось места в доме. В комнате на втором этаже помещалось только четыре кровати. Дети спали по трое на одной койке, так что им и без меня было тесно.

Я набросила на плечи одеяло и уютно свернулась клубочком под мягким бархатом. Для меня оно было не просто красивой вещью, а единственным доказательством, что у меня и вправду есть крестный отец, что он однажды ко мне приходил и, возможно, когда-нибудь вернется.

А еще оно стало камнем преткновения между мамой и папой. Мама хотела продать его на рынке в деревне. Она утверждала, что за один только бархат можно выручить кучу монет, которых хватит как минимум на три года безбедной жизни. Однако папа решительно запретил к нему прикасаться и заявил, что мы точно не станем продавать подарок бога Устрашающего Конца, рискуя навлечь проклятие на семью.

Я провела пальцем по завиткам букв, вышитых золотой нитью – из чистейшего золота, как шептал в восхищении Берти. Буквы складывались в мое имя: ХЕЙЗЕЛ.

Это бархатное одеяло, разостланное на подстилке из колкой соломы, казалось чем-то странным в хлеву. Совсем не к месту в семье, где много голодных ртов и мало еды, много шума и ругани и мало объятий. Здесь оно было чужим и ненужным. Как и девочка, завернувшаяся в него перед сном.

– Ах, крестный, – прошептала я в темноту. – Может быть, уже в этом году? Может быть, уже завтра?

Я прислушивалась к ночным шорохам. Я ждала и всем сердцем желала, чтобы он мне ответил. Ждала, как всегда. Каждый год в эту ночь, в канун моего дня рождения. Все ждала и ждала. То забываясь тревожным сном, то просыпаясь от жутких кошмаров.

В полночь меня разбудили колокола храма богини Священного Первоначала в городке Рубуле на окраине леса. Один удар, второй, третий… восьмой и так далее, пока в ночи не затих звон двенадцатой ноты. Двенадцать. Полдень и полночь. Двенадцать месяцев года. Дюжина.

Я представила, как мои братья и сестры выстроились в ряд, от самого старшего к младшему. Все красивые, с лучезарными улыбками и сияющими глазами. Полный набор. Идеальное число. А потом появилась я. Щуплая, темноволосая, веснушчатая, лишняя, тринадцатая.

Колокола в храме отбили полночь, и следующий вдох я сделала уже восьмилетней. Я думала, что почувствую себя по-другому, но ничего во мне не изменилось. Совсем ничего. Я поднесла руки к лицу, растопырила пальцы и попыталась понять, не выглядят ли они старше. Я скосила глаза к кончику носа, надеясь, что веснушки исчезли словно по волшебству. Но нет, я ни капельки не повзрослела. Есть ли до этого дело богу Устрашающего Конца? Или ему все равно?

– Вот и прожит еще один год, вот и прожит еще один год, – пропела я себе под нос, уютно устроившись на соломе и бархате. В гулком сарае мой голос звучал еще тоньше обычного. – Ты стала на год старше, кричи «Ура!». Ты старалась и сделала что могла.

Я снова прислушалась. А вдруг крестный все же придет?! Но по-прежнему ничего не услышала.

– Ура, – пробормотала я и закрыла глаза.