Самое ужасное путешествие

Тридцатого сентября они отправились, как они говорили, «домой». Им предстояло пройти с санями вдоль берега около 300 километров, кое-где по морскому льду, который, как мы уже говорили, отсутствовал в районе Убежища Эванс. Надо было, кроме того, пересечь язык ледника Дригальского – могучее препятствие, угнетавшее всю зиму их воображение. На последний ледяной вал сжатия, вызванный ледником, они поднялись вечером 10 октября и увидели Эребус, от которого их отделяли 250 километров. Пещера и все перенесенные тяготы остались позади, впереди зимовщиков ждал мыс Эванс, а морской лед простирался перед ними сколько хватал глаз.

Дикасон, в начале похода чуть живой из-за дизентерии, вскоре поправился. Браунингу, однако, было по-прежнему плохо, его спасало лишь то, что теперь их дневной рацион состоял из четырех галет, небольшого количества пеммикана и какао – куда более здоровой пищи, чем извечное мясо. Поблизости от бухты Гранит, через месяц после старта, его состояние настолько ухудшилось, что обсуждался вопрос, не оставить ли его с Левиком на этом месте в ожидании лекарств и подходящей пищи с мыса Эванс.

Однако их невзгодам уже почти пришел конец – на мысе Роберте они неожиданно для себя увидели опознавательный знак склада, зарытого Тейлором в прошлом году. Они бросились по-собачьи разрывать снег и – о радость! – нашли целый ящик галет, а также масло, изюм, сало. День и ночь они без устали, никуда не торопясь, жевали, и когда снова вышли в путь, рты их были изранены^[23] галетами. Нет сомнений в том, что перемена питания спасла Браунингу жизнь. Двигаясь берегом на юг, они нашли другой склад, а потом и третий. 5 ноября они прибыли на мыс Хат.

История нашей северной партии наиболее полно изложена двумя людьми, которым, как говорится, и карты в руки: Кемпбеллом во втором томе книги Скотта и Пристли в «Антарктической одиссее». Я же ограничусь этим кратким обзором и в том, что не имеет отношения к главной партии и к «Терра-Нове», лучше отошлю читателя к этим двум изданиям, чем буду писать с чужих слов уже написанное дважды. Хочу лишь сказать, что все сделанное и пережитое членами северной партии заслонено трагической судьбой полюсной партии. Люди Кемпбелла не из тех, кто гонится за популярностью, но это не значит, что история их подвига не должна быть известна широкой публике; напротив, тем больше оснований обнародовать ее как можно шире. Тем, кто ее еще не читал, я рекомендую упомянутую выше книгу Пристли и написанный Кемпбеллом с такой же скромностью рассказ о его партии в книге «Последняя экспедиция Р. Скотта»[11].

«Терра-Нова» прибыла на мыс Эванс 18 января 1913 года, как раз когда мы начали готовиться к следующей зимовке. Выжившие члены экспедиции весной прибыли на родину. А осенью уже вышла в свет книга Скотта.

История последней экспедиции Скотта 1910–1913 годов представляет собой двухтомник. Первый том содержит личный дневник Скотта, который он вел изо дня в день, то во время санных походов перед тем как залезть на ночь в спальный мешок, то в хижине на зимовке в паузах между организационными и подготовительными делами. Мои читатели, возможно, читали и этот дневник, и рассказы о зимнем походе, о злоключениях партии Кемпбелла и о плаваниях «Терра-Новы», которые составляют содержание второго тома.

Рецензент книги Скотта – А. А. Милн – так отозвался о ней:

«Второй том, не меньше чем первый, излучает отвагу, силу, преданность и любовь; доблестными джентльменами были и те, кто выжил, и те, кто погиб; но именно история Скотта, рассказанная им самим, поставит это творение в ряд великих книг мира. Повествование начинается в ноябре 1910 года, заканчивается 29 марта 1912-го. К концу книги вы проживете вместе со Скоттом шестнадцать месяцев, и именно поэтому не сможете читать без слез последние страницы. Когда его «Послание обществу» впервые дошло до нас, оно действовало душераздирающе, но мы восприняли его как весть о гибели великого героя; теперь же воспринимаем его как рассказ о смерти близкого друга. Прочитать эту книгу значит узнать Скотта; и если бы меня попросили охарактеризовать его, я бы, наверное, повторил то, что он за полгода до смерти сказал о другом доблестном джентльмене, шедшем с ним вместе, о «Билле» Уилсоне: «Слов не нахожу каждый раз, как хочу говорить об Уилсоне, – писал он. – Мне кажется, что я никогда не встречал такой чудной, цельной личности. Чем теснее я с ним сближаюсь, тем больше нахожу в нем, чему удивляться. Каждое его качество такое солидное, надежное. В любой, самой сложной ситуации он безусловно проявит себя как человек дельный, разумный и практический, в высшей степени добросовестный и, конечно, самоотверженный». Уилсон был именно таким, раз это утверждает Скотт, ибо Скотт знал людей; но в основном это относится и к самому Скотту. Я не знал человека прекраснее, чем тот, с которым познакомился по дневникам. Человечность, мужество, вера, упорство, а главное, скромность Скотта выделяют его среди остальных. Именно скромность придает неувядаемую красоту его предсмертному посланию, последним записям в дневнике и письмам. Письмо со словами соболезнования (чуть ли не извинения), которое он на пороге смерти пишет миссис Уилсон, жене человека, умирающего рядом с ним, вполне могло бы служить памятником Скотту. Лучшего быть не может. Он воздвиг памятник и другим погибшим доблестным джентльменам – Уилсону, Отсу, Боуэрсу, Эвансу. В дневнике он нарисовал их яркие образы, словно живые встают они с его страниц. Они также становятся нашими друзьями, их благородная смерть причиняет нам горе. И были, как я уже сказал, доблестные джентльмены, которые остались жить. Вы можете прочитать об их удивительной судьбе. Эти два тома представляют собой замечательный рассказ о мужестве. Сейчас я закончил их читать и отложил в сторону; но пока читал, несколько дней находился в обществе смельчаков… и каждый проведенный с ними час усиливал во мне чувство гордости погибшими и сознание собственного ничтожества».

Я привел такую обширную цитату из этой статьи, чтобы показать ту атмосферу преклонения, в которую мы окунулись по возвращении. Атмосфера эта, очень приятная сама по себе, конечно, еще не отражала научной значимости экспедиции, а ведь если экспедиция не приносит пользы науке, ей грош цена. Мы лучше, чем кто бы то ни было, знали, какие лишения и опасности перенесли, но знали также, что науке это безразлично; что для нее человек, совершивший самое ужасное путешествие, не становится от этого лучше; выжил он или погиб, никто и не вспомнит через сто лет, лишь был сохранились сделанные им записи и научные сборы.

Кроме «Последней экспедиции Р. Скотта» и «Антарктической одиссеи» Пристли в свет вышла книга «Со Скоттом: светлая сторона». Ее автор, физикогеограф главной партии Гриффит Тейлор, рассказывает о двух геологических походах под его началом и о жизни экспедиции на мысе Хат и мысе Эванс до февраля 1912 года. Книга дает полное представление о самой активной стороне нашей жизни и сообщает важные сведения о научной деятельности экспедиции.

Не могу удержаться от того, чтобы обратить внимание читателя – и тем заслужить его благодарность – на маленькую книжку «Пингвины Антарктики», принадлежащую перу Левика, хирурга из партии Кемпбелла. Она посвящена в основном пингвинам Адели. Почти целое лето провел автор посреди самой большой в мире пингвиньей колонии. Он описывает общественную жизнь пингвинов с неожиданным для нас юмором и с простотой, которой мог бы позавидовать не один детский писатель. Если вы считаете, что вам тяжело живется, и хотите хоть на время отвлечься, советую вам достать, выпросить или украсть эту книжечку и прочитать о том, как живут пингвины. В ней все чистая правда.

Первое английское издание под названием «Scott's Last Expedition» вышло в свет в 1913 году в двух томах. В первом опубликованы дневники самого начальника экспедиции, во втором – отчеты других участников. На русском языке дневник Р. Скотта переведен и опубликован 3. А. Рогозиной незадолго до революции в издательстве «Прометей» с некоторыми сокращениями. На титуле год издания не указан. Следующее издание в том же переводе осуществлено Всесоюзным Арктическим институтом в 1934 году с указанием «просмотренное и дополненное». Еще одно отечественное издание увидело свет в 1955 году в Географгизе под редакцией и со вступительной статьей Н. Я. Болотникова, причем В. А. Островский выполнил перевод опущенных в предшествующих изданиях кусков текста.

Дневник Скотта, найденный спасательной партией в 1913 году на месте гибели

Первое английское издание дневников (вверху) и советское издание 1955 года (внизу)

Итак, уже существует обширная литература об экспедиции, но связного рассказа о ней в целом нет. Будь Скотт жив, он бы написал такую книгу, взяв свой дневник всего лишь за основу. Как личный дневник Скотта он представляет больший интерес, чем любое другое сочинение. Но в нашей жизни дневник – один из немногих способов для человека разрядиться, поэтому в записях Скотта слишком большое место отведено одолевавшим его порой упадническим настроениям.

Мы видели, как важно, чтобы каждая экспедиция аккуратно записывала все сделанные ею нововведения, вес взятых вещей, методы работы. Мы видели, как Скотт заимствовал опыт исследователей Арктики, обобщенный Нансеном, и впервые применил его в санных походах по Антарктике. В «Путешествии на „Дисковери”» он подробно говорит о допущенных промахах, их исправлении, всякого рода усовершенствованиях. Приобретенные знания Шеклтон использовал в своей первой экспедиции, а Скотт во второй, оказавшейся для него последней. Эта экспедиция, по моему мнению, была снаряжена как никакая другая, если учесть, что она ставила перед собой двойную цель – и науку подвигнуть, и полюс покорить. Куда легче поставить все на одну карту, то есть подобрать снаряжение, найти нужных людей и подготовить их к выполнению одной единственной задачи, будь то завоевание полюса или безупречные научные наблюдения. Ни Скотт, ни его люди не хотели ограничиться только достижением полюса. Но игра стоила свеч, стоила героических усилий, и «мы рисковали и знали, что рискуем; все обернулось против нас, поэтому у нас нет оснований для жалоб…».^[24]

Едва ли можно говорить, что Р. Скотт успешно использовал опыт Ф. Нансена. В 1888 году норвежец пересек Гренландию без собачьих упряжек, однако в экспедиции на «Фраме» 1893–1896 годах, а также в своем походе к полюсу вместе с Я. Юхансеном, он широко пользовался ими. Во всех случаях (за исключением похода с Дмитрием Гиревым к лагерю Одной тонны в феврале – марте 1912 года) к суждениям автора о собачьих упряжках следует относиться осторожно. Так или иначе непонимание роли собачьих упряжек в экспедиции Р. Скотта разделялось многими ее участниками.

Необходимо, крайне необходимо, чтобы система, не скажу безупречная, но во всяком случае доведенная такой дорогой ценой до высокой степени совершенства, стала в возможно более полном виде достоянием будущих полярных исследователей. Я хочу так построить мой рассказ, чтобы начальник какой-нибудь готовящейся экспедиции в Антарктику, может быть, даже не один, взяв в руки мою книгу, смог бы сказать: «Здесь есть данные, на основании которых я закажу нужные вещи на столько-то человек на такой-то срок; и здесь есть данные о том, как эти вещи использовались Скоттом, о его планах походов и их результатах, об усовершенствованиях, которые его партии внесли на месте или предложили внести в будущем. Я не согласен с тем-то и тем-то, но материалы книги послужат для меня основой, сберегут мне много месяцев подготовительной работы и вооружат сведениями, необходимыми для практической работы моих людей». Если благодаря этой книге путь грядущих поколений осветит свет из прошлого, значит, она написана не напрасно.

Но не только это побудило меня написать книгу. Когда в 1913 году я взялся составить официальный отчет об экспедиции для Антарктического комитета при условии предоставления мне полной свободы действий, мною руководило стремление прежде всего показать, какая была проделана работа; кто ее проделал; кому принадлежит заслуга ее выполнения; кто брал на себя ответственность; кто участвовал в изнурительных санных походах; кто командовал нами в тот последний, самый страшный год, когда две партии находились неизвестно где, и одному Богу было известно, как следует поступить; в тот самый год, когда, затянись наши испытания, люди бы несомненно сошли с ума. Соответствующих записей не существует, хотя, возможно, многие думают, что они велись. Но я, рядовой участник экспедиции, не облеченный большой ответственностью, часто терявший голову от страха, однако находившийся в самой гуще событий, я знаю все это.

К сожалению, мне никак не удавалось примирить свою исповедальную искренность со сглаженными формулировками официального отчета; я понял, что ставлю Антарктический комитет в затруднительное положение, из которого есть только один выход – забрать книгу из его рук; ибо стало ясно, что написанное мною совсем не то, чего ждут от комитета, даже если никто из его членов не станет отрицать ни одного моего слова. Надлежащий официальный отчет представляется нашему воображению в виде объемистого фолианта, точь-в-точь повторяющего другие научные отчеты, скрытые от глаз на пыльных полках музея: он должен изобиловать, говоря словами комитетских установлений, «сведениями о сроках стартов, продолжительности походов, условиях на почве, погоде», не очень полезными для будущих исследователей Антарктики и не облегчающими душу автора. Я не мог сказать, что удовлетворил требованиям Комитета, поэтому решил взвалить все бремя ответственности на свои плечи. Тем не менее сведения, предоставленные мне Комитетом, по достоверности не уступают тем, что обычно фигурируют в составленном по всей форме официальном отчете, и только некоторым сюжетам я старался придать возможно более личный характер, чтобы мои слова не звучали незаслуженно авторитетно и чтобы Комитет не нес за них ни малейшей ответственности.

Вряд ли нужно объяснять, что книга выходит в свет с девятилетним опозданием из-за войны.^[25] Не успел я оправиться от перенапряжения всех сил в экспедиции, как очутился во Фландрии в составе броневых подразделений. В одном отношении война походит на Антарктику: пока остаются силы, здесь не уйти с поля боя раньше остальных, не покрыв себя бесчестием. Я вернулся домой совершенным инвалидом, и книге пришлось подождать.

Из Англии в Южную Африку

 
Распрощайся же с нимфами на берегу,
Утешь их, стенающих о возвращеньи,
И хоть ты не вернешься, скажи: приду…
 

Энеида

Начало экспедиции. Команда. Корабельная жизнь. На необитаемом острове

Скотт любил говорить, что самая трудная часть экспедиции – подготовка к ней. 15 июня 1910 года он безусловно со вздохом облегчения наблюдал за тем, как «Терра-Нова» выходит из Кардиффа в Атлантический океан. Кардифф устроил нам восторженные проводы, и Скотт обещал возвратиться в Англию также через этот порт. 14 июня 1913 года, ровно через три года, Пеннелл привел сюда «Терра-Нову» из Новой Зеландии и списал команду на берег.

С самого начала на борту установилась очень приятная непринужденная атмосфера, и тем, кому посчастливилось вести в Новую Зеландию наше парусно-паровое судно, это плавание представляется, наверное, счастливейшим периодом экспедиции, хотя все мы пять месяцев терпели большие неудобства и гнули спины с утра до вечера. Для некоторых из нас с плаванием, трехнедельным прохождением паковых льдов на пути к югу и робинзоновской жизнью на мысе Хат связаны одни из лучших воспоминаний об экспедиции.

Скотт придавал большое значение тому, чтобы участники экспедиции по возможности добирались до места назначения на «Терра-Нове». Не исключено, что он приказал побольше загружать нас тяжелой работой – это бесспорно был лучший способ проверить нас в деле. Всех нас – офицеров, научный штат, судовой экипаж и т. д. – он выбрал из восьми тысяч добровольцев.

От команды обычного торгового судна мы резко отличались и своим составом, и принципами работы. Судовые офицеры состояли на службе в военном флоте, как и матросы. В научный штат экспедиции входили, помимо остальных, врач, который не был военным хирургом, но зато занимался и наукой, и двое «способных помощников», как в шутку говаривал Скотт, – Отс и я. В целом научный штат экспедиции насчитывал двенадцать человек, но из них только шестеро находились на борту, остальные должны были присоединиться к нам в Литтелтоне, Новая Зеландия, откуда предстояло сделать последний бросок к югу. Группу ученых, находившихся на борту, возглавлял Уилсон, выступавший один в ролях и специалиста по зоологии позвоночных, и врача, и художника, и, как станет ясно из дальнейшего, верного друга. Командовал судном лейтенант Эванс, а старпомом был Кемпбелл. Между судовыми офицерами, как положено, немедленно распределили вахты. Команду разделили на вахты правого и левого бортов, с обязанностями, обычными для парусников со вспомогательной паровой машиной. Экспедиционный состав не был расписан по определенным работам. Уж не знаю, как сложилась эта традиция, но фактически все работы выполняли на добровольных началах. Считалось само собой разумеющимся, что каждый, кто может в данный момент оторваться от своего дела, откликается на просьбу сделать то-то и то-то, но исключительно по собственному желанию: Кто хочет спустить паруса? Работать с углем? Перенести грузы в другое место? Качать помпу? Покрасить, ободрать краску? Призывы раздавались постоянно, иногда ежечасно, днем и ночью, – и не было случая, чтобы на них не откликнулись охотно. Причем так вели себя не только ученые, но и судовые офицеры, свободные от вахты. Не было на борту офицера, который бы не штивал до тошноты уголь, но я не слышал ни одной жалобы. При такой системе очень скоро выделяются наиболее усердные работяги, и на них – увы! – ложится чрезмерная нагрузка. При этом и офицеры, и ученые должны заниматься своими непосредственными делами, чудом находя на все время.

На первых порах после выхода в море тяжелой работы было так много, что мы очень скоро выдыхались. Тогда-то я впервые заметил, каким тактом наделен Уилсон, как быстро он вникает в разные мелочи, от которых зависит очень многое. В то же время его трудолюбие было примером для всех. Такой же работоспособностью обладал и Пеннелл.

Через восемь дней, 23 июня, около 4 часов пополудни, мы пришвартовались в порту Фуншал на Мадейре. Судно уже шло под парусами и машиной, палуба была надраена, где надо – покрашено, и «Терра-Нова» с полным грузом имела вполне пристойный аккуратный вид. Уже были проведены некоторые научные работы, в частности траление и магнитные наблюдения. Но даже тогда, в самом начале пути, мы по многу часов работали с помпами, и ни у кого не оставалось сомнений, что они станут нашим постоянным кошмаром.

На Мадейре, как и повсюду, нам щедро предоставили все необходимое. Рано утром 26 июня, после того как Пеннелл в течение нескольких часов производил магнитные наблюдения, мы снялись с якоря.

Двадцать девятого июня (в полдень мы находились на 27°10' с. ш., 20°21' з. д.) я с полным правом записал в дневник: «Две недели как мы в плавании, а если заглянуть в кают-компанию, можно подумать, что прошло не меньше года ».

Покидая Англию, мы почти все были едва знакомы, но офицеры и команда сразу же принялись за дело, а при таком тесном общении люди очень скоро или притираются друг к другу или ссорятся навеки. Давайте заглянем в каюты вокруг небольшой кают-компании в кормовой части. Первая слева принадлежит Скотту и лейтенанту Эвансу, но Скотта пока нет на борту, и его место занимает Уилсон. В соседней с ними каюте – Дрэйк, секретарь. По правому борту размещаются Отс, Аткинсон и Левик – последние двое врачи, по левому – Кемпбелл и штурман Пеннелл. Рядом с ними вахтенные начальники Ренник и Боуэрс, который только что вернулся из Персидского залива. В следующей каюте обосновались метеоролог Симпсон, работавший до этого в Шимле, специалисты по морской биологии Нельсон и Лилли. Замыкает ряд «детская» – в ней, естественно, живут самые молодые, а следовательно, самые благовоспитанные: Райт – физик и химик, норвежец Гран – инструктор по лыжам и я – помощник Уилсона и младший зоолог. Таковы наши специальности, хотя в многообразии выполняемых всеми работ теряются узкопрофессиональные обязанности каждого.

Характеры выявились уже в первые дни. Уилсон, знающий, кажется, все обо всем, и о важном и о пустяках, всегда готов прийти на помощь, исполнен сочувствия и понимания, направо и налево дает дельные советы, трудится без устали, самоотвержен до предела. Пеннелл умудряется весь день напролет сохранять прекрасное расположение духа, и когда берет высоту светила, и когда несет свою вахту на капитанском мостике, и когда, сменившись, остается, полный энергии, на палубе и выполняет любую черную работу, а вдобавок еще часами ведет магнитные наблюдения, что вовсе не входит в его служебные обязанности. Боуэрс, как выясняется, лучший моряк на борту – он точно знает, что где лежит и что находится в том или ином ящике либо тюке; ему не страшны ни холод, ни жара. Симпсон – бесспорно серьезный ученый, увлеченный своим делом; ему много и бескорыстно помогает Райт, но и в корабельных работах он тоже всегда в числе первых. Отс и Аткинсон обычно держатся вместе, работа так и кипит в их руках.

Отвечавший за судно Эванс – впредь я буду называть его лейтенантом Эвансом, чтобы не путать со старшиной Эвансом, – много сделал для того, чтобы сплотить сырой материал в ядро, способное без трений выдержать тяготы почти трехлетнего пребывания в узком, изолированном от остального мира обществе. Его правая рука – Виктор Кемпбелл, старший помощник, чаще всего его называют просто «старпом», успешно поддерживает на судне порядок и дисциплину. Я очень боялся Кемпбелла.

Сам Скотт из-за дел, связанных с экспедицией, не мог плыть в Новую Зеландию на «Терра-Нове», но поднялся на борт в Саймонсбее, откуда мы взяли курс на Мельбурн.

С Мадейры до мыса Доброй Надежды сначала шли спокойно. Вскоре вступили в полосу жаркой погоды, и по ночам каждый доступный кусочек палубы использовался в качестве спального места. Наиболее привередливые развешивали подвесные койки, но большинство располагались на любом свободном пространстве, скажем, на крыше холодильника, где им не мешал бегучий такелаж,^[26] и спали, завернувшись в одеяла. Пока мы шли под ветром на парусах, можно было купаться утром прямо за бортом, но при работающей машине приходилось довольствоваться обливанием из шланга. Впрочем, многим это даже пришлось по душе, особенно после того как за купающимся Боуэрсом погналась акула.

Рано утром палуба неизменно представляла собой интересное зрелище. На часах еще нет шести, а уже всех свистают наверх, к помпам, так как наше судно сильно течет. Оно считается сухим, когда в льялах^[27] воды на 25 сантиметров, а перед откачкой футшток обычно показывает более полуметра. Через час-полтора работы с помпами судно в общем доходит до состояния сухого, с нас же, наоборот, течет в три ручья. Как только вахтенный офицер отдает команду «Стоп качать!», все поспешно сдирают с себя одежду и кидаются к борту за водой, но попробуй достань ее на ходу корабля маленьким ведерком на лине! Сначала ничего не получается, и эти напрасные усилия были бы забавны, если бы не всевидящее око старпома с капитанского мостика. Попробуйте, читатель, при случае таким манером набрать воды, особенно при высокой волне; вы и воды не получите, и очень скоро останетесь без ведра. Бедного старпома огорчала потеря ведер. На первых порах всем приходилось туго: штивали уголь, брали рифы и убирали паруса на реях, занимались такелажными работами на палубе и в то же время вели магнитные и метеорологические наблюдения, ловили сетью морских животных, препарировали их для коллекций и т. д. Нагрузка почти не менялась на протяжении всего плавания, длившегося около пяти месяцев, только укладка грузов и окрасочные работы под конец требовали меньше времени, чем в первые недели. 1 июля нас перегнало единственное, если мне не изменяет память, виденное нами судно – барк «Инверклайд», направлявшийся из Глазго в Буэнос-Айрес. День был жаркий, тихий, море гладкое, словно стеклышко, и барк, шедший на всех парусах, походил, как заметил Уилсон, «на нарисованный корабль в нарисованном океане».

Два дня спустя, находясь к северу от островов Зеленого Мыса (22°28' с. ш., 23°5' з. д.), мы вошли в полосу северо-восточного пассата. Было воскресенье, на корабле производилась генеральная уборка, первая после выхода в море. За один день мы перешли из чистых прозрачных голубых вод в мутные темно-зеленые. Предполагают, что столь разительное изменение цвета моря, наблюдавшееся почти в тех же местах экспедицией на «Дисковери», вызвано огромным скоплением пелагической фауны – планктона. Планктон дрейфует по поверхности океана, в отличие от нектона, который плывет под ней. «Терра-Нова» была оснащена сетями с очень мелкими ячейками для сбора этих крохотных обитателей открытого моря вместе с водорослями – мельчайшими растительными организмами, которые служат планктону обильным кормом. Планктонные сети можно опускать на полном ходу судна, и мы не ленились брать пробы.

Пятое июля преподнесло нам неприятный сюрприз. В 10.30 утра вдруг раздался звон судового колокола, а вслед за ним команда: «Занять места по пожарной тревоге!» Два огнетушителя «Минимакс» быстро справились с огнем – он вспыхнул в лазарете от зажженной лампы, опрокинутой качкой. Вскоре о нем напоминали лишь подпаленные бумаги, сильный смрад и большие лужи на полу, но мы поняли, как опасен пожар на такой старой деревянной посудине, и с тех пор вели себя осторожнее.

В таком путешествии природа выступает в своем наиболее привлекательном обличье, а тут еще рядом был человек, как свои пять пальцев знающий китов, дельфинов, морских свиней, рыб, птиц, паразитов, планктон, радий и многое другое, что мы наблюдали в микроскоп или бинокль. Нельсон поймал португальского военного кораблика (Arethusa), проплывавшего под кормовым подзором у самого борта. Эти животные распространены очень широко, но понять, насколько они красивы, способен лишь тот, кто имел случай наблюдать, как они, только что извлеченные из морской пучины, носятся в большом стеклянном резервуаре, сверкая всеми своими красками. Португальский кораблик отчаянно пытался выбраться из резервуара и норовил ужалить каждого, кто до него дотрагивался. Уилсон его зарисовал.

С первой до последней минуты плавания изучение жизни в любых ее проявлениях увлекало всех на борту. А когда мы встали у антарктических берегов, каждого участника экспедиции интересовало все, что может существовать на окраинах этого огромного бесплодного континента. Не только офицеры львиную долю времени, свободного от обязательных служебных и научных занятий, тратили на то, что помогали зоологам вести наблюдения, но и матросы многое сделали для сбора и обработки доставленных экспедицией образцов. Некоторые, например, научились прекрасно набивать чучела птиц.

Бывало даже, что то и дело раздававшиеся восторженные крики «Кит, кит!» или «Новая птица!», «Дельфины!» вызывали у зоолога, поглощавшего в это время обед, куда меньший восторг, чем у натуралистов-любителей. Надо сказать, что благоприятные условия для наблюдений за жизнью морских птиц, китов, дельфинов и иных форм жизни в море, даже тех сравнительно малочисленных, что видны на его поверхности, складываются нечасто. Современный лайнер движется слишком стремительно, он, в отличие от «Терра-Новы», не успевает привлечь к себе живые существа, а если и привлекает, то, едва показавшись, они тут же исчезают. Тем, кто хочет изучать жизнь моря – а она ждет своих исследователей, – я бы советовал путешествовать на грузовых пароходах или, еще лучше, на парусниках.

У носа корабля постоянно резвились дельфины, словно приглашая разглядеть их как следует. Часто в поле зрения появлялись киты, иногда они даже следовали за кораблем, как и сотни морских птиц – буревестников, морских качурок, альбатросов. Офицеры с начала и до конца рейса вели специальный судовой журнал, ставший убедительным свидетельством их страстной увлеченности наблюдениями за жизнью моря. Ежечасно они заносили туда сведения о том, каких животных в каком количестве заметили, подробнейшим образом описывали их характерные приметы и особенности поведения. Будем надеяться, что лица, занятые обработкой материалов экспедиции, не обойдут вниманием эти записи, делавшиеся с таким тщанием, подчас в очень трудных погодных и навигационных условиях. Журнал был в основном детищем Пеннелла, неутомимого и точного наблюдателя, но помогали ему многие.

Примерно 7 июля мы вышли из северо-восточного пассата и попали в экваториальную штилевую полосу. В целом на погоду грех было жаловаться: до Южного Тринидада нам не досаждали ни бури, ни сильное волнение, и поскольку считается, что на старом судне без современной вентиляции в тропиках не может не быть душно, спали мы, да и вообще жили, преимущественно на палубе. Если же ночью начинался дождь – а дожди в этом районе не редкость, – между закутанными фигурами разгорался спор: что лучше – мокнуть под дождем наверху или потеть от жары внизу. И если дождь упорствовал, сонные, немного раздраженные люди с охапками пропитанных влагой спальных принадлежностей старались протиснуться по узкому трапу в кают-компанию. Между тем в такую погоду, когда нет палящего зноя, судно с толстой деревянной обшивкой сохраняет внутри приятную прохладу.

Вот от чего мы действительно страдали, так это от недостатка пресной воды. Мыться ею считалось непозволительной роскошью – разрешалось только брать один стакан для бритья. Что за беда, скажете вы, когда кругом сколько угодно морской воды? Верно, конечно, если только не приходится делать очень грязную работу. Некоторые же из наших офицеров чуть не каждый день возились с углем и могли на собственной шкуре убедиться, что никакое количество холодной морской воды, даже с так называемым морским мылом, не в состоянии смыть угольную пыль. Выход был один – войти в сговор с кочегарами и выпросить немного воды из котлов.

Поэтому, может быть, не совсем бескорыстно кое-кто из нас при прохождении тропиков добровольно вызывался в утреннюю, да и в дневную вахту подменять занемогших кочегаров. Через какое-то время каждый убеждался, что, только привыкнув и овладев приемами работы, можно выстоять смену в кочегарке. Дело в том, что на корабле не было принудительной тяги или современных вентиляционных устройств, и адское требовалось терпение, чтобы провести четыре часа у огнедышащей печи, какой становилась в тропиках кочегарка «Терра-Новы», – спасал только сильный ветер, когда он задувал в единственную вентиляционную трубу, – а труд при этом каторжный; кидать уголь в топку раз за разом – детская игра по сравнению с работой «понедельником» – увесистым инструментом, которым разбивают шлак и сгребают уголь для придания пламени определенной формы. Котлы были цилиндрические, морские, топки – двух метров в длину, метра в ширину, задняя стенка немного ниже передней. Пламя должно было иметь форму клина высотою около 23 сантиметров сзади и около 15 перед входным отверстием. Следовало поддерживать давление между отметками 70 и 80, но для этого надо было потрудиться. И мы трудились.