Kitobni o'qish: «Лето сумрачных бабочек»

Shrift:

Anne-Marie Conway

Butterfly Summer

* * *

Маме, со всей моей любовью

Глава первая

Мы прожили в нашем новом доме в Оукбридже лишь немногим больше недели, а я уже ненавидела всё вокруг.

Когда мы с мамой переезжали в эту деревню, я представляла себе красивый старомодный коттедж с розами, окружавшими калитку… Ну, то, что дом оказался старым, я угадала верно, но вдобавок он был тёмным, мрачным, и в нём водились огромные пауки, которые заплели всё настолько густой паутиной, что сквозь неё не проникал даже свет. Мы тратили каждую свободную минуту на то, чтобы привести дом в порядок, но он по-прежнему казался мне жутким.

– Новый дом, новая работа, новое начало, – постоянно твердила мама, стараясь, чтобы голос её звучал радостно. Но с «новым началом» всё было сложно – по крайней мере для меня.

У мамы-то всё было нормально – она жила в Оукбридже до моего рождения, так что для неё это в любом случае не было таким уж новым началом. Но я едва успела окончить седьмой класс, а потом мне пришлось упаковать свою прежнюю жизнь в кучу коричневых картонных коробок и оставить позади всё знакомое и родное.

– Я вообще не понимаю, зачем нам понадобилось сюда переезжать, – ворчала я, сидя за обедом в первую неделю – опять пицца, лежащая в крышке от коробки. С самого приезда сюда мы питались только пиццей. Горячая пицца на обед и холодные остатки пиццы к чаю. Я никогда не думала, что пицца может надоесть мне до тошноты, – но это произошло, серьёзно!

Мама, сидевшая по другую сторону стола, посмотрела на меня и нахмурилась:

– В каком смысле – ты не понимаешь? Сколько раз мне ещё объяснять?

– Знаю, знаю: «Это хорошая работа, слишком хорошая, чтобы от неё отказаться». Но ты же была довольна своей прежней работой, верно? И что насчёт меня? Что я должна делать без Лоры? И как насчёт моего курса по ландшафтной фотографии? Ты же знаешь, как я любила ходить на…

– Послушай, мне очень жаль, Бекки. – Мама прижала пальцы к виску, как будто у неё болела голова. – Я знаю, что тебе тяжело, но я уверена, что Лора приедет к нам гости этим летом, только попозже, и у вас будет масса возможностей пофотографировать природу здесь, в округе. – Она начала убирать пиццу со стола. – Ты же знаешь, что такая работа подворачивается нечасто, особенно в моём возрасте. Я возглавлю собственный отдел. Это большой шаг вперёд.

Мы были так заняты в эти первые дни, что у меня не нашлось времени подумать – а что я буду делать, когда мама действительно возьмётся за свою крутую новую работу? Были летние каникулы, синоптики постоянно твердили, что это самый жаркий июль за всю историю наблюдений, и мне предстояло как-то скоротать шесть пустых недель. Наш дом ещё не был подключён к интернету, и я едва могла поймать сигнал мобильной связи достаточно надолго, чтобы кому-то позвонить. Вот это и называется – застрять в полной глуши.

Большие коробки мы разобрали в первые же выходные после приезда. Мы распаковывали их целых три часа, и я уже готова была рухнуть на пол от жары и усталости, когда появилась мамина давняя подруга, Стелла, чтобы помочь нам.

– Трейси Миллер, поверить не могу, что ты вернулась! – воскликнула она, врываясь в дом и заключая маму в объятия. – Я так рада тебя видеть! А ты, должно быть, красавица Бекки! – Она повернулась ко мне, схватила меня за обе руки и крепко сжала их.

Я покачала головой, краснея. Никто раньше не называл меня красавицей. Прямые каштановые волосы, вздёрнутый нос и веснушки – это не то, что можно считать красивым. Милым – может быть, но не красивым.

– Мы с твоей мамой знакомы много лет, – продолжила Стелла, её глаза озорно блестели. – Я знаю её с начальной школы, ты можешь в это поверить?..

Я не могла представить себе маму в начальной школе. Она всегда была невероятно рассудительной и взрослой. Больше похожей на директора школы, чем на кого-либо ещё.

– Она много озорничала? – спросила я, заранее зная, каков будет ответ.

– Озорничала? – расхохоталась Стелла. – Да твоя мама собственной тени боялась! Она бы даже гусю не сказала «бу-у-у»!

Стелла мне сразу же понравилась. Она была того же возраста, что и мама, но казалась намного моложе. У неё были волнистые каштановые волосы с высветленными почти добела прядями, и она постоянно улыбалась. Она ворвалась в наш тёмный пустой дом, наполнив его шумом и смехом. Когда ей надоело разворачивать чашки и блюдца и протирать шкафы, она поставила в проигрыватель старый CD-диск с диско-музыкой и стала танцевать по комнате – по очереди подхватывая меня и маму и кружа нас, пока мы не запыхались и не вспотели.

– Слишком жарко, Стелла, – простонала мама, отталкивая её, но я видела, что она совсем не против.

– Когда-то мы танцевали всю ночь напролёт! – воскликнула Стелла. – И я не помню, чтобы ты тогда жаловалась!

– Это ты танцевала всю ночь, – со смехом возразила мама. – А я пыталась утащить тебя домой! Но я по тебе скучала, – добавила она. – Это всё было так давно…

– Я тоже скучала по тебе, Трейс, – отозвалась Стелла, на несколько секунд став серьёзной.

Было круто познакомиться с кем-то из маминого прошлого. Она никогда особо не рассказывала о том, почему покинула Оукбридж. Она разошлась с моим отцом и уехала ещё до того, как я родилась, и любое упоминание о нём – или о «тех временах», как она это называла, – гарантированно вызывало у неё головную боль. Я знала, что это звучит странно, но знакомство со Стеллой было всё равно что крошечный шаг к тому, чтобы узнать, что же на самом деле случилось тогда.

– Давай я попрошу своего сына Мака показать тебе окрестности? – предложила она мне перед уходом. – Когда он безвылазно торчит дома всё лето, то только путается у меня под ногами и сводит меня с ума!

Я кивнула и улыбнулась, хотя желудок у меня сжался в комок. Я представить себе не могла, как буду гулять по деревне с каким-то парнем, которого никогда раньше не видела.

После этого к нам зачастили гости. Должно быть, Стелла рассказала всем о мамином возвращении. Этим и отличаются маленькие поселения – новости в них расходятся быстро. К концу недели к нам зашла некая миссис Уилсон из церкви. Она была низкой, костлявой и застёгнутой на все пуговицы сверху донизу, хотя день был самым жарким с начала лета.

– Вы обе намерены ходить в церковь? – без обиняков спросила она, пока мама наливала ей чашку чая. Я заметила, что она взяла лучшие чашки и такой же чайник. – В следующее воскресенье в церкви будет очень хорошая служба, быть может, вы захотите её посетить?

Мама чуть заметно кивнула.

– Мы очень постараемся, хотя завтра я должна приступить к своей новой работе, а ведь ещё нужно распаковать вещи и так далее… – Она умолкла, и некоторое время мы сидели в тишине.

В присутствии миссис Уилсон мне было не по себе. Она была какой-то кислой – как будто ела слишком много лимонов. Она всё время очень пристально смотрела на меня, а когда мама предложила ей печенье, она пробормотала что-то непонятное насчёт чревоугодия и греха. Я сразу представила, как Лора сказала бы: «Что за проблемы у этой леди?» – и едва удержалась от того, чтобы фыркнуть в чашку.

– Как ты полагаешь, тебе понравится Оукбридж, Бекки? – спросила миссис Уилсон некоторое время спустя. – Это не самое весёлое место для девочки твоего возраста.

– С ней всё будет хорошо, – быстро ответила мама. – Мы всегда жили вдвоём, так что Бекки привыкла обходиться без шумной компании, а когда начнётся школа, у неё быстро появятся подруги. Я записала её в старшую школу в Фарнсбери, она считается очень хорошей.

Миссис Уилсон хмыкнула:

– В наши дни у подростков нет никакой дисциплины, не то что в те времена, когда я училась в школе.

«И когда это было? – захотелось мне спросить. – В ледниковый период?»

В конечном итоге миссис Уилсон осталась ещё на одну чашку чая, неустанно болтая об этом доме, о том, насколько он старый, и о других скучных вещах. Мама постоянно поглядывала на часы и очень многозначительно покашливала, но старую леди это, похоже, ничуть не трогало.

– По-моему, мне ещё надо закончить распаковывать вещи, – заявила я при первой же возможности и удрала наверх.

Свою новую комнату я терпеть не могла. Она была маленькой, тёмной и душной, даже при открытом окне. Но меня тревожил не столько её размер и даже не нехватка света, а то, как я в ней себя чувствовала. То, что мне пришлось расстаться со своей прежней комнатой, было одним из самых тяжёлых моментов переезда – как будто потерять часть себя. Я пыталась объяснить это маме, но она не понимала. Она сказала, что к концу лета я привыкну и даже не буду помнить о том, как выглядела моя старая комната.

Ночь перед отъездом была самой худшей. Я начала думать обо всех тех людях, которые будут жить в моей комнате после меня, и она уже не будет моей, и никто не будет знать, что я провела здесь первые двенадцать лет своей жизни. В какой-то момент я вылезла из кровати и нацарапала на подоконнике «Бекки Миллер». Для этого я выдернула из двери комнаты старый гвоздь, на котором когда-то висела моя ночная рубашка. Я кучу времени потратила на то, чтобы процарапать буквы в дереве по-настоящему глубоко. Я просто хотела сделать так, чтобы крошечная часть меня осталась здесь – пусть даже это будет только моё имя.

На самом деле распаковывать мне больше ничего не было нужно; это был просто предлог для того, чтобы отвязаться от миссис Уилсон. Я лежала на кровати, слушая, как они с мамой разговаривают. Они стояли у входной двери, и миссис Уилсон снова спрашивала маму насчёт церкви. Я не расслышала, что ответила мама – она говорила слишком тихо, – но я знала, что она пытается поскорее избавиться от старой леди. Мама вообще как-то странно относилась к тем, кто заходил к нам, – если не считать Стеллы. Мама сказала, что именно это она больше всего ненавидит в деревне: люди считают, будто могут просто заявиться в гости, не позвонив предварительно и не удостоверившись, что их визит не будет некстати.

Я нашла коробку в тот же вечер, но уже позже, когда миссис Уилсон ушла домой. Коробка была втиснута под мамину кровать вместе с уймой других вещей – должно быть, её засунули туда при распаковке. Я искала журнал – почитать что-нибудь перед сном, – и чтобы дотянуться до того, который был мне нужен, пришлось вытащить коробку наружу.

Она была похожа на одну из старомодных шкатулок для украшений – ну, когда открывается крышка, то играет музыка и внутри шкатулки кружатся балерины. Она была сделана из очень тёмного полированного дерева с красивым золотым узором, выгравированным на крышке, и с крошечным замочком. Я провела рукой по поверхности. Шкатулка не выглядела новой, но я была уверена, что никогда раньше не видела её.

Я слышала, как мама в гостиной гладит свою блузку на завтра. Она собиралась занять должность начальницы нового отдела в «Хартоне», большой бухгалтерской компании, поэтому ей следовало выглядеть как можно лучше. Я подумала о том, чтобы убрать шкатулку на место и спросить у мамы, можно ли мне её взять, но сначала откинула крышку, чтобы посмотреть, нет ли внутри чего-нибудь интересного.

Не знаю, что я ожидала найти – может быть, мамино обручальное кольцо или какие-нибудь серьги, которые можно будет позаимствовать, – но там не было ничего, даже музыки и балерин, только ветхий кусок ткани и старое фото. Ткань была мягкой, по краям махрились нити. Посередине была вышита фраза: аккуратные, сделанные от руки стежки выцветшими красными нитями складывались в надпись «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ». Такие вещи делают в начальной школе на уроках рукоделия.

Я положила лоскут обратно в шкатулку и взяла фотографию. Она была старой и немного старомодной, и я сразу же поняла, что в ней есть что-то странное. На снимке была мама, лежащая на больничной койке и держащая на руках младенца. Крошечную девочку, закутанную в розовое одеяльце. Мама улыбалась в объектив, глаза её восторженно сияли. Я поверить не могла, какой молодой она выглядела. Кажется, я никогда не видела её настолько молодой или настолько счастливой.

Я сидела, сжимая в пальцах фотографию, и миллионы вопросов громоздились у меня в голове. Потому что я знала о том, как я родилась. Не очень много, но достаточно, чтобы осознать: что-то тут не так. Я знала, что появилась на свет слишком быстро, так что не было времени доехать до больницы. Это было в конце июня, и тогда было невероятно жарко, как этим летом. Я родилась дома и осталась дома – акушерка сказала, что никогда не видела ребёнка, так стремящегося поскорее родиться. Мы с мамой были дома. Никакой больницы. Никакого розового одеяльца. Разве только после моего рождения маму заставили поехать в больницу, чтобы убедиться, что с нами всё в порядке? Может, её вынудили это сделать, а она почему-то забыла мне об этом рассказать?

Я перевернула снимок, и мои руки внезапно задрожали. В правом верхнем углу была дата. Дата, написанная мелким, аккуратным маминым почерком. Слова и цифры прыгали у меня перед глазами, и мне пришлось несколько раз моргнуть, чтобы сфокусировать взгляд.

23 апреля 1986 г.

За двенадцать лет до моего рождения.

Глава вторая

Не знаю, как долго я сидела там, пытаясь понять смысл всего этого, но в какой-то момент я услышала, как мама выходит из гостиной и выключает свет на первом этаже. Я уронила фото обратно в шкатулку, сунула её под кровать и помчалась по коридору в свою комнату. Я не могла сейчас взглянуть маме в лицо, боясь расплакаться или ляпнуть какую-нибудь глупость.

Заснуть было невозможно. Я лежала поверх одеяла, думая о шкатулке, засунутой под мамину кровать и ждущей, точно бомба с часовым механизмом. Я пыталась прокручивать в голове свою лучшую «засыпательную» мечту, но даже она не сработала. Это была мечта, где я слышу стук в дверь, открываю – а на пороге стоит мой папа. Я не могу отчётливо разглядеть его лицо, но он говорит: «Бекки Миллер, я искал тебя целых двенадцать лет!» А я отвечаю: «Всё в порядке, пап, лучше поздно, чем никогда, верно?» Я не знаю точно, что он говорит после этого, потому что на этом моменте я обычно засыпаю.

Я грезила о том, как встречу папу, столько, сколько могу вспомнить, – и это всегда помогало мне уснуть. Иногда я засыпала ещё до того, как заканчивала ему отвечать. Но в ту ночь, лёжа в жаркой душной темноте, я могла думать только про ту маленькую девочку, укутанную в мягкое розовое одеяльце. Кем она была? Как мама могла скрывать от меня что-то настолько важное? Хранить такое в тайне все эти годы?

На следующее утро я лежала в кровати, пока не услышала, как она уходит на работу. Я твёрдо была намерена спросить её об этом фото, однако ни за что не смогла бы сделать этого перед её первым днём на важной новой работе. Я боялась, что она может плохо отреагировать на мои вопросы, – так обычно случалось, когда я спрашивала её о прошлом. А ещё она могла вообще отказаться отвечать мне.

Как только я услышала, что за ней закрылась входная дверь, я встала и спустилась вниз. На кухонном столе лежала записка и деньги.

Не хотела тебя будить. Погуляй, осмотри деревню – но будь осторожна. Я вернусь в полшестого. Мама.

Эта записка меня разозлила. Как она могла написать что-то настолько обычное, при этом скрывая такую огромную тайну? Я перевернула листок бумаги и нацарапала на обороте свои вопросы:

Кто этот ребёнок на фото?

Это твоя дочь?

Где она сейчас?

Она с моим отцом?

Если она твоя дочь, почему я о ней не знаю?

Чего ещё я не знаю?

Я как раз собиралась перейти к вопросу номер семь, когда в дверь позвонили. Звонок был такой громкий, что я подскочила на месте. Меня охватило неожиданное паническое чувство того, что это может быть мой отец, – не знаю уж почему. Полагаю, что причиной этому был и переезд в новое место, и странное фото, и то, что я осталась одна в этом старом доме. Но я была уверена: если он по-прежнему жил в этой деревне, он уже должен был услышать о нашем возвращении.

Звонок зазвонил снова, но я так и стояла у стола, затаив дыхание. С этого места мне была видна входная дверь.

Кто-то заглядывал в щель почтового ящика. Я попятилась назад, чтобы нежданный визитёр меня не заметил. Скорее всего, это была Стелла или кислая миссис Уилсон из церкви, но я не хотела ни с кем встречаться и разговаривать. Только не в это утро.

– Соберись, Бекки, – сказала я вслух, делая вдох, чтобы успокоиться. Я подождала ещё минуту, потом вышла в коридор. На придверном коврике лежала ещё одна записка. На листке линованной бумаги – скорее всего, вырванном из школьной тетради. В ней говорилось:

Встретимся в Саду Бабочек – в любое время сегодня утром после одиннадцати.

Я выглянула в окошко над входной дверью, но тот, кто оставил записку, давно ушёл. Я подумала, что это мог быть сын Стеллы, Мак. Перед тем как уйти в прошлый раз, она говорила, что пришлёт его, чтобы он показал мне деревню. Однако мне показалось странным, что он оставил записку, назначив мне встречу, хотя мы с ним даже не были знакомы. И вообще, я понятия не имела, где находится этот Сад Бабочек, – и даже если бы я сумела найти это место, откуда мне знать, как выглядит Мак?

Я возилась на кухне, стараясь немного прибраться к приходу мамы – но даже при включённом радио дом казался слишком тихим. Я не могла перестать думать о фотографии. Мне всегда не хватало сестры. Когда-то я всё время просила об этом маму, как будто она могла пойти и купить мне сестру в магазине или заставить её появиться в один миг. К тому времени мои родители уже давно расстались, но я всё равно думала, что мама волшебным образом может откуда-нибудь раздобыть ребёнка.

Просто я ужасно не хотела быть единственным ребёнком; это было так одиноко – особенно с тех пор, как мы переехали. Когда я вырасту, у меня будет большая семья. Я хочу завести по меньшей мере четверых детей – двух девочек и двоих мальчиков – и кучу домашних питомцев. У меня будут собаки, кошки, кролики и, может быть, даже птицы. Я хочу, чтобы мой дом был шумным, там звучала громкая и весёлая музыка – чем громче, тем лучше, на мой вкус.

Я помыла посуду, подмела пол, но часы показывали только половину девятого – восемь часов до того, как мама должна вернуться с работы. Каждый раз, когда я останавливалась, чтобы прислушаться, тишина казалась мне всё более оглушительной. Я хотела выйти из дома. Я знала, что мама будет вне себя, если я пойду в какое-то незнакомое место, чтобы встретиться с совершенно посторонним человеком, но неужели она ждёт, что я буду торчать здесь всё лето без единого друга? И вообще, Стелла была такой милой, вряд ли её сын окажется сумасшедшим маньяком-убийцей.

На то, чтобы собраться, у меня ушло немного времени. Я сунула в карман обе записки, прихватила телефон и вышла из дома сразу после десяти часов утра. Как только я оказалась за порогом, мне сразу же стало легче – как будто тут я могла дышать по-настоящему. Солнце уже стояло в небе высоко, но я прикинула, что ещё осталось не меньше часа до того, как жара станет невыносимой. Я остановилась возле деревенского магазинчика Джексонов, чтобы купить кока-колу и спросить, в какую сторону мне идти. Мистер и миссис Джексон жили в Оукбридже всю свою жизнь, и я была уверена, что они точно знают, где находится Сад Бабочек.

Мистер Джексон стоял у прилавка, разбирая фотографии своего недавно родившегося внука Альберта.

– Судя по всему, сегодня опять будет жарко, – сказал он своим хриплым, как у медведя гризли, голосом. То же самое он сказал, когда я зашла несколько дней назад, чтобы купить таблетки от головной боли для мамы. Миссис Джексон быстрым шагом появилась из кладовой, неся консервные банки с супом.

– Доброе утро, милая, вы уже закончили распаковывать вещи?

– Более или менее, – ответила я. – Сегодня мама пошла на свою новую работу, так что я собираюсь встретиться с другом в Саду Бабочек. Вы знаете, как туда пройти?

Мистер и миссис Джексон переглянулись.

– Сад Бабочек, говоришь? – произнёс мистер Джексон, слегка нахмурившись. Перед кассой жужжал маленький вентилятор, и мистер Джексон всё время наклонялся, чтобы поток воздуха обдувал его лицо. Он постоял так минуту, пока я расплачивалась за кока-колу, потом обошёл прилавок и вместе со мной вышел из магазина.

– Иди по дороге прямо мимо луга, – медленно сказал он, делая паузы, чтобы перевести дыхание. – Потом сверни направо на Эмбл-кросс и шагай дальше, пока не дойдёшь до дорожки в дальнем конце, она называется Бэк-лейн. Указатель прячется за кустами ежевики, но, если обойти кусты по кругу, дорожку найдёшь без труда.

Оукбридж сильно отличался от города, где мы жили раньше. Для начала, он был раз в сто меньше. Здесь не было кинотеатра, или больших супермаркетов, или чего-нибудь ещё такого. Пока что я видела только магазинчик Джексонов, пивную «Орлиное гнездо» и церковь. Я знала, что в конце одной из улиц расположена начальная школа, но, насколько мне было известно, это и всё. Неудивительно, что мама уехала отсюда при первом же подвернувшемся случае.

Я сделала лишь несколько шагов в сторону луга, когда меня окликнула миссис Джексон. Она стояла перед магазинчиком, заслоняя глаза от солнца.

– Побереги себя, милая, – сказала она. – Будь осторожна возле озера.

Я собиралась спросить её, о чём она говорит: насколько мне известно, в Оукбридже не было никакого озера, – но она уже снова скрылась в магазине. И что она имела в виду под «будь осторожна»? Мои щёки начали гореть, хотя вокруг никого не было. Мама, должно быть, сказала миссис Джексон, что я не умею плавать и боюсь воды. Мама тоже не умела плавать и боялась воды ещё сильнее, чем я, – но я никогда и никому об этом не рассказывала. Я была в такой ярости, что мне показалось, будто я сейчас расплачусь. Мама явно хранила свои секреты намного лучше, чем мои.

Сморгнув слёзы, я затопала к Эмбл-кросс, вжимаясь в изгороди всякий раз, когда мимо проезжала машина. Солнце палило, обжигая мне ноги. Чуть дальше, у конца дороги, виднелся ряд старомодных домиков, маленьких и аккуратных, с небольшими квадратными садиками при каждом; на окнах висели кружевные занавески. Было в них что-то настолько идеальное, что я почувствовала, как сжимается мой желудок. Я могла бы поклясться, что у людей, живущих за такими красивыми занавесками, под кроватями не скрываются никакие мерзкие сюрпризы.

Мистер Джексон был прав. Найти Сад оказалось нетрудно. Крошечная дорога в конце Эмбл-кросс напоминала скорее тропинку, чем настоящую дорогу, а в дальнем конце её стоял маленький коттедж с выцветшей деревянной вывеской перед ним:

Добро пожаловать

в Оукбриджский Сад Бабочек!

Я точно никогда раньше не бывала в Саду Бабочек – я даже никогда не бывала в Оукбридже до того, как мы приехали сюда (ну, разве что когда я была в животе моей мамы, а это не в счёт), – но всё это место казалось мне каким-то знакомым. Каким-то очень-очень знакомым. Несмотря на жару, меня пробрала дрожь. Коттедж и вывеска, даже каменные ступени, ведущие к двери… всё это было ужасно знакомым, словно сон или давнее воспоминание. Я постояла несколько секунд, пытаясь понять, что это может значить.

А потом вошла внутрь.