Англичанин Сталина. Несколько жизней Гая Бёрджесса, джокера кембриджской шпионской колоды

Глава 2. Школьные годы

Основанная в 1440 году Итонская частная школа-пансион для мальчиков была образцовой. В ней царил культ успеха. Среди ее учеников – в то время, когда там учился Бёрджесс, – были вице-король Индии, король Сиама, лорд-канцлер, спикер палаты общин, главный комиссар полиции, лорд-мэр Лондона, директор Национальной галереи, управляющий Банком Англии, редактор «Таймс», руководитель Би-би-си и больше сотни членов парламента.

В школе, куда пришел в январе 1924 года Бёрджесс, было более тысячи мальчиков, разделенных на двадцать шесть домов. Должно быть, она показалась пугающей ребенку, которому еще не было тринадцати лет. Его дом, где было около сорока мальчиков, – 7 Jourdelay’s Place – был просторным увитым плющом особняком времен королевы Анны. Там было несколько мальчиков из школы Локерс-Парк, в том числе юный ирландец Дер-мот Макгилликади, впоследствии ставший близким другом Бёрджесса.

В доме царил математик Фрэнк Доббс – спокойный, веселый, очень высокий краснолицый человек с крючковатым носом и усами. Тогда ему было около пятидесяти, и он был автором хорошо известного учебника математики для школ. У Бёрджесса была собственная спальня, где стояла кровать – которая складывалась в дневное время, а вечером, перед вечерней молитвой, ее разбирала служанка, – письменный стол, умывальник и виндзорское кресло. По утрам он вставал в 6:45, в 7:30 начинались занятия. В 8:20 был перерыв на завтрак. Последний урок начинался в пять часов пополудни. Три вечера в неделю посвящались спорту. Будучи учеником младших классов, Бёрджесс был вынужден «прислуживать» старшеклассникам – убирать, готовить и выполнять разные поручения.

Картину Итона несколькими годами раньше дал Сирил Коннолли в своем произведении «Враги таланта» (Enemies of Promise), написавший: «Мы все были сломлены под напряжением побоев ночью и издевательств днем; мы могли надеяться только на достижение мира со старшими, чтобы самим стать поборниками дисциплины»^[21]. Бёрджесс справлялся с проблемами иерархий жизни в интернате со смесью бесцеремонной бравады, очарования, юмора и уступок, но семена его бунтарства против власти уже были брошены в почву.

Школа была разделена на классы или подразделения, в которых мальчики учились, постепенно продвигаясь, согласно своим интеллектуальным способностям и успехам, к первому подразделению. Бёрджесс начал учиться в подразделении 27 и сразу проявил себя во всем блеске. В апреле он получил издание «Песен Древнего Рима» У.Т. Уэбба за первоклассные результаты в испытаниях. В том же месяце он занял второе место среди претендентов на Geoffrey Gunther Memorial Prize в области искусства. В следующем семестре он перешел в подразделение 26, где кульминацией летнего семестра стал визит короля Георга V и королевы Мэри в часовню колледжа. Его итонская карьера началась хорошо, но потом произошла трагедия.

Ночью 15 сентября, как Бёрджесс вспоминал позже, он был разбужен громкими криками, доносившимися из спальни родителей. Войдя туда, он обнаружил свою мать, придавленную телом отца, который умер от сердечного приступа, занимаясь любовью. Мальчику пришлось разделять их тела. Малколму было всего сорок три года. Именно этот опыт, по утверждению Бёрджесса, определил его гомосексуальность, но об этом он почти никому не рассказывал. Так, его брат Найджел никогда не слышал этой истории, не фигурирует она и в документах КГБ. Эвелин была сильной молодой женщиной, а ее супруг имел средний вес. Какой бы ни была правда – нельзя забывать, что Бёрджесс с самого раннего возраста был большим выдумщиком, – внезапная смерть Малколма, вызванная, как сказано в документах, «атеромой аорты и пороком аортального клапана», стала катастрофой для семьи, и не в последнюю очередь для тринадцатилетнего мальчика.

Неделей позже Бёрджесс вернулся в Итон, все еще пребывая в шоке из-за смерти отца, но пробыл там недолго. Изначально планировалось, что он будет учиться в Дартмуте, как только достигнет возраста тринадцати с половиной лет. Поэтому ровно через три месяца после смерти отца мальчик покинул Итон, друзей и перспективную научную карьеру, чтобы стать военно-морским офицером.

Дартмутский военно-морской колледж располагался в окрестностях живописного девонширского города Дартмут на берегу реки Дарт. В январе 1925 года, когда туда приехал Гай Бёрджесс, зданиям колледжа было не больше двадцати лет. Они были построены взамен учебного корабля «Британия», на котором учился его отец. Дартмутский колледж был престижной школой, почти такой же, как Итон, с одной лишь разницей: здесь готовили мальчиков исключительно для военно-морской службы. Порядки в колледже были как на корабле. Офицеры под командованием капитана Данбара-Нейсмита, награжденного крестом Виктории во время военной кампании в Дарданеллах, где он был подводником, отвечали за дисциплину и военную подготовку, гражданский директор – за общее образование.

Перед главным корпусом – длинным трехэтажным зданием с часовой башней в центре – располагался учебный плац с носовой фигурой «Британии» и флагштоком, на котором на рассвете поднимали военно-морской флаг Великобритании, а на закате – спускали его под звуки горна. Главный зал, где производились смотры, назывался квартердеком, офицерские комнаты – каютами. В здании были отдельные кают-компании для офицеров и кадетов. Здесь Бёрджесса облачили в военно-морскую форму – белые фланелевые штаны, бушлат, воротник, галстук и головной убор. Причем «головной убор очень важен, поскольку всякий раз, когда проходишь мимо офицера или начальника, следовало отдать честь», – писал один из современников, Уильям О’Брайен^[22].

Бёрджесс был среди более чем пятидесяти кадетов, прибывших в колледж в День святого Винсента. Он получил адмиралтейский номер 205. Каждый семестр или класс подразделялся на правый и левый борт – Бёрджесс был и там, и там, что необычно. Классы назывались в честь адмирала. Кадет оставался в своем классе, то есть, в данном случае, Святого Винсента, на протяжении всех одиннадцати семестров в колледже^[23].

Каждый семестр проходил под руководством военно-морского лейтенанта, которому помогали два кадета-капитана из числа старшекурсников. Кадеты проводили день в кают-компании – большом помещении с ящиками, столами и скамьями, а спали в общих комнатах, рассчитанных на двадцать пять человек, где в два ряда стояли железные кровати с тугими пружинами. Ряды тоже назывались по именам адмиралов (Бёрджесс был в Кеппеле). Окна выходили на север и на юг. Каждый вечер окна открывались, как правило, в соответствии с погодой. Так что, если дули холодные северо-западные ветра и дождь заливал помещение, мог последовать приказ: «Южные открыть наполовину, северные – на четверть, закрыть все форточки»^[24].

В деревянный морской сундук у кровати кадет складывал вещи. О’Брайен вспоминал: «Раздевание означало не просто снятие с себя одежды и уборку ее в ящик. Все предметы одежды следовало сложить до установленных размеров и разложить в определенном порядке, причем сверху должен лежать головной убор. Ботинки – в одну линию, кровать накрыта синим покрывалом, которое складывалось в изножье, вышитые инициалы его владельца – в центре»^[25].

Кадетов наказывали за самые незначительные нарушения в одежде, на них постоянно кричали и заставляли все делать стремительно. Их учили подчиняться приказам, чтобы, попав на флот, они могли приказы отдавать. «Мы не видели ни доброты, ни приязни, только постоянные придирки, понукания и угрозы, – писал Чарльз Оуэн. – Мы не могли дождаться конца каждого дня, чтобы оказаться в уединении постели, чтобы во сне отдохнуть от криков, угроз и приказов, которые преследовали нас до отхода ко сну, до того момента, как выключали свет»^[26].

Эмброуз Лэмпен вспоминал: «Все регулировалось правилами; все было единообразным; каждое движение должно было выполняться одновременно с остальными и, как правило, стремительно. Утром мы просыпались по команде: «Подъем! Быстро!», а ложились спать, услышав приказ: «Молиться!» Нам не разрешалось ходить. Мы бегали из класса в класс. Мы бегали, минуя комнаты, выделенные старшим. Мы бегали в столовую и из нее или на площадку для игр. Когда болели, мы бегали в лазарет»^[27].

Палочная дисциплина была деспотической, частой и исключительно по капризу офицера семестра или его помощников. Битье палками ограничивалось шестью ударами и применялось перед отходом ко сну, когда мальчики были в пижамах.

«От палок оставались полосы, которые держались шесть недель, – делился впечатлениями Артур Хэзлетт. – Иногда, когда два удара приходились в одно место, выступала кровь. Хуже всего было то, что палками наказывали за самые незначительные проступки, такие как разговор после отбоя, минутное опоздание и т. д. Была также система меток. Одну метку нарушитель получал за какой-нибудь небольшой просчет, такой как неаккуратно уложенный сундук или неубранные книги. После четырех меток следовало наказание палками. Хотя обычное наказание – три или четыре удара, они были сильными, и наказанный испытывал сильную боль»^[28].

Для более серьезных нарушений существовала современная версия плетки-девятихвостки, причем наказание было публичным. Согласно Бёрджессу, «он восстал против варварской церемонии телесных наказаний: он и три его товарища нарочито отвернулись, чтобы не видеть представления, которое кадеты должны были смотреть»^[29].

Правила были строгими. Кадеты не могли говорить, если к ним не обращаются, не могли смешиваться с другими классами – только для спортивных игр. Им не разрешалось заговаривать со старшекурсниками – впрочем, с младшими тоже. Об этом писал другой современник Бёрджесса – Майкл Крейг-Осборн. Кадеты вставали в 6:30 и после холодного купания читали молитвы. Одевшись, они шли на пятнадцатиминутную беседу о мореплавании в кают-компании. Затем в течение часа велись занятия. После этого они шли строем по четыре человека завтракать – ровно к восьми часам. В 9:00 начинался общий смотр, который назывался «Раздел» (Divisions), за которым следовала строевая муштра, за ней – утренние занятия^[30].

Во второй половине дня были спортивные игры, потом еще один смотр – «Посты» (Quarters), чай, самоподготовка в кают-компании и отбой – в 9:20. В воскресенье, как правило, проводилась «череда скрупулезных проверок офицерами все более высокого ранга», организованное посещение часовни и разные дела по вечерам^[31].

Помимо обычных школьных уроков с упором на математику, физику, естественные науки и военную историю, кадеты обучались морскому делу, навигации, астрономии, инженерному делу, а также изучали дух, обычаи и традиции Королевского военно-морского флота. Мальчики учились вязать узлы, плести тяжелые канаты, запоминали сигнальные флаги и вывешивали их. Они изучали азбуку Морзе и передачу сигналов с помощью проблесковых фонарей, запоминали сложную систему навигационных огней, которые используют во всем мире. Кадеты выходили в море на минном тральщике «Форрес», принадлежавшем колледжу, в недельное плавание и участвовали в парусных гонках в Диттисхэм-Рич, на реке Дарт или в открытом море^[32].

Обучение было скучным, от мальчиков требовалось в основном механическое запоминание. Акцент всегда делался на как и что, а не почему. Единственным по-настоящему важным школьным предметом была математика. Действующие морские офицеры поступали на обучение в порядке перевода, как правило, на два года, что считалось наказанием, которое следует отбыть перед возвращением на море и повышением. Влияние такой обстановки на чувствительного и независимого мальчика, уехавшего далеко от дома, недавно потерявшего отца и вынужденного ограничиваться одним визитом матери за целый семестр, вероятно, было весьма существенным. Бёрджесс быстро научился скрывать свои чувства, он адаптировался и пытался придерживаться традиционных установок. Но дисциплина дала ему и много хорошего – качества, которые он пронес через всю жизнь: пунктуальность, способность быть лидером и работать в команде.

Он сразу обратил на себя внимание. В характеристиках отмечается «отличный офицерский материал», всесторонне одаренная личность^[33].

Начиная со второго семестра он неизменно был вторым или, чаще, первым в классе, а летом 1926 года получил награды за успехи в естественных и точных науках, истории и географии, среди которых был трехтомник сэра Джулиана Корбетта «Операции английского флота в Первую мировую войну». Бёрджесс был отличным чертежником и картографом, а также художником, вскоре после своего прибытия сделавшим рисунок Уэст-Меона для «Британия мэгэзин». Он играл за свой класс в футбольной команде и регби. Бернард Уорд вспоминал, что этот парень «преуспевал в любой деятельности или науке»^[34].

Особый интерес он проявлял к истории. Его чрезвычайно увлек труд Альфреда Мэхэна «Влияние морской силы на историю» (1890) и его продолжение, касающееся Французской революции и империи Наполеона, где Мэхэн утверждал, что торговое процветание и безопасность зависят от морского господства. Это было раннее введение в детерминистскую и материалистическую трактовку истории, которой Бёрджесс впоследствии увлекся. Один элемент аргументов Мэхэна – рост американской силы за счет Королевского ВМФ – особенно запомнился мальчику и повлиял на его отношение к Соединенным Штатам. По его мнению, американская политика напрямую привела к сокращению правительственных расходов в начале 1920-х годов, которое особенно сильно ударило по военно-морскому флоту и разрушило карьеру его отца.

Единственное пятно в его характеристиках – «медлительность» в навигации – весьма деликатном предмете, учитывая опыт отца Бёрджесса в 1904 году. Осмотр специалистов выявил причину – плохое зрение. Действующим офицерам флота требовалось острое зрение. Конечно, Бёрджесс мог продолжать заниматься инженерными вопросами, но для карьеры на флоте это, по сути, был приговор.

Как и со многими фактами из жизни Гая Бёрджесса, истина не всегда точно известна, и его отъезд из колледжа связан с путаницей. Плохое зрение нередко являлось эвфемизмом для нечестности и гомосексуализма. Ходили слухи о воровстве – совсем как в случае с мальчиком Уинслоу^[35] которые впоследствии яростно отрицались, и, определенно, подобное было не в характере Бёрджесса – и гомосексуальных наклонностях подростка. Его соученик Робин Тонкс вспоминал: «Я слышал, но только сплетни и к тому же от ненадежного источника, что Бёрджесса посчитали в некоторых отношениях неполноценным как потенциального офицера и его отчисление на основании плохого зрения имело дипломатическую, а не медицинскую основу»^[36].

Его современники, возможно находясь под влиянием информации о его последующей жизни, излагают разные версии. Джон Гоуэр был уверен, что «Бёрджесс был гомиком и плохое зрение стало возможностью вернуться к обычной жизни с меньшими проблемами»^[37]. А Майкл Крейг-Осборн вспоминал, что «в свой последний день Бёрджесс был чем-то расстроен, выглядел очень мрачным и раздраженным. Я думал, его наказали за это. Хотя, может быть, мрачность была следствием наказания. В общем, я не удивился, узнав, что он уехал»^[38].

Дэвид Тиббитс полагал, что Бёрджесс украл авторучку. В любом случае «мы все считали его очень утомительным. Он не был популярным и не имел близких друзей. Он был левым»^[39]. А капитан Сент-Джон считал, что он был «другим, как бывший итонец. …Он был одиночка. Подозреваю, Гай уехал из Дартмута из-за своей гомосексуальности. …По моему мнению, Гай не был популярным и не любил игры. Не могу утверждать, что его били, но добавлю: уверен, что все члены его класса подвергались наказаниям не единожды. Это был метод, применяемый широко и регулярно»^[40].

Согласно утверждению Джона Кармалта-Джонса, «известно, что Бёрджесс был сексуально привлекательным для мальчиков, возможно, поэтому он уехал из колледжа. Он не преуспевал в играх, но был умным, очень артистичным и хорошим кадетом. Он подчинялся порядку»^[41]. Тиббитс согласился с этим. «Он был довольно странным парнем и имел не такие взгляды, как все мы. Он был забавным и очень необычным…»^[42]

Представляется странным, что плохое зрение не было обнаружено при первичном медицинском освидетельствовании, но есть свидетельства из последующей жизни Бёрджесса, что оно на самом деле не было хорошим. Вероятно, ему не нравилось в Дартмуте, он не вписался в окружающую обстановку и чувствовал, что его академические таланты могли лучше раскрыться, если он вернется в Итон. Чтобы попасть в Кембридж, Бёрджессу нужна была латынь, которую не преподавали в Дартмуте^[43].

В целом его отъезд в июле 1927 года был вполне пристойным. Да и в Итоне были рады принять его обратно. Русский куратор Бёрджесса Юрий Модин впоследствии писал: «Лично я никогда не замечал у него никаких дефектов зрения. …Он ненавидел Дартмут и, несмотря на юность, был достаточно независимым и упрямым, чтобы заявить родителям, что для Королевского ВМФ будет слишком большой честью заполучить Гая Бёрджесса в свои ряды»^[44].

Дартмут оказался неудачной школой для него. Он был умнее своих соучеников и в последнем семестре стал четвертым по успеваемости, получив награды по истории и Священному Писанию. Тем не менее, он был непопулярен среди учеников и не склонен к карьере военно-морского офицера. Он действительно был одиночкой и, должно быть, радовался возвращению в Итон.

Останься Бёрджесс в Дартмуте, его жизнь сложилась бы по-иному. Он бы стал морским офицером и не учился в Кембридже и, если бы пережил Вторую мировую войну, получил бы адмиральский чин. Среди его соучеников оказалось вдвое больше адмиралов, чем обычно, хотя восемь из них были убиты во время Второй мировой войны. Эта судьба миновала его отца.

Глава 3. Снова Итон

Осенью 1927 года Гай Бёрджесс после почти трехлетнего перерыва вернулся в Итон. Найджел начал учиться там предыдущей осенью. Фрэнк Доббс был счастлив заполучить Бёрджесса обратно и даже выхлопотал ему для этого краткосрочный отпуск. Он писал: «Мне очень жаль, что твоя карьера на флоте стала невозможной из-за плохого зрения. Но я рад твоему воз-вращению»^[45]. Поскольку Бёрджесс был умным и обаятельным человеком, его возвращение в Итон, судя по всему, прошло нормально. Но постоянные перемены усложнили его взаимоотношения с окружающими, и подросток все больше и больше ощущал себя посторонним в компании.

Он играл в футбол за свой дом, занимался бегом на четверть мили и греблей. Он также вступил в офицерский тренировочный корпус Итонского колледжа – выбор популярный, но не обязательный. Там занятия проходили несколько раз в неделю и были как теоретическими, так и практическими. Ежегодно студенты выезжали в лагерь, который устраивался, как правило, на равнине Солсбери. Бёрджесс занимался военной подготовкой до предпоследнего года обучения и достиг чина ефрейтора.

В конце первого семестра после возвращения в Итон он получил первый школьный сертификат – общий экзамен, который сдают все учащиеся, достигшие возраста шестнадцати лет. Им надо было получить шесть зачетов. Бёрджесс специализировался в истории. Он сделал общий научный доклад, работу по истории, богословию, гражданскому праву или экономике и перевод – французский и латинский.

Теперь важным для наставником Бёрджесса стал учитель истории Роберт Берли, который был всего на восемь лет старше его и получил прозвище Красный Роберт за либерализм. Берли, очень высокий молодой человек ростом 6 футов 6 дюймов, прибыл в Итон несколькими семестрами ранее, получив стипендию Брекенбери в Боллиол-колледже. Ему предстояло оказать важное влияние на Бёрджесса. Оба молодых человека разделяли интерес к литературе и истории. Учившийся в то время в Итоне Найджел Николсон вспоминал, что занятия Берли пользовались большой популярностью.

«Тот говорил: сегодня мы побеседуем об одном из самых замечательных событий в истории – Сицилийской кампании – и потом описывал корабли, доспехи, политику, ход сражений, торжество победителей, и все это с такими эмоциями и таким легким языком, что мы чувствовали себя на Сицилии 420 века до н. э., гребущими на галерах, работающими на рудниках, выступающими в ассамблее»^[46].

Берли руководил обществом эссеистов. В нем каждый приглашенный член читал очерк, написанный на тему по своему выбору, сидя за чашкой какао. Бёрджесс освещал самые разные вопросы, от Раскина до мистера Криви, прославившегося «Записками» Криви (Creevey Papers), которые касались политической и социальной жизни поздней Георгианской эры.

Также сильное влияние на Бёрджесса оказал преподаватель художественного мастерства Эрик Пауэлл, талантливый акварелист, который выступал в команде гребцов за Кембридж и на летней Олимпиаде 1908 года^[47]. Гай Бёрджесс стал отличным художником и получал многочисленные награды за свои работы на протяжении всего пребывания в Итоне. Он интересовался искусством, регулярно посещал художественные галереи. На французской выставке в Берлингтон-Хаус он был потрясен «черными мраморными часами» Сезанна. Его собственные рисунки были карикатурами в стиле Домье или политических карикатур журнала «Спай». Дэвид Астор вспоминал, что Бёрджесс постоянно рисовал шаржи на власти предержащие, тем самым укрепляя свой мятежный дух. Этого же мнения придерживался Майкл Берри. Его рисунки можно было часто встретить в итонских журналах, куда он посылал их и после окончания колледжа^[48].

Роланд Пим, впоследствии ставший художником и иллюстратором, занимавшийся вместе с Бёрджессом литературой и искусством, «не любил его, хотя и не мог объяснить почему. Возможно, из-за его самоуверенности и наглости». При этом он добавлял: «Он мог ораторствовать перед всем классом. Однако, вероятно, был чувствительным, поскольку легко краснел»^[49].

В школе Бёрджесс продолжал свое интеллектуальное совершенствование. В Великий пост 1928 года он стал первым в классе, а к июле 1928 года – двадцатым в первой сотне, иными словами, вошел в интеллектуальную элиту школы^[50]. Теперь он был в шестом классе, а значит, имел специальные привилегии – в частности, имел право носить галстук-бабочку. Бёрджесс утверждал, что никогда не получал удовольствия от другого «бонуса» – посещения порок^[51].

В ноябре 1928 года он удостоился похвального отзыва вместе с будущим философом А.Д. Айером в Richards English Essay Prize, а в апреле 1929 года стал вторым в конкурсе по истории Rosebery^[52].

В Рождество 1928 года Роберт Берли писал воспитателю Бёрджесса Фрэнку Доббсу: «В настоящее время он увлечен самыми разными идеями, и он находит весьма нездоровое удовольствие в игре слов и честертонских сравнениях, однако вполне вменяем и, по сути своей, сдержан, поэтому я не думаю, что это имеет большое значение. Прекрасно то, что у него своя голова на плечах. Приятно видеть человека начитанного, увлекающегося, которому есть что сказать о многих вещах – от Вермеера до Мередита. К тому же он живой, веселый и щедрый человек. Думаю, у него хороший характер… У него все должно быть хорошо»^[53].

После смерти Малколма семья продолжала жить в Уэст-Меоне, хотя она ненадолго переезжала в Олд-Барн – в Чиддинг-фолде – в начале итонской карьеры Бёрджесса. Каникулы он, как правило, проводил в Гэмпшире. Отклонение случилось лишь в апреле 1929 года, когда Бёрджесс, его брат и их мать отплыли из Саутгемптона через Танжер, сопровождая родственника, сахарозаводчика по имени Джон Беннетт Криспин Бёрджесс в Индонезию. Вернулись они спустя три недели, сделав остановку в Коломбо^[54].

Не вполне ясно, когда именно Бёрджесс осознал свои гомосексуальные склонности и каким был его сексуальный опыт в Итоне. Позднее он рассказал русским, что стал гомосексуалистом в Итоне, где это было обычным явлением и даже воспитатели нередко совращали мальчиков. В более позднем сценарии фильма «Влияние», написанном Горонви Рисом, его бьют за сексуальные домогательства к мальчику. Гомосексуальность, определенно, не была редкостью. О ней пишут в мемуарах многие старые итонцы. И представляется маловероятным, чтобы весьма привлекательный Бёрджесс остался незамеченным. Позднее он рассказал другу, что отпрыск аристократической семьи пивоваров Гиннесс был по уши влюблен в него. На двери маленькой комнаты младшего мальчика в доме Доббса была повешена табличка: «Гиннесс хорош для тебя»^[55].

Иллюстрация Бёрджесса в «Миксд Грил», 4 июня 1930 г.

Однако рассказы современников предполагают, что если Бёрджесс и был гомосексуалистом, то в высшей степени осмотрительным. Дик Беддингтон, один из ближайших друзей Бёрджесса в Итоне, не заметил никаких признаков и лишь чувствовал, что это человек скрытный, тщательно хранивший в тайне отдельные аспекты своей личной жизни. Майкл Берри говорил Эндрю Бойлу, что считает Бёрджесса гомосексуалистом^[56], а Эван Джеймс предполагал, что, возможно, он испробовал этот опыт, «но, если бы он занимался этим регулярно, я бы, наверное, услышал»^[57].

Лорд Коули, относившийся к тому же дому, говорил: «Бёрджесс всегда казался вежливым малым, и я никогда не слышал ничего о его гомосексуальности»^[58]. Лорд Гастингс утверждал, что, «возможно, он был гомосексуалистом, но довольно много мальчиков имели мягкие гомосексуальные контакты (которые никогда не были оральными, к примеру) и впоследствии выросли совершенно нормальными людьми»^[59].

Воспоминания современников о Бёрджессе очень разные. Многие говорят о его непопулярности, чувстве неполноценности, одиночестве. А другие вспоминают его добросердечность и теплоту. Диаметрально противоположные взгляды на Бёрджесса были характерной чертой всей его двойной жизни. Лорд Гастингс писал: «Трудно анализировать характер мальчика, если ты не принадлежишь к тому же дому, но мне представляется, что Гаю не хватало уверенности в себе. Он пытался понравиться всем, а это редко приводит к популярности»^[60]. Майкл Легг считал его «легким человеком, совершенно лишенным застенчивости, и сильной личностью»^[61]. А Дэвид Филиппс, другой его сверстник, думал, что в Бёрджессе есть «немного от одиночки, немного от бунтаря. Его считали левым и «белой вороной» в части социальных и политических взглядов»^[62].

Уильяму Сеймуру, соседу семейства Бёрджесс в Уэст-Меоне, мальчик нравился. Он запомнился ему как яркий человек, остро интересующийся политикой^[63]. Другой соученик, Мак Джонсон, просто утверждал, что Бёрджесс был «добрым и дружелюбным к маленьким мальчикам»^[64].

Эвелин тяжело пережила смерть мужа и в течение четырех лет жила в уединении, но в конце 1928 года она встретила отставного офицера Джона Бассета, и в июле следующего года они поженились в церкви Святого Мартина «что в полях» на Трафальгарской площади. Гай и Найджел узнали о предстоящем бракосочетании не от матери, а от воспитателя^[65].

Новый муж Эвелин, Джон Бассет, был на семь лет ее старше. Он вышел в отставку в звании подполковника в 1920-х годах. Пара разделяла увлечение скачками, которое, если говорить о Джоне, включало игру на тотализаторе. На вопрос, чем занимается его новый отчим, Гай Бёрджесс, как правило, серьезно отвечал: «Боюсь, он профессиональный игрок». На самом деле Бассет был не просто игроком. Он сделал хорошую военную карьеру. В составе Королевского Беркширского полка служил в Восточной Африке, в Судане, где управлял провинцией Абиссиния, а во время бурской войны работал вместе с Лоуренсом Аравийским. За участие в Первой мировой войне он получил орден Почетного легиона, орден Британской империи и орден «За заслуги», что, безусловно, затмевает орден Нила 4-го класса, полученный Малколмом.

Бёрджесс вернулся в Итон в сентябре 1929 года – это был его последний год обучения – он стал одним из шести мальчиков, выбранных для произнесения речей 5 октября. Он предпочел отрывок из «Истории мистера Полли» Г. Уэллса, на что в издании «Итон колледж кроникл» появился следующий отзыв: «Он хорошо обозначил кульминацию, но плохая дикция не позволяла хорошо его слышать»^[66].

Бёрджесс всегда много читал, но теперь его чтение стало в высшей степени политизированным. Можно отметить произведения Артура Моррисона «Дыра в стене» и «Хроники гнусных улиц», а также Александра Патерсона «За мостом», где показаны условия жизни в лондонском Ист-Энде. На формирование политических взглядов Бёрджесса повлияло стремление его учителя истории – Роберта Берли – к социальной справедливости. Визит представителя профсоюза докеров школу и его рассказ о неравенстве между богатыми и бедными укрепил растущий интерес юноши к радикальной политике^[67].

Он вступил в политическое общество, которое встречалось по средам в библиотеке, где выступал Хиллэр Бэлок с рассказом об упадке парламентаризма в Центральной Европе, Г.К. Честертон с речью о демократии и Пол Гор-Бут, говоривший о русском большевизме^[68]. В июле 1929 года Бёрджесс был выбран в комитет, секретарем которого стал его друг Дик Беддингтон. Представляется очевидным, что некое происшествие в мае 1930 года привело к решению об «исключении мистер Бёрджесса из комитета» и его просьба о восстановлении была отвергнута. Все это предполагает какие-то разногласия. Впоследствии Бёрджесс утверждал, что избрание лейбористского правительства в 1929 году «произвело впечатление» на него, и он высказался «в пользу социализма в разговоре с сыном американского миллионера» Роберта Гранта^[69].

Он проявлял большую активность в недавно возрожденном дискуссионном обществе, которое собиралось по понедельникам. 3 октября 1929 года оно обсуждало, хороша или плоха английская система общеобразовательных средних школ, а 10 октября оно решало, можно ли считать Россию страной будущего. 25 октября, когда полицейские отряды по охране общественного порядка разгоняли толпы на Уолл-стрит, Бёрджесс участвовал в дискуссии, «нужны ли радикальные перемены в Итоне, учитывая подъем социализма». Предложение было внесено Дэвидом Хедли, и Бёрджесс его активно поддержал, хотя в итоге они остались в меньшинстве: 38 против 50.

Согласно Дику Беддингтону, светловолосый Дэвид Хедли – имевший рост 6 футов – был блестящим студентом. Он и Бёрджесс, безусловно, «составляли самую интересную пару в Итоне того времени»^[70]. Хедли был футболистом, компанейским, веселым, симпатичным парнем, чемпионом игры в пристенок, обладателем многочисленных наград, редактором «Итон колледж кроникл», отличным гребцом. Предположительно, он был сексуальным партнером Бёрджесса.

К январю 1930 года Бёрджесс стал вторым – после Хедли – в шестом классе, войдя в десятку лучших учеников. В том же месяце Бёрджесс выиграл стипендию по истории в Тринити-колледже, Кембридж, а Хедли – по классической литературе в Королевском колледже, Кембридж.