Kitobni o'qish: «Эмили Элизабет Дикинсон (Избранное)»

НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ ПОЭЗИИ

Не так уж много в мире великой одухотворенной поэзии, созданной женщинами. Две Эмили – Бронте и Дикинсон, в моей системе ценностей, стоят в одном ряду с Сапфо и Цветаевой. Более того, они как бы олицетворяют своим творчеством настоящее и будущее поэзии, угадывают и воплощают в своих поэтических опытах ход развития мировой литературы на столетия вперед, трансформацию общечеловеческой системы коммуникаций. Особенно заметно это в поэзии американки Дикинсон, которая сегодня является наиболее читаемой поэтессой у себя на родине. А, может быть, и во всем англоязычном секторе, оказывающем огромное влияние, в том числе, и на русскоязычную литературу. Однако, из почти двух тысяч написанных стихотворений при жизни было опубликовано всего лишь семь.

Литературная и личная судьба Эмили Элизабет Дикинсон достаточно хорошо изучена и, в немалой степени, как мне кажется, трагична. Хотя знакомые Дикинсон, скорее всего, знали о ее произведениях, только после ее смерти в 1886 году, когда был обнаружен тайник со стихами, ее работы стали достоянием общественности. Первый опубликованный сборник составлен в 1890 году личными знакомыми, хотя они сильно редактировали содержание. Полный сборник ее стихов впервые стал доступен в 1955 году. В 1998 году The New York Times сообщила об исследовании, в ходе которого инфракрасная технология показала, что большая часть работ Дикинсон была намеренно подвергнута цензуре. По крайней мере, одиннадцать стихотворений Дикинсон посвящены ее невестке Сьюзан, и все посвящения были позже уничтожены. Эта цензура призвана скрыть природу отношений Эмили и Сьюзен, которые многие ученые интерпретируют как романтические.

Приведу выдержку: «Сьюзи, ты действительно вернешься домой в следующую субботу, снова станешь моей и поцелуешь меня… Я так надеюсь на тебя и так жажду тебя, чувствую, что не могу дождаться, чувствую, что теперь ты мне нужна… что ожидание еще раз увидеть твое лицо заставляет меня горячиться и лихорадить, и сердце мое бьется так быстро… моя дорогая, я кажусь тебе так близко, что я презираю это перо и жду более теплого языка.»

Из мужчин, как мне представляется, Дикинсон безответно любила священника Чарльза Уодсворта, с которым познакомилась в Филадельфии, и это обстоятельство, думаю, явилось главной трагедией ее жизни. "Наполовину старая дева, наполовину любопытный тролль, а в сущности – смелый и "сосредоточенный" поэт, по сравнению с которым мужчины, поэты её времени, кажутся робкими и скучными." – очень точно охарактеризовал Дикинсон театральный режиссер, драматург и писатель Джон Бойтон Пристли. На похоронах гроб с телом поэтессы пронесли по лютиковому полю, у могилы было прочитано одно из стихотворений ее тезки, наиболее любимой ею поэтессы – Эмили Бронте.

За время работы над переводами Дикинсон стала мне настоящим другом… Даже мысленно – не по Чехову, а изначально надежным товарищем и соратником, который все понимает и готов поддержать в любую минуту. Того же, соответственно, ждет и от меня – и я, признаться, несколько опасаюсь нашей будущей встречи. Поскольку не знаю наверняка, сумел ли перевести ее поэзию так, чтобы это понравилось ей самой. А проблема заключается в том, что переводами в России, в основном, занимаются не поэты…В итоге из под пера моих коллег очень часто выходят не переведенные лирические откровения автора, а вариации на тему… Причем, зачастую, такие общие вариации, даже близко не напоминающие стиль и настроение оригинала. Поэт ли я? Не знаю, оттого мне страшно уходить туда…

Совсем иные отношения сложились с Эмили Бронте. Можно сказать, что я по – настоящему влюбился в эту далекую хрупкую англичанку, сильную духом и нежную. Одному Богу известно, что чувствует, что переживает, сколько нервов и жизненных сил оставляет переводчик в процессе работы, если дело обстоит именно так. А если не так, и литератор привычно и профессионально рифмует оригинал, тогда перевод получится не страстным, не жизненным. Кто-нибудь знает, сколько поэтических произведений написал и перевел, например, русский поэт Бальмонт, имевший способности к языкам? Специалисты насчитают до сотни томов, а что мы читали и помним? В защиту скажу, что есть очень неплохие переводы, но их крайне мало…

Так вот, дело не в количестве, конечно. Моя задача показать человека в искусстве, а не наоборот. И уж никак не себя в искусстве… Попробую рассказать вкратце, почему так быстро изнашиваются поэты и переводчики, если не умирают молодыми. Занятие бесполезное, люди это в могилу уносят и, обычно, никому не рассказывают. Но попробую в двух словах.

Лично я даже не выбираю произведений из всего литературного наследия автора, я на это и права не имею. Полагаюсь на филологов, исследователей. Но дальше начинается… любовь. К автору, его душе, образу мыслей, обстоятельствам жизни. И ты просто не можешь жить, все время думаешь о ней, открываешь новые качества, мысли, движения души. Твоя судьба настолько переплетается с ее, что это становится невыносимо – не видеть предмет своего обожания, и не знать, как она реагирует. Если я чувствую, что Эмили морщит носик на единственном сохранившемся портрете, значит ей не нравится мой перевод. Для этого мне и поэзия не нужна, я оттуда ее глаза вижу, в одно мгновение в меня заходит неизвестный прекрасный мир… Вересковый мир. И я бормочу что-то вроде: «Сейчас переделаем, не волнуйся…» А как переделаешь, нарушается весь строй стиха, смысл искажается, она кривит губки – и ты, наконец, разломав всю конструкцию, начинаешь заново крутить этот «кубик Рубика», а строчки расползаются, грани не сходятся. Но ты должен сделать так, как хочет она – это убивает в тебе поэта и хозяина своей судьбы. И ты все время думаешь – в автобусе, электричке, дома, на работе – а вдруг окружающие догадаются о твоем состоянии, напишут донос, отправят в желтый дом… А если узнает жена? Все это убивает, да уже убило…Мне даже сейчас писать вот так непозволительно, взрослый человек. Поверьте, дорогие мои современники, все не просто.

Ну ладно, о жизни Эмили Бронте написано очень много, ее имя звучит сегодня рядом с именами Байрона и Шелли, Китса и Блейка. Другими словами, сегодня она признанный классик английской и мировой литературы. Всего тридцать лет Господь отпустил этой гениальной женщине, чтобы потрясти литературные основы Англии и раздвинуть мировые горизонты поэзии. Известная английская писательница Элизабет Гаскелл, отмечала, что роман «Грозовой перевал» вызвал у многих читателей дрожь ужаса и «отвращения к той выразительности… с которой были изображены дурные… персонажи». Однако роману присущи моральная сила и мудрость, жестокости, коварству и безумию противостоит разум и справедливость, с этим также нельзя не согласиться. А вот в своей поэзии, думаю, Эмили Бронте далеко ушла за свой грозовой перевал, где и пребывает сейчас – в вересковых пустошах, в эдемских садах, на зеленых лужайках. Ее нелегкая судьба, терпение, сила духа и любовь к окружающей жизни служат и мне примером в моей замороченной раздерганной жизни. Как-то так… А поэзия Бронте актуальна и своевременна сегодня для любого человека мира. И я, пользуясь случаем, обращаюсь к моим современникам: переоценка ценностей в искусстве, в литературе идет всегда, этот процесс не прекращается ни на минуту. Не обращайте внимания на фарисеев и лжеправедников, любите этих Эмилий, читайте их, участвуйте в нашем общем нелегком деле на благо цивилизации и всех свободных народов планеты.

Станислав Хромов

Эмили Элизабет Дикинсон

«Спустилась птица вдоль аллеи…»

Спустилась птица вдоль аллеи –

Тайком я видела в проем –

Разорвала червя смелее,

И парня скушала сырьем,

Прогулка в парке одиноком,

Росу с травы удобно пить -

Затем, к стене отпрыгнув боком,

Жука решила пропустить, –

Стрельнула быстрыми глазами,

Все из гнезда спешат, и вот -

«Как бусы страха глазки сами…»

Головкой бархатной ведет. –

Входя в опасные поверья,

Я ей крошила завтрак мой,

И тут она, расправив перья,

Лететь надумала домой –

Грести, чем весла делят море,

Строки серебряный челнок,

Иль южной бабочки в просторе

Полет, возвышен и глубок.

A Bird, came down the Walk

* * *

A Bird, came down the Walk -

He did not know I saw -

He bit an Angle Worm in halves

And ate the fellow, raw,

And then, he drank a Dew

From a convenient Grass -

And then hopped sidewise to the Wall

To let a Beetle pass -

He glanced with rapid eyes,

That hurried all abroad -

They looked like frightened Beads, I thought,

He stirred his Velvet Head. -

Like one in danger, Cautious,

I offered him a Crumb,

And he unrolled his feathers,

And rowed him softer Home -

Than Oars divide the Ocean,

Too silver for a seam,

Or Butterflies, off Banks of Noon,

Leap, plashless as they swim.

КНИГА

Он ел и пил заветные слова,

И дух его окреп,

Не замечал, что беден, что он пыль

Для прочих, нем и слеп.

Танцует в пасмурные дни,

И светоч не потух,

Который книгой был, вселив

Раскрепощенный дух!

A Book

He ate and drank the precious words,

His spirit grew robust;

He knew no more that he was poor,

Nor that his frame was dust.

He danced along the dingy days,

And this bequest of wings

Was but a book. What liberty

A loosened spirit brings!

«Нерукотворный путь в пространстве…»

Нерукотворный путь в пространстве

Мерцает, светится для глаз,

Подводит он к домам пчелиным,

Мчит мотыльковый тарантас.

Широкий город есть повсюду,

Без слов держу его в груди,

И лишь вздыхаю, – нет повозки

Нестись по этому пути.

A little road not made of man

* * *

A little road not made of man,

Enabled of the eye,

Accessible to thill of bee,

Or cart of butterfly.

If town it have, beyond itself,

'T is that I cannot say;

I only sigh, – no vehicle

Bears me along that way.

«К этим жителям СТРЕЛКА в траве…»

К этим жителям СТРЕЛКА в траве

Иногда подъезжает под ноги–

Вы встречали, возможно, ее

Знак внезапный на вашей дороге –

Как расческу раздвинет посев –

Комковатая поля граница

Под ногами закроется вдруг,

Чтоб затем перед взором открыться –

Они любят болотистый акр,

Пол прохладный в стеблях кукурузы –

Когда мальчик бежит босиком –

Мне не раз от полуденной музы

Плетка-хлыст доставалась в пути,

Расплетенная солнечным пылом,

А нагнешься заметить ее,

Расползается в полдне унылом –

Но немногих природных людей

Знаю я, и открытая дверца

Через чувства ведет меня к ним

В их мирок благородного сердца –

Никогда не встречала я их

В одиночестве или при деле

Без живых придыханий души,

С нулевым построением цели.

A NARROW Fellow in the Grass

* * *

A NARROW Fellow in the Grass

Occaisionally rides-

You may have met Him-did you not

His notice sudden is-

The Grass divides as with a Comb-

A spotted shaft is seen-

And then it closes at your feet

And opens further on-

He likes a Boggy Acre

A Floor too cool for Corn-

Yet when a Boy, and Barefoot-

I more than once at noon

Have passed, I thought, a Whip lash,

Unbraiding in the Sun

When stooping to secure it

It wrinkled, and was gone-

Several of Nature's People

I know, and they know me-

I feel for them a transpoRt

Of cordiality-

But never met this Fellow,

Attended or alone

Without a tighter breathing

And Zero at the Bone.

«МАРШРУТ эфемерный…»

МАРШРУТ эфемерный

С вращающимся колесом –

Изумрудный ландшафт –

Кошенилью залит горизонт –

На кусте каждый цвет и соцветие

Поправляет головку поникшую –

Дилижанс из Туниса, наверное,

Звуки легкого утра слышу…

A ROUTE of Evanescence

* * *

A ROUTE of Evanescence

With a revolving Wheel-

A Resonance of Emerald-

A Rush of Cochineal-

And every Blossom on the Bush

Adjusts its tumbled Head-

The mail from Tunis, probably,

An easy Morning's Ride-

СЛУЖЕНИЕ ПЕСНИ

Иные ходят в церковь по субботам,

А я собор держу в своем дому,

Там рисовая птичка служит в хоре,

А садик – купол храму моему.

Иные облачаются в стихари,

А я всего ношу с собою крылья,

И церковь не гудит колоколами,

Поет хорист наш звонко, без усилья.

Бог говорит, – известный проповедник, -

А речь святая не бывает длинной,

Засим я, наконец-то, не на небе,

Иду своей равниной!

A Service of Song

Some keep the Sabbath going to church;

I keep it staying at home,

With a bobolink for a chorister,

And an orchard for a dome.

Some keep the Sabbath in surplice;

I just wear my wings,

And instead of tolling the bell for church,

Our little sexton sings.

God preaches, – a noted clergyman, —

And the sermon is never long;

So instead of getting to heaven at last,

I'm going all along!

«Жаба, порой, умирает от света…»

Жаба, порой, умирает от света –

Смертью в правах сохраняет планета

Общие линии жаб и людей –

В эрлах потомственных есть

Их привилегии, честь –

Чванство не ведомо ей?

Власть комара велика, как твоя –

Но комара превосходство и наше

Жизнь представляют в другом антураже –

Словно вино дегустируем в чаше –

Фляга без бирки – голый бочонок –

В кубках рубины рейнского даже –

Которое красное ваше?

A Toad, can die of Light

* * *

A Toad, can die of Light -

Death is the Common Right

Of Toads and Men -

Of Earl and Midge

The privilege -

Why swagger, then?

The Gnat's supremacy is large as Thine -

Life – is a different Thing -

So measure Wine -

Naked of Flask – Naked of Cask -

Bare Rhine -

Which Ruby's mine?

«В прыжке взмывает раненый олень…»

В прыжке взмывает раненый олень,

Я слышала охотника рассказ,

Он упадет в мученьях и умрет,

А это перед гибелью экстаз.

Фонтаном хлещет горная порода,

Пружиниста растоптанная сталь,

Одна щека другой всегда краснее –

Которую нам в хлопотах не жаль!

Веселье – щит от боли и тоски,

Скрывающий оружие невольно,

Чтобы никто не видел их родство,

И не воскликнул: «Ранен, тебе больно!»

A wounded deer leaps highest

* * *

A wounded deer leaps highest,

I've heard the hunter tell;

'T is but the ecstasy of death,

And then the brake is still.

The smitten rock that gushes,

The trampled steel that springs;

A cheek is always redder

Just where the hectic stings!

Mirth is the mail of anguish,

In which it cautions arm,

Lest anybody spy the blood

And "You're hurt" exclaim!

ПОЧТИ

В пределах досягаемости будто –

Меня коснуться мог!

И, может быть, случайным был мой путь!

Шла легким шагом через городок,

Прогулка, чтоб уснуть!

Фиалки неожиданные в лоне

Склоняет низко летний сад,

Но поздно протянуть ладони,

Тот мир стал прошлым час назад.

Almost!

Within my reach!

I could have touched!

I might have chanced that way!

Soft sauntered through the village,

Sauntered as soft away!

So unsuspected violets

Within the fields lie low,

Too late for striving fingers

That passed, an hour ago.

«Измениться? Когда исказятся холмы…»

Измениться? Когда исказятся холмы.

Колебаться? Когда солнцем дальним

Озаримся в величии славы и мы,