Kitobni o'qish: «Роза в уплату»

Shrift:

* * *

Видите того пожилого монаха в подоткнутой рясе? Сейчас утро, и брат Кадфаэль возится в своем садике: собирает лекарственные травы, ухаживает за кустами роз. Вряд ли кому придет в голову, что перед ним – бывший участник крестовых походов, повидавший полмира бравый вояка и покоритель женских сердец. Однако брату Кадфаэлю приходится зачастую выступать не только в роли врачевателя человеческих душ и тел, но и в роли весьма удачливого, снискавшего славу детектива, ведь тревоги мирской жизни не обходят стороной тихую бенедиктинскую обитель. Не забудем, что действие «Хроник брата Кадфаэля» происходит в Англии XII века, где бушует пожар междоусобной войны. Императрица Матильда и король Стефан не могут поделить трон, а в подобной неразберихе преступление – не такая уж редкая вещь. Так что не станем обманываться мирной тишиной этого утра. В любую секунду все может измениться…

Глава первая

Весна 1142 года запоздала, холода затянулись на весь апрель и смягчились только к началу мая. Природа оживала медленно и как бы нехотя. Птицы держались поближе к жилью, выискивая места потеплее. Пчелы начали просыпаться очень поздно, и к тому же их надо было подкармливать, потому что зимние запасы в ульях вышли, а весенние цветы пока не распустились. Ничего еще не сеяли – в этом не было никакого смысла: все равно семена сгнили бы в промерзшей земле или их склевали бы птицы.

Холод, казалось, сковал и людей, и их побуждения. Раздоры поутихли. На Пасху, когда у короля Стефана прошел первый приступ радости по случаю освобождения, он совершил поездку на север, чтобы восстановить оборвавшиеся было нити своего влияния, но, вернувшись, заболел, да так тяжело, что по всей Англии поползли слухи о его близкой смерти, а его кузина и соперница, императрица Матильда, предусмотрительно поспешила перебраться со своими присными в Оксфорд, где и стала терпеливо ожидать того времени, когда слухи оправдаются. Однако Стефан упрямо отказывался умирать и к концу мая решительно пошел на поправку. В первых числах июня заморозки прекратились. Пронизывающий ветер сменился умеренным, выглянуло солнце и своими лучами принялось поглаживать землю, словно теплой ласковой рукой. Семена в земле ожили, на поверхность пробились зеленые стрелки, и вдруг море цветов – золотых, пурпурных, белых, расцветших тем более пышно, что им пришлось так долго ждать, – залило сады и луга. Ликуя и торопясь, люди начали запоздалый сев. А король Стефан поднялся с постели, словно великан, разорвавший оковы какого-то злого наваждения, выздоровел и перешел к энергичным действиям: он обрушился на портовый город Уорем, самый восточный из тех, куда могли добраться корабли его врагов, и без особых усилий захватил и город, и замок.

– А теперь снова двигается на север в сторону Сайренчестера, – рассказывал Хью Берингар, окрыленный новостями, – чтобы один за другим занять аванпосты императрицы, если, конечно, сумеет сохранить прилив энергии.

Это был фатальный порок короля, отчаянно мешавший ему в военных действиях, – у Стефана не хватало выдержки; если сразу добиться желаемого не удавалось, он снимал осаду через три дня и, без пользы расточая силы, отправлялся осаждать какую-нибудь другую крепость.

– Может, все еще кончится неплохо! – с надеждой заключил Хью.

Тем временем брат Кадфаэль, мысли которого были заняты гораздо более мелкими, но не менее важными делами, разглядывал свои грядки в травном саду, при этом носком сандалии он ковырял землю, потемневшую и ставшую значительно мягче после прошедшего утром хорошего дождя.

– По всем правилам морковь следовало посеять месяц назад, – задумчиво произнес он, – да и первая редиска будет деревянной и сморщенной, как старая кожа, но потом мы, возможно, получим что-нибудь более сочное. К счастью, пока пчелы спали, деревья не зацвели, но все равно урожай в этом году будет плохой. Все задержалось на четыре недели, впрочем, природа как-то умеет нагонять. Уорем, говоришь? И что Уорем?

– Стефан взял его. Город, замок и порт – вообще все. Роберту Глостерскому, который ушел оттуда всего десятью днями раньше, это как плевок в лицо. Я тебе не говорил? Известие пришло три дня назад. В апреле императрица встречалась со своим братом в Дивайзисе, и, похоже, они решили, что сейчас самое время мужу этой леди проявить некоторую заботу о ее делах и лично прибыть сюда, чтобы помочь ей наложить лапу на корону Стефана. Они отправили к Жоффруа в Нормандию послов, но тот отослал их обратно, заявив, что, разумеется, готов на все, но люди, которых к нему прислали, ему незнакомы, он не знает ни кто они, ни что они, и отказывается иметь дело с кем-либо, кроме самого графа Глостерского. Если Роберт не приедет, передал Жоффруа, посылать кого-нибудь другого бесполезно.

Кадфаэль тут же оторвался от созерцания вялых всходов.

– И Роберт дал себя уговорить? – спросил он с изумлением.

– Очень неохотно. Он боится оставить сестру, боится доверить ее людям, которые едва не бросили ее после вестминстерской бойни, да и вообще, я сомневаюсь, что он тешит себя надеждой добиться чего-нибудь от графа Анжуйского. И все же он позволил себя уговорить. И отчалил из Уорема. Но теперь он столкнется с большими трудностями, когда захочет вернуться. Ведь порт в руках короля. Это был хороший, решительный бросок. Если бы только Стефану удалось удержать город!

– Мы отслужили мессу по случаю выздоровления короля, – рассеянно заметил Кадфаэль и выдернул длинный стебель осота, выросший на грядке с мятой. – Отчего это, скажи на милость, сорняки растут втрое быстрее растений, за которыми мы заботливо ухаживаем? Три дня назад здесь было чисто. Если бы так же всходила капуста, я бы уже завтра прорядил ее.

– Разумеется, ваши молитвы укрепят решимость Стефана, – промолвил Хью, хотя в голосе его не было надлежащей убежденности. – Тебе до сих пор не дали помощника? Пора бы уже. В это время тебе трудно управиться одному.

– Сегодня утром на собрании капитула я настоятельно просил об этом. Кого мне предложат, понятия не имею. У приора Роберта есть два-три юноши, которых он охотно сбыл бы с рук и передал мне. К счастью, те, кого он недолюбливает, обычно оказываются смышленее других. Может, мне еще повезет с помощником.

Кадфаэль распрямил спину и постоял, глядя на свежевскопанные грядки и только что засеянное поле, спускавшееся к ручью Меол. Монах с удовольствием вспоминал тех, кто в последние годы помогал ему тут, в травном саду. Высокий, миловидный и беспечный брат Джон, который оказался в монастыре по ошибке, а потом ушел из него с общего согласия и уехал в Уэльс, поменяв роль брата на роль мужа и отца. Брат Марк, который вступил в обитель шестнадцатилетним пареньком, малорослым, полуголодным. Он был сиротой, робким и тихим, и с детства познал дурное обращение, а вырос в зрелого, спокойного и ясного духом человека, и его желание стать священником никого не удивило. Кадфаэлю до сих пор недоставало брата Марка, который теперь служил в домашней часовне епископа Личфилдского и был уже дьяконом. А после Марка – брат Освин, бодрый и уверенный в себе, с сильными руками. Сейчас он на год ушел служить в приют Святого Жиля, что на окраине Форгейта.

«Любопытно, кто следующий? – подумал Кадфаэль. – Облачите дюжину юношей в одинаковые грубые черные рясы, выбрейте им тонзуры, пусть они день за днем, год за годом ведут одну и ту же жизнь, все же они останутся разными, каждый по-своему неповторим. И слава Богу!»

– Кого бы тебе ни прислали, – сказал Хью и улыбнулся, шагая рядом с Кадфаэлем по широкой тропинке, огибавшей рыбные пруды, – к тому времени, как он уйдет от тебя, это будет совсем другой человек. Уж ты постараешься! Зачем им отдавать тебе, скажем, Руна, милого и наивного, как святой? Это уже готовый монах, таким он и родился. Ты получишь какого-нибудь сомневающегося, упрямого детину, коего надо еще пообтесать. Правда, в итоге не всегда выходит то, что ждали, – добавил Хью, коротко усмехнувшись, и искоса глянул на своего друга.

– Рун взял на себя попечение над алтарем святой Уинифред, – возразил Кадфаэль. – Он испытывает к ней собственнические чувства. Сам льет для нее свечи и берет у меня пахучие масла, желая сделать воск благовонным. Нет, Рун сам нашел себе занятие, и незачем вставать у него на пути. Эти двое позаботятся друг о друге.

Хью с Кадфаэлем перешли мостик через ручей, питавший пруды и мельницу, и очутились в розарии. Подрезанные еще осенью кусты подросли очень мало, однако первые бутоны начали наконец набухать и из-под зеленой оболочки стали проглядывать красные и белые полоски.

– Теперь они скоро раскроются, – с довольным видом заметил Кадфаэль. – Им нужно было только тепло. А то я уж было засомневался, получит ли вовремя вдова Перл свою ренту в этом году. Но если эти наверстывают упущенное, то и ее белые, наверное, не отстанут. Грустным выдался бы год, если бы розы не зацвели к двадцать второму июня!

– Вдова Перл? Ах да, в девичестве Вестье! – отозвался Хью. – Как же, помню! Значит, это происходит в день перенесения мощей святой Уинифред? Сколько лет прошло, как аббатство получило сей дар?

– В этом году мы четвертый раз принесем вдове плату – одну белую розу с куста возле ее старого дома, и вручить цветок надо в день перенесения мощей святой Уинифред…

– Мнимого перенесения, – ухмыльнулся Хью. – Ты хотя бы покраснел, говоря о нем…

– Я и краснею, но при моем цвете лица кто это заметит? – Лицо у Кадфаэля и впрямь было красно-кирпичного оттенка, обветрившееся за долгие годы жизни под открытым небом… на Востоке, равно как и на Западе. Загар настолько въелся в кожу, что зимой она лишь слегка тускнела, а летом, как правило, снова начинала буреть.

– Требования вдовы Перл были крайне скромными, – задумчиво сказал Хью, когда они подошли к дощатому мостику через канаву, по которой отводили воду из странноприимного дома. – Большинство наших городских купцов назначили бы за свою собственность гораздо более высокую цену, нежели одна роза.

– Она потеряла то, что было для нее всего дороже, – мужа и ребенка, – промолвил Кадфаэль. – Муж умер, а у нее случился выкидыш. Она не могла вынести этого – жить одной в доме, где они были так счастливы вдвоем. Но именно потому, что дом был ей дорог, она захотела отдать его Богу и не стала присоединять к остальным своим владениям, и без того достаточным, чтобы обеспечить ее саму, родню и всех работников. Того, что мы получаем от аренды дома, хватает на свечи и убранство алтаря Пречистой Девы в течение всего года. Так захотела вдова Перл. Она сохранила единственное звено, связывающее ее с домом, – одну розу в год. Он был очень хорош собой, Эдред Перл, – добавил Кадфаэль, качая головой, как бы сожалея о недолговечности красоты. – Я видел, как жестокая лихорадка иссушила его до костей, и ничем не мог помочь. Такое не забывается.

– Ты видел многих таких, – рассудительно заметил Хью. – И здесь, и на полях Сирии, давным-давно.

– Видеть-то я видел! Только слышал ли ты, чтобы я говорил, что, мол, забыл хоть одного из них? А тут – молодой, красивый мужчина, умерший так рано, не достигнув зрелого возраста, и его жена, у которой не осталось даже ребенка в память о нем… Согласись, случай весьма печальный.

– Она молода, – несколько сухим и практичным тоном сказал Хью, потому что его мысли были заняты другим. – Она может еще раз выйти замуж.

– Так думают многие у нас в городе, – согласился Кадфаэль, кисло улыбнувшись. – Богатая женщина, единственная хозяйка сукновального дела Вестье. Но после того, что она имела, едва ли вдова посмотрит на какого-нибудь седого скрягу вроде Годфри Фуллера, который уже схоронил двух жен, получив хорошее наследство от обеих, а теперь присматривает третью. Или на молодого вертопраха, что ищет легкой жизни!

– Например? – поддразнил Хью, улыбаясь.

– Я мог бы назвать двоих-троих. Прежде всего, младший сын Уильяма Хинде, если дошедшие до меня слухи справедливы. И этот парень, старшина ее ткачей, недурен собой и наверняка жаждет ей понравиться. Да и ее сосед, шорник, говорят, ищет себе жену и думает, что вдова Перл вполне ему подходит.

Хью разразился хохотом и дружески хлопнул Кадфаэля по плечу. Они ступили на большой монастырский двор, где царило обычное оживление перед мессой.

– Сколько у тебя глаз и ушей на улицах Шрусбери? Хотел бы я, чтобы мои люди знали хотя бы половину того, о чем докладывают тебе. Какая жалость, что твое влияние не распространяется на Нормандию! Я бы не отказался, чтобы мне намекнули, о чем там договорились Роберт и Жоффруа. Хотя мне кажется, – Хью сразу посерьезнел, заговорив о том, что его заботило, – Жоффруа слишком занят тем, как овладеть Нормандией, чтобы он стал тратить время на Англию. Судя по всему, он непрерывно совершает короткие набеги и вовсе не собирается покидать сейчас Нормандию. Скорее, он втянет Роберта в свои дела и заставит помогать себе, чем сам окажет ему серьезную помощь.

– Он явно проявляет очень мало интереса к своей жене и ее притязаниям, – согласился Кадфаэль. – Ладно, посмотрим, сумеет ли Роберт склонить его на свою сторону. Ты сегодня пойдешь к мессе?

– Нет, я уезжаю в Мэзбери на неделю или две. Мы хотели отправиться раньше, но все откладывали из-за холодов. Зато теперь надо спешить. Я оставлю там Элин и Жиля на лето. А сам буду ездить туда и обратно, по мере надобности.

– Лето без Элин и без моего крестника! – с упреком произнес Кадфаэль. – Хорошенькие новости, и ты выкладываешь их мне прямо так, без предупреждения! Тебе не стыдно?

– Ни капельки! Потому что я пришел, помимо всего прочего, пригласить тебя сегодня вечером к нам на ужин. А завтра утром мы уедем. Аббат Радульфус дал свое позволение и благословение. Иди помолись о хорошей погоде и спокойной поездке для нас, – серьезно промолвил Хью и подтолкнул своего друга в сторону входа на галерею и к южным дверям церкви.

По чистой ли случайности или по странному совпадению появляется перед глазами человек, о котором накануне вспоминали, только среди немногих прихожан, присутствовавших в тот день на мессе в монастырской церкви, была и вдова Перл. Ежедневно несколько мирян преклоняли колени перед приходским алтарем. Одни – потому что по каким-то причинам пропустили мессу в своем приходе, другие – потому что были стары и одиноки и заполняли свои дни посещением церкви, а третьи – потому что хотели обратиться к Богу с важной просьбой и искали особого случая заслужить его милость. Были и такие, у кого оказывались дела в Форгейте и кто рад был хоть на короткое время обрести убежище, где можно спокойно подумать. Именно такое желание и привело сюда вдову Перл.

Со своего места в хоре брат Кадфаэль видел только ее склоненную голову, плечо и руку, остальное заслонял приходский алтарь. Как ни странно, эту тихую, скромную женщину можно было сразу приметить, бросив на нее лишь мимолетный взгляд. Быть может, благодаря ее манере держаться, расправив прямые плечи, или густым каштановым волосам, которые, казалось, низко пригибали голову, смиренно опущенную к сложенным ладоням. Джудит Перл не было и двадцати пяти лет, и ей выпала судьба только три года наслаждаться жизнью в счастливом браке. Однако она кротко несла бремя вдовства, честно занималась делом, которое не доставляло ей никакого удовольствия, и спокойно смотрела на ожидавшее ее одиночество, проявляя при этом удивительную сметку. В счастье или несчастье жизнь есть долг человека, и его следует выполнять добросовестно.

«Благодарение Богу, – подумал Кадфаэль, – что она не совсем одна: с ней сестра ее матери, которая ведет хозяйство в доме над лавкой, где они теперь живут, и двоюродный брат, что исполняет обязанности мастера и управляющего, снимая тем самым с плеч вдовы груз деловых забот. И одна роза в год как плата за дом с садом в Форгейте, дом, где умер ее муж, – единственное напоминание о ее страданиях, горе и потерях. Она добровольно отдала самое дорогое из всего своего имущества – дом, где была счастлива, – попросив в уплату только одну розу, как бы в память о прошлом, и ничего больше».

Джудит Перл, в девичестве Джудит Вестье, – единственная наследница самого крупного в городе сукновального дела – не была особенно красивой. Однако во всей ее внешности ощущалось некое достоинство, которое привлекало к ней внимание и делало ее заметной даже в густой толпе. Для женщины она была выше среднего роста, прямая и стройная, в ее осанке и походке чувствовалось определенное изящество. Уложенные в косы блестящие, цвета мореного дуба волосы венчали бледное лицо вдовы, сужавшееся от горделивого чела к заостренному подбородку; у нее были широкие выступающие скулы, впалые щеки и выразительный подвижный рот, слишком большой, чтобы его можно было назвать красивым, но благородной формы. Глаза были темно-серыми, очень ясными и большими, они не поверяли своих тайн, но и не скрывали ничего. Четыре года назад Кадфаэль оказался лицом к лицу с этой молодой женщиной у смертного ложа ее мужа, и она ни разу не опустила глаз, не отвернулась и, не дрогнув, смотрела, как счастье ее жизни неумолимо утекает сквозь пальцы. Через две недели у нее случился выкидыш, она потеряла и ребенка. Эдред не оставил ей ничего.

«Хью прав, – подумал Кадфаэль, заставляя себя снова обратиться мыслями к литургии. – Она молода, она должна выйти замуж».

Свет июньского полуденного солнца падал длинными золотыми полосами на хор и стоящие в нем ряды монахов и послушников, высвечивая то тут, то там пол-лица, оставляя вторую половину в глубокой тени и вынуждая прищуривать глаза от нестерпимого сияния. Свод над головами рассеивал отраженный блеск и превращал его в мягкое, как бы немое свечение, в котором четко прорисовывались каменные резные листья на куполе. Казалось, здесь, в вышине, сливаются музыка и свет. После затянувшейся зимней спячки лето наконец понемногу проникало в храм.

Похоже, Кадфаэль был не единственным, кто не мог сосредоточиться на службе, чьи мысли витали далеко. Регент, брат Ансельм, погруженный в пение, поднял к солнцу вдохновенное лицо, глаза его были закрыты, он знал каждую ноту наизусть. Однако стоявший рядом с ним брат Эльюрик, хранитель алтаря Пречистой Девы, молился рассеянно – повернув голову в сторону приходского алтаря, он прислушивался к доносившемуся оттуда мягкому, тихому пению.

Эльюрик жил в монастыре с детства, но только недавно дал обет и стал монахом. Ему доверили обязанности хранителя алтаря, так как не сомневались, что он достоин этого. Раньше ему, как и другим юным послушникам, по молодости лет не дозволялось всецелое служение. Кадфаэлю всегда казалось неразумным, что тех, кто был послушником с раннего возраста, считали совершенно невинными, почти ангелами, в то время как к обращенным, пришедшим в монастырь по собственной воле и в зрелом возрасте, относились как к людям, постоянно испытывающим искушения и в трудной борьбе преодолевающим их. Так определил святой Ансельм и велел никогда не осыпать друг друга упреками и не завидовать друг другу. Однако когда речь заходила об ответственном деле, его предпочитали поручать обращенным, быть может, потому, что у них был опыт по части противостояния обману, трудностям и соблазнам, которыми полон окружающий мир. А уход за алтарем, свечи, покровы, особые молитвы – все это можно было доверить и невинному.

Брату Эльюрику недавно исполнилось двадцать лет, он был самым образованным и благочестивым среди своих сверстников – высокий, хорошо сложенный юноша, черноволосый и черноглазый. Он жил в монастыре с трехлетнего возраста и не знал ничего о мире, находящемся за монастырскими стенами. Не ведая, что такое грех, он боялся его, как некоего неизвестного чудовища, и на исповеди прилежно, по крупицам, разбирал собственные крошечные слабости, ожидая за них жестокого наказания, как за смертные грехи. Странно было, что столь благочестивый юноша уделяет мало внимания литургии. Эльюрик повернул голову в сторону, так что подбородок касался его плеча, губы были неподвижны, как будто он забыл слова псалма. Не отрываясь, он смотрел туда же, куда несколько минут назад взирал Кадфаэль.

«Вот только с места брата Эльюрика Джудит лучше видно, – подумал Кадфаэль. – И ее склоненное лицо, и сцепленные руки, и складки ткани на груди».

Это созерцание, похоже, не доставляло радости брату Эльюрику, он был напряжен до предела и трепетал, как струна. Когда он опомнился и отвел взгляд, по его телу пробежала дрожь.

«Так-так! – озарило Кадфаэля. – А ведь через восемь дней ему предстоит отнести ей розу. Эту обязанность следовало бы поручить какому-нибудь старому закоснелому грешнику вроде меня, который посмотрит на молодую женщину, насладится этим зрелищем и уйдет, не возбудив волнения в ней и не взволновавшись сам, а не такому легко ранимому юноше, который, конечно же, никогда не оставался наедине с женщиной с тех пор, как мать позволила забрать его у нее из рук. Жаль, что она это сделала! А эта бедная женщина, вдова Перл, самый вид которой заставляет сердце Эльюрика болезненно сжиматься, серьезная и печальная, пережившая столько горя и все же сдержанная, она спокойна, как сама Пречистая Дева. А ему нужно прийти к ней и передать белую розу, и, когда он будет отдавать ей цветок, их руки, наверное, соприкоснутся. Я теперь припоминаю: Ансельм говорил, что юноша немного поэт. Какие же глупости совершаются без всякого злого умысла!»

Теперь было уже поздно обращать свои мысли к тому, чему до́лжно, – к молитве и прославлению Господа. Кадфаэль успокаивал себя надеждой, что, когда братия после службы покинет хор, эта женщина уйдет. И слава Богу, она действительно ушла.

Однако направилась вдова в сарайчик Кадфаэля, где тот и нашел ее, когда явился перелить отвар, который перед мессой поставил остужаться. Джудит терпеливо ждала у открытой двери. Она не хмурила чело, голос не дрожал, – словом, выглядела сия особа совершенно спокойной. Огонь, сжигавший Эльюрика, ее не затронул. Кадфаэль пригласил женщину войти, и она последовала за ним, пройдя под раскачивающимися на сквозняке, шуршащими пучками сушеных трав, которые свисали с потолочных балок.

– Ты как-то делал мне мазь, брат Кадфаэль, если помнишь. От сыпи на руках. У одной из моих чесальщиц появляются мелкие прыщики, когда она обрабатывает состриженную овечью шерсть. Но не каждый год – вот что странно. А нынче с ней опять беда.

– Как же! – промолвил Кадфаэль. – Это было три года назад. Разумеется, я помню. Сейчас я сделаю свежую мазь, если у тебя есть время подождать несколько минут.

Похоже, время у нее было. Джудит села на деревянную лавку у бревенчатой стены и расправила на коленях свою темную юбку. Так она и сидела – прямо и молча, пока Кадфаэль доставал ступку, пестик и маленькие весы с медными гирьками.

– Как идут у вас дела в городе? – спросил он, отвешивая свиной жир и растительное масло.

– Хорошо, – сдержанно ответила женщина. – Мне приходится много заниматься делами мастерской, стрижка овец прошла лучше, чем я ожидала. Не могу жаловаться. Разве не странно, – продолжала она более оживленно, – что шерсть вызывает эту сыпь у Бранвен, а ты пользуешься жиром, снятым с шерсти, чтобы лечить болезни кожи у людей?

– Такое в природе случается, – сказал Кадфаэль. – Есть растения, которых лучше не касаться, а то беда. И никто не знает почему. Мы учимся, наблюдая. Насколько я помню, эта мазь помогла.

– О да, руки у нее быстро зажили. Но я не хочу больше давать ей чесать шерсть, а думаю научить ее ткать. Когда шерсть будет вымыта, спрядена и выкрашена, может быть, она не станет раздражать ей кожу. Бранвен – смышленая девушка, она скоро научится.

Кадфаэлю, который трудился, повернувшись к Джудит спиной, показалось, что она говорит, лишь бы не молчать, но думает о чем-то очень далеком. Поэтому монах совсем не удивился, когда внезапно Джудит произнесла совершенно иным тоном, решительно и твердо:

– Брат Кадфаэль, я думаю постричься в монахини. Кроме шуток… Мир не столь хорош, чтобы стоило колебаться – уходить из него или нет, да и положение мое таково, что мне не на что надеяться и ждать, когда наступят лучшие времена. Дело может спокойно обойтись без меня, кузен Майлс вполне успешно ведет его и дорожит им гораздо больше, чем я. О, свои обязанности я выполняю как положено, но он прекрасно справится и один. Что же мне колебаться?

Кадфаэль обернулся и, покачивая на ладони пестик, посмотрел на женщину:

– Ты говорила об этом тете и кузену?

– Я намекнула.

– И что они сказали?

– Ничего. Это мое дело. Майлс никогда не станет вмешиваться или давать советы. Думаю, он не принял мои слова всерьез. А тетя – ты знаешь ее хоть немного? Она вдова, как и я, и не перестает горевать, даже спустя столько лет. Она говорит, что в монастыре покойно и что там человек свободен от мирских забот. Она всегда так говорит, хотя я знаю, что она вполне довольна своей жизнью, если уж говорить правду. А я – я живу, брат Кадфаэль, выполняю свою работу, но нет мне успокоения. Может быть, уйдя в монастырь, я приобрету что-то определенное, прочное.

– Но не то, что требуется, – твердо сказал Кадфаэль. – По крайней мере, не то, что нужно тебе.

– Почему же не то? – возразила Джудит.

Капюшон упал с ее головы, и толстые светло-каштановые косы блеснули в угасающем свете дня, словно жилистая дубовая древесина.

– Нельзя относиться к монашеской жизни как к вынужденному решению, к которому толкает безысходность, а ты делаешь именно это. Уходить в монастырь можно, лишь если есть искреннее стремление посвятить себя Богу, или не следует уходить вовсе. Мало одного желания бежать от мира, нужно гореть желанием жить жизнью, заключенной в монастырских стенах.

– А с тобой было так? – спросила Джудит Перл, неожиданно улыбнувшись, и лицо ее на мгновение потеплело.

Кадфаэль некоторое время молча размышлял.

– Я поздно пришел к этому, и, быть может, огонь во мне горел немного вяло, – честно признался монах. – Но он давал достаточно света, чтобы указать путь, по которому мне пойти. Я бежал к чему-то, а не от чего-то.

Молодая женщина посмотрела в лицо монаху своим пугающе прямым взглядом и проговорила твердо, ясно, тщательно подбирая слова:

– Тебе никогда не приходило в голову, брат Кадфаэль, что у женщины может быть больше оснований бежать от мира, чем было у тебя? Больше опасностей, от которых хочется скрыться, а другого способа нет, только бегство.

– Это правда, – согласился Кадфаэль, растирая в ступке приготовляемую мазь. – Но насколько мне известно, ты в лучшем положении, чем другие. Ты можешь поступать, как найдешь нужным, да и мужества у тебя больше, чем у многих из нас, мужчин. Ты сама себе хозяйка, твоя родня зависит от тебя, а не наоборот. И никто не имеет права повелевать тобой и определять твое будущее, никто не может заставить тебя снова выйти замуж. Я слышал, есть много охотников, но у них нет власти над тобой. Отца твоего нет в живых, нет и ни одного старшего родственника, который мог бы оказывать давление. Как бы мужчины ни донимали, как бы ты ни устала от них, тебе известно, что ты им больше чем ровня… А что касается твоей утраты, – добавил Кадфаэль после минутного колебания, как бы сомневаясь, имеет ли право заходить так далеко, – то это утрата только в здешнем мире. Ожидание – нелегкая вещь, но, поверь, ожидать среди забот и безумия мирской жизни не труднее, чем в уединении и тишине монастыря. Я видел многих, совершивших подобную ошибку: у них были для этого веские причины, но потом эти люди страдали вдвойне. Не искушай судьбу. Хотя бы пока не будешь уверена, чего именно хочешь, и не возжелаешь этого всем сердцем, всей душой.

Продолжать Кадфаэль не осмелился, он и так сказал больше, чем имел на то право. Женщина выслушала его, не отводя глаз. Монах чувствовал на себе ее взгляд все время, пока выкладывал мазь в горшочек и прилаживал к нему крышку, чтобы нести его можно было без боязни.

– Через два дня в Шрусбери из обители бенедиктинок, что у Годрикс-Форда, приедет сестра Магдалина, дабы забрать с собой племянницу брата Эдмунда, которая хочет уйти в монастырь, – промолвил Кадфаэль. – Что движет девушкой, я не знаю, но, если сестра Магдалина берет ее в послушницы, очевидно, та поступает по убеждению. За девушкой будут внимательно наблюдать и разрешат пострижение не раньше, чем сестра Магдалина убедится, что таково ее призвание. Не поговорить ли тебе с сестрой Магдалиной? Думаю, ты слышала о ней.

– Слышала. – Голос Джудит прозвучал мягко, но в самом тоне мелькнула легкая усмешка. – Когда она пришла в обитель у Годрикс-Форда, вряд ли она руководствовалась тем, о чем ты говорил.

Этого Кадфаэль отрицать не мог. Сестра Магдалина, прежде чем стать монахиней, в течение многих лет была любовницей одного барона, а когда он умер, начала искать другое поле для приложения своих немалых дарований. Безусловно, монастырь она выбрала со свойственным ей практицизмом, по здравому размышлению. Но это искупалось энергией и преданностью, с которыми она занималась делами монастыря, коему посвятила себя целиком, и она не собиралась жить иначе до самой смерти.

– Насколько я знаю, сестра Магдалина чуть ли не единственная в своем роде, – заметил Кадфаэль. – Ты права, она ушла в обитель, следуя не призванию, а жажде деятельности, и действует она очень успешно. Мать Мариана стара и теперь прикована к постели, все заботы легли на плечи Магдалины, и я не знаю никого, кто бы лучше справлялся с ними. Не думаю, что она скажет тебе, как сказал я, что единственная причина для пострижения в монахини – искреннее желание посвятить свою жизнь Богу. Тем более оснований выслушать ее совет и тщательно взвесить ее слова, прежде чем совершить столь серьезный шаг. Только помни: ты молода, а она уже попрощалась со своей молодостью.

– А я свою похоронила, – спокойно произнесла Джудит, без всякой жалости к себе, просто как человек, сознающий положение вещей.

– Что же касается возможного прибежища, – добавил Кадфаэль, – его можно найти и вне монастырских стен. Вести дело, которое основали твои предки, обеспечивать работой столько людей – само по себе достаточное оправдание своего существования, чтобы желать чего-то большего.

– Мне для этого не нужно прикладывать особых усилий, – произнесла Джудит равнодушно. – Ну, я ведь только сказала, что подумываю о монастыре. Пока еще ничего не решено. Как бы то ни было, я буду рада поговорить с сестрой Магдалиной. Я ценю ее ум и вовсе не собираюсь отбрасывать без разбора все, что она скажет. Дай мне знать, когда сестра Магдалина приедет, я пошлю за ней и приглашу к себе или приду туда, где она остановится.