Kitobni o'qish: «Слишком женская история»

Shrift:

Часть первая. Обмен без вариантов 1987 год

Глава 1. Старый двор

В центре города стоял дом. Он был старый, четырехэтажный, из красного кирпича. Мраморная доска на стене призывала относиться к дому со вниманием, ибо в 1916 году в нем полтора месяца жил мало кому известный теперь писатель. В окружении легкомысленных голубых и желтых особнячков с белеными полуколоннами дом казался выше, длиннее и мрачнее, чем был на самом деле. Зато благодаря ему улица приобретала характер и способность играть настроениями тех, кто решил прогуляться по ней из конца в конец.

В доме было два просторных сквозных подъезда. Попав во двор, жители новых районов не сразу соображали, что он продолжает заинтересовавшее их строение. Двор выдавал подошедшим не с той стороны все тайны благородного фасада: до крыши забрызганную мочой деревянную уборную, помойную яму со следами крысиных лап на присыпанной хлоркой земле, укутанную в грязные тряпки колонку, простыни с заплатами и штопаные сатиновые трусы на веревках, матерящихся полуторагодовалых детей, тихих худых мужчин и шумных толстых женщин. Во двор же выпускала увечных дверь фабрики, где клеили картонные коробки. И летом между колонкой и помойкой табором отдыхали разновозрастные инвалиды. Двор был люден, звонок разговорами, смехом и плачем своих. А чужие попадали в него случайно, редко и ненадолго. Разве что догадывались, что он проходной, изумленно озирались и бросались на параллельную улицу чуть ли не бегом.

Однажды во двор зашла молодая, хорошо одетая женщина. Она уверенно миновала доминошников и села на темную парковую скамейку. Ее воскресным утром годы назад приволокло сюда неопохмеленное юношество. А вечером отбило у участкового милиционера хорошо поддавшее за обедом старшее поколение героев. Женщина уставилась сначала на заплеванный окурками асфальт, потом на окна третьего этажа. Она не шевелилась, лишь смотрела. Ее поведение было столь необычным, что все голоса, кроме детских, на минуту стихли. Лица доминошников расползались в оскалах, сигналя о неумении терпеть чье-то мирное присутствие. Но тут у колонки появилась Валентина, непьющая и некурящая мать-одиночка. Она считалась женщиной таинственной, потому что дочка ее не была похожа ни на одного дворового алкаша.

– А, ба, Алена пожаловала! – удивилась Валентина и ловко спрятала за спину ведро, чтобы не смущать гостью его пустотой.

В приметы во дворе верили с колыбели до могилы. В Бога – на Рождество и Пасху. Больше ни во что, ни в кого и никогда не верили.

– Привет, Валя.

– Сколько лет, сколько зим! Как тебя сюда занесло?

– Шла мимо… Потянуло.

– Алена это Ольгина! – зычно крикнула Валентина. – Ольга в театре костюмершей работала. В семьдесят восьмом переехала. Козловы ее квартиру заняли. А потом эти, новенькие.

Двор загалдел снова. Помнящие Ольгу подошли к Алене поздороваться, упрекнуть, что «села, как неродная», расспросить про мать. Ольга умерла пять лет назад от лейкоза. Тот самый «цветущий женский возраст», в котором это и случается. Подобно всем остальным страдалицам, Ольга перед тем, как ей поставили диагноз, была необыкновенно хороша собой. Люди скорбно покачали головой, отошли, зашептались с теми, кто не подходил. Валентина потащила Алену пить чай. После громогласного приглашения та могла наведываться во двор когда и сколько угодно. Она знала, что ее здесь не выматерят, не изнасилуют и не убьют, если она будет держаться приветливо и не станет кокетничать с доминошниками.

Алена действительно шла мимо, и у нее расстегнулся чулок. На одной резинке он мог продержаться час, а мог и минуту. Она вошла в подъезд, но там густо курили и трепались мужики. Хотела вернуться на улицу и вдруг вспомнила, что во дворе есть туалет. Наверное, единственный на весь город остался. Скамейка, на которой она когда-то играла в куклы, была пуста и суха. Алена доковыляла до нее, стараясь не сгибать ногу в извивающемся дедероне, погладила крепкие доски чуть медленнее, чем сметают пыль, и села. Ее никто не узнавал. Вечерело. Она нашла глазами свои окна и ничего не увидела – красный закат натужно выламывал некогда родные стекла. Пригласила Валентина. Алене совсем не хотелось ее чая и разговоров. Но пришлось зайти, чтобы выяснить, что случилось с чулком или резинкой.

Она вновь оказалась в опустевшем дворе поздним вечером. И решила, если уж так сложилось, посидеть немного на скамейке. Вспоминать детство Алена не собиралась. Люди выковыривают эпизоды из памяти, как дети стекляшки из маминой брошки. Только маленькие не знают, что с ними делать. А взрослые, начитавшись о ценности этих камней, часто пытаются обменять их на любовь, уважение или прощение близких. Пошли им Бог в оценщики хорошего психоаналитика! Алена-то понимала, что ее мелкие камешки нужны только ей. И как водится, наковыряв порядочно, она додумалась собрать их уже не в Ольгину брошь, а в свою кучку.

Системы не стало, но появилось ощущение и чувство детства. Те радости были вкуса шоколада и цвета нового мишки, ненависть пахла табаком маминого друга, любовь – ее духами. Да мало ли. Такой была Аленина жизнь, что впечатления и эмоции взрослости не пересилили детских. Она навела в прошлом своеобразный порядок. И теперь могла прижиматься к «своей» скамейке, не особо тоскуя.

Знакомое окно кухни на третьем этаже осветилось. И Алена увидела стену. По сине-зеленой поверхности расползались в разные стороны желтые полосы. В них запутались желтые же треугольники и квадраты. Краски были яркими, хотя Ольга разрисовала стену лет двадцать назад. Маляр тогда попался нерадивый. Он поиздевался над тремя стенами, а над четвертой просто надругался. Ольга украсила ее, как могла. Там был квадрат, в стороны которого впились углы двух треугольников. То ли рука у доморощенной художницы задрожала, то ли устала она возиться с тяжелым брусом, заменявшим линейку. Но стороны получились волнистыми, а сам квадрат – словно дрожавшим от боли. Алена пыталась отыскать его, единственный, и не находила. Она встала, пометалась в поисках лучшего обзора и, наконец, увидела искомое. Только стороны квадрата были выпрямлены. Ольга обрадовалась бы своей сохраненной и подновленной настенной росписи. Ей была бы приятна исправленная ошибка. А для ее дочери кухня стала чужой.

На подоконнике не возясь, привычно устраивалась девочка лет шести в брюках и футболке. Алена тоже любила на него забираться. Ей почудилось, что это она смотрит в окно. Сейчас появится тридцатилетняя мама и погонит ее спать. Интересно, что делает ночью во дворе та женщина? Ей не страшно? Почему она пристально глядит вверх? Видит ли ее? Алена отвела глаза, поднялась и ушла, чтобы не напугать ребенка. На улице у нее снова расстегнулся трижды проклятый сегодня чулок.

Глава 2. Подруги

– Дрыхнешь? – спрашивает Варвара.

– Угу, – бормочет Алена.

– Счастливая.

– Не очень.

Алена садится на дезодорированной простыне. Тройным одеколоном они белье в прачечной сбрызгивают, что ли? Диван под ней недовольно скрипит. Ох уж эта рухлядь, пошевелиться невозможно. Хватит выдавать ее за перетянутый недоумками антиквариат. Пусть кто-нибудь из знакомых мужчин выволочет диван вон. Может хоть один современный мужчина избавить от ужасающего предмета обстановки женщину, если она не жена?

Проболталась она спросонья. Сколько раз убеждалась: одинокой бабе, не лишенной достоинства, даже под пыткой надо улыбаться и твердить: «Я счастлива. Все, что со мной происходит, так и задумано. И мне на пользу». Ладно, нечего теперь убиваться, тем более что пытать ее никто не собирается.

Семь утра. Варвара, зараза, сама не спит и другим не дает. Она с детства отдыхает от жизни по три-четыре часа в сутки. А живет тем же и так же, как все. Мощная психика у девушки. Сколько же страстей и мытарств должен вмещать ее день, чтобы она забылась на целую ночь? Из уважения к неисчерпаемому потенциалу Алена проглатывает зевок. Вставать не хочется, но этой бестактной Варваре полезно посмотреть на образцовое начало дня. Распустилась школьная подруга: грудь висит, живот напористо распирает юбку, челка не завита, джемперок распробован молью. В прошлый раз Алена не выдержала и сказала, что негоже прорехами на одежде светить. Варвара, конечно, надулась, но сквозь зубы обещала поставить заплатку. И смотри-ка, замаскировала дыру половиной черной тонкой кожаной перчатки. А на кончик указательного пальца нашила красный трикотажный кружок. Все-таки в Варваре что-то есть. Ну, хотя бы интерес к дешевым журналам для домохозяек.

– Оригинальную аппликацию ты придумала.

– Находишь?

– Усиленно ищу, – сообщает Алена и смахивает с себя одеяло.

Она голая, еще тонкая, а не сухая, с чистой смуглой кожей. У Варвары веки крепко сжимаются от неожиданности. Не то чтобы ее, любительницу бани, смущала женская обнаженка. Просто не дает глазам растрачивать зависть. Умница, во внутреннем хозяйстве все пригодится. Мерзкие чувства тоже двигатель прогресса.

– Извини, – просит Алена, – халат в шкафу, в прихожей. Я всегда так сплю. Говорят, очень полезно.

– Что ты, что ты, – бормочет Варвара. – Может, вернуть тебе ключ? А то врываюсь ни свет ни заря, бужу…

Махнув рукой, Алена бежит в ванную и через десять минут возвращается в купальнике:

– Йоги советуют предварять гимнастику водными процедурами.

Варвара машинально поджимает ноги и, кажется, гонор. Во всяком случае, не намекает, что ради нее можно было бы и отказаться от лишних телодвижений. Алена расслабляется и приступает к самомассажу. Потом бесцеремонно переходит к упражнениям, симпатичным только на картинке, а в реальном исполнении гонящим обильный пот, заворачивающим то тут, то там гимнастический купальник, словом, безобразным.

– Я кофе принесла, – сообщает Варвара злым голосом.

– Еще полчаса мне ни до чего, – тяжело дыша, откликается Алена. Она все же трудится с удвоенной интенсивностью, чтобы сократить муки подружкиного ожидания. – Если тебе скучно, вари мой.

Знает она Варварин кофе. Дед-ветеран получил банку в праздничном пайке, вот девушка и отсыпала две чайные ложки. Страшно пить и воображать, как она проделывает это, таясь от мужа. Павел не любит ее подруг и не угощает тем, чего самому мало достается. Скандалит, если застукает за выносом дефицита из кухни. Зато всегда благосклонен к приносу. Пусть лучше Варвара наслаждается Алениным кофе. Его-то она дует чашку за чашкой. Но, видит бог, Алене не заморских зерен жалко, а Варвару, пытающуюся угодить всем.

После гимнастики Алена убирает постель, торопливо накручивает волосы на бигуди и является Варваре, от нетерпения и обиды дырявящей металлической набойкой ее паркет. Завести тапочки для психующих гостей, что ли? Щедро крепкий кофе быстро превращается в пар. Подруга выгребла из холодильника все сладости и красиво разложила их на блюде. Дома она ест стоя, черпает ложкой из кастрюли, чтобы не возиться с посудой. Там она вообще сама для себя остаточный принцип. Алена решительно ставит всю уйму калорий перед Варварой и моет себе и ей по персику:

– Ты забыла, чем я завтракаю?

Женщины садятся за стол.

– Может, курнем сначала? – предлагает Варвара, озираясь в поисках сигарет.

Алена знает, как ей хочется курить. Она и примчалась с утра пораньше, чтобы надымиться вволю. Дома ей нельзя. На улице тоже – боится, что кто-нибудь из друзей мужа случайно увидит. Павлу она наверняка сказала, что идет на рынок. Через часок, прихватив у Алены моркови и лука, порысит назад и будет врать про толпы желающих купить дешевые овощи. Подвиг во имя семьи – томление в очереди. Алена не стала комкать свое утро ради несчастной Варвары. Плохая она подруга, да? Пусть спасибо скажет, что вообще поднялась. Могла бы зарыться в постель с головой:

– Кофе на столе, сигареты на подоконнике, делай то, зачем пришла, и выметайся, захватив из холодильника любые продукты.

Потому что не Алена нужна Варваре, а крохотная передышка. У нее сегодня муж, сын, дед в одной шестнадцатиметровой комнате. Ей сегодня мыть, стирать, чистить, готовить. Хозяйка подает гостье пачку и зажигалку:

– Кури, а я после еды.

– Я потом еще пару раз с тобой, – хватает сигарету Варвара.

– Разреши тебе Пашка курить, ты ведь бросишь, – смеется Алена.

Варвара давно догадалась о неприязни Алены к Павлу. А о ненависти мужа к подруге всегда знала наверняка. Поэтому уверенно лжет:

– Он тут ни при чем.

Алена берет свой персик. Кожица кругло свезена с желто-розовой мякоти на его боку. Персик до тошноты похож на ободранную коленку. Алена отдает его Варваре и, залпом выпив теплый кофе, спешит закурить.

Она думает о том, что сию минуту после тяжелой продолжительной болезни в ней гибнет смысл ее двадцатипятилетней жизни. Испускает дух лидер. Варвара закусывает фрукты пирожным и жалуется на судьбу, а в Алене по-хозяйски обосновалась смерть. Вот-вот случится главное таинство: лидерство отделится от Алены и тополиной пушинкой уплывет в неведомое. И неведомый же, но очень добрый Бог поймает белое волоконце теплыми ладонями, обрадуется и по детской примете проглотит, загадав желание: «Да будет у Алены все хорошо, да обретет ее жизнь новый, прекрасный смысл».

Алене хочется зарыдать. Потому что не станет Бог мучиться, заталкивая в себя раздражающе налипшую на язык пушинку. Он рассмотрит ее в лупу, тяжко вздохнет, сосчитав пылинки грехов, и уберет в ящик, где копится понемногу неземная Алена. Потом Он всплакнет, понимая, как нелегко теперь Алене будет искать себя, не растеряв всех без исключения остальных. Но в конце концов Он успокоится. И даже улыбнется: «Занятно, что эта повзрослевшая негодяйка еще вытворит».

У Алены темнеет в глазах, и десятки синих звездочек мигают невпопад, как взбесившаяся от перегрузок иллюминация. А Варвара говорит о своем. Никак не угомонится. Ей уютно, сытно, тепло. Нечуткая, дурно воспитанная, болтливая Варвара. Ну, что там у нее сегодня? Ах, одна Алена живет так, как все хотят? Достойно и независимо? Варвара бьется, бьется – не получается. У друзей-приятелей тоже. Но Варвара радуется за Алену, а они завидуют. Берегись, сглазят. Никто, кроме лучшей подруги Варвары, правды не скажет, но завидуют, подражают и, чем дальше оказываются от идеала, тем хуже о нем думают.

«Пожалуйте в реанимацию, – кисло думает Алена. – Я еще котируюсь в виде образца для подражания». И вдруг понимает: свершилось! Как жаль единственного отпущенного ей мига озарения. Может, она поняла бы нечто более нужное душе, чем смысл Варвариного трепа. Купилась, идиотка. А Варвара просто готовится хвастаться. Вот влепит еще пару комплиментов и начнет. Так хлещут в парной веником по чужой нелюбимой спине – безнаказанно, грубо, злорадно готовясь ответить на неизбежное «спасибо» двусмысленным «всегда пожалуйста». Да, после самоуничижения хвастовство приобретает пикантный вкус. Вкус, будь он неладен. Рыба, жаренная на сливочном масле с луком, по вкусу напоминает грибы… Растительного масла Алена не выносит: когда-то хлебнула в потемках из бутылки, перепутала с лимонадом… Она стонет и зависает над раковиной.

– Ты не беременна? – искренне оживляется Варвара.

– Одинокую женщину спрашиваешь?

– Женщину спрашиваю.

– Я умираю, Варька.

– Ничего, я после трех абортов жива. А ты один как-нибудь выдержишь.

Алену скручивает выполосканной наволочкой. Ее рвет желчью.

– Благодари голодания, йогу, доклады, командировки и любовников, – торжествует Варвара.

Алена открывает кран и плещет на горящие щеки ледяную воду. Достает из холодильника минералку, пьет, вяло размышляя, удастся ли убить Варвару, если прицельно швырнуть в нее стакан.

– Благодарствую, подруженька, за сочувствие. Какая удача, что ты у меня есть. Давай еще кофе, и покурим, – наконец выбирает она реакцию. От бессилия.

– Тебе не вредно? – опасно для своего здоровья ехидничает гостья.

– Все, что со мной происходит, так и задумано и мне на пользу, – пытается взять реванш еле живая хозяйка.

– Я вижу, вижу.

Алена ее уже не слушает…

Вначале Аленины задатки мать определяла словом «бесстыдница». Выдворят Ольга с коллегой, заглянувшим только на полчасика, Алену на улицу под ее нарочито гнусавое нытье:

– Там гулять не с кем.

– А вон какие-то девочки играют, – кивнет в окно мать, прижимаясь к очередному лысеющему принцу. – Подружись с ними.

– Сама попробуй, – заворчит Алена, хлопая дверью.

Минут через пятнадцать неудовлетворенная обнаженная женщина по пути в душ остановится выкурить сигарету у неплотно задернутых штор. Глядь, а во дворе ее дочь бойко развлекается с незнакомыми детьми, да еще и командует ими.

Поссорится ли вспыльчивая Алена с одноклассниками, провинится ли перед друзьями, мать еще в суть дела вникнуть не успеет, а дочка уже готова извиняться и мириться, каяться и отвираться. С опаской нелюдимки женщина, выдерживающая только кратковременные связи, полезет с расспросами к беспринципной девочке. И Алена небрежно поведает, что мнения о ровесниках не меняла – жалки, скучны и глупы. Вины за собой она не чувствует, но знает, что остальные не лучше, поэтому возвращается к привычным гадам и гадинам.

– Как тебе удается манипулировать людьми, которым ты в подметки не годишься? – растерянно возмущалась Ольга.

– Представления не имею, – честно информировала дочь и уходила к этим самым людям. А ночью исписывала дневниковые страницы честолюбивыми глупостями.

Было в ней некое сочетание жутковатого и забавного, было. Алена умела выбиваться из сил, чтобы понравиться, изменить первое впечатление о себе на противоположное или, наоборот, усилить. А потом возвращала отношения в зачаточное состояние, чтобы, потрудившись еще, добиться какого-то нового оттенка в них. Человек получал от Алены то, что мог вместить, а отдавал то, что Алене хотелось.

Она же сама в те шальные детские времена мечтала быть для всех достойным образцом. Но статичность живого примера ее угнетала. И в юности Алена возжаждала лидерства. Ей ничего не требовалось, кроме людей вокруг себя. Хотя она рано сообразила, что они – самое рискованное вложение души и денег.

Но Алена никогда не знала жадности, не страдала быстрой утомляемостью от чужих проблем, напротив, готова была избавлять от них каждого и умела любить без оглядки. И еще не имела представления о таком интересном чувстве, как стыд. Она полагала, его испытывают лишь типы, делающие что-то противоестественное. Итак, лидер ведет туда, где всякий, поверивший в него, сам станет образцом. Сплетя свои прошлые и нынешние устремления так ловко, Алена даже не умилилась. Подумала: «Я просто развиваюсь, это всего лишь норма».

Одержимая наивной идеей самодостаточности, зависимости будущего от ума, таланта, силы воли и здоровья, она была великолепна и притягательна. Алена была самоуверенна до такой степени, что ей всегда и во всем везло. И ее не трогало пренебрежение тех, кто с младых ногтей уверенно называл цену своего великолепного и чьего-то сносного будущего в связях и деньгах. Она собиралась их перегнать и доказать не одно свое превосходство, но главным образом зависимость будущего от ума, таланта и так далее.

Алена охотно философствовала. Лидер, мол, обязан собой показать, что там, куда он стремится, лучше, чем где-либо. Кто-то удовлетворится половиной пути – мне сойдет – и начнет следить за лидером издали с обожанием. Кто-то упадет – хочу, но не могу – и станет завидовать. Одного лидер не имеет права допускать и мысленно – обгона самого себя. Он должен начинать вместе со всеми. Потому что за получившим фору на старте бегут лишь авантюристы, надеющиеся словчить на этапах. Лидеру приходится казаться тем, кто сзади, досягаемым, ибо он немыслим без последователей и преследователей. Но пока толпа мечтает о грядущих победах или богатстве, лидер должен совершенствоваться. Все-таки Алена умница. Так напряженно размышляла. Так много смолоду знала. И такой дурой при этом была.

Лет пять назад ее начали обходить. Она было поднатужилась, обрадовавшись мощным соперникам. Но быстро поняла, что с ней нечестно состязаются. Торгаши обходили, бездарные льстецы, блатные нахалы. И если бы по одному. Это Алене даже нравилось. Во-первых, преодолевать кого-то гораздо увлекательней, чем себя. Во-вторых, самолюбие меньше ранится о единственного победителя. Но они шли косяком. Толкали в спину, ставили подножки, выкручивали руки. И никто, кроме самой Алены, не возмущался. Напротив, восторгались новыми чемпионами. «Может, я придумала свою исключительность? Может, они действительно талантливее и достойнее?» – задумалась Алена. И, единожды усомнившись, немедленно сошла с дистанции. Мимо шустро прошмыгнули ее ведомые. Если и помахали руками, то издевательски. Им было все равно, за кем мчаться, лишь бы к собственному благополучию.

Три года она была толстой и равнодушной. С мужем разошлась. На какой-то работе бумажки перебирала, да так тупо. Друзей растеряла. И, чем больше читала, тем безысходнее казался тупик: все уже было, сильные люди проигрывали слабым, умные глупым, и никто не мог толково объяснить почему. Но, когда горькое отчаяние уступило безвкусной обреченности, жить захотелось, будто перед смертью. «Я лучше, – заговаривала она себя, – я лучше, объективно лучше». Алена с трудом, но четко разграничила, что зависит только от нее, а что нет. В активе оказалось не так уж много: чистый уютный дом, привлекательная внешность, живые эрудиция и интеллект.

С почти прежней смелостью она бросилась крушить свои неприятности. Красивая, умная и битая Алена. Через шесть месяцев физическая и умственная форма была восстановлена. Более того, неуемное чтение даром не прошло: ей самой с собой стало интереснее. И сразу вокруг зашевелились люди. Старые знакомые, которых прежние кумиры успели отшвырнуть за ненадобностью, возникали на улицах и на пороге. Новые не без удовольствия к ним ревновали. Но ей уже было мелко. Понимала: бросят в любую минуту, стоит только властным и денежным бабам скосить на них глаза.

Тогда Алена начала воображать недосягаемое. Она проигрывала ситуации нормального будущего, которого у нее не было. Не потому, что быть не могло. Дело было не в ней, а в окруживших ее снова. Надрывные усилия, которые требовались для реальных побед, могли их отпугнуть. А сил, потраченных на сокрытие усталости, могло не хватить для радости. Радость тоже штука энергоемкая, но если ты ее не излучаешь, одиночество неизбежно. Алена же от него слишком устала.

Было и кое-что новенькое. Алену тянуло смеяться над предавшими ее и одновременно чему-то их учить. Она пустилась во все тяжкие. Приятелям живописала важные совещания. Сослуживцам – чарующе верных друзей. Одной темы никогда не касалась – секса. Но эта скрытность шла ей только на пользу. Она питала убогую в общем-то фантазию слушателей. «Хоть в каком-то виде приобщайтесь к творчеству», – думала Алена и уже не улыбалась.

Она не боялась быть уличенной. Ведь, если люди догадываются, что им лгут из желания скрыть свое ничтожество, оправдаться или попрошайничать, они становятся безжалостными. И азартно ловят обманщика на слове, тычут хитрой мордой в несоответствия, клеймят позором. Но стоит людям хотя бы заподозрить, что им лгут из нежелания акцентировать их ничтожество, как они готовы верить любой лжи. Алена называла это самосохранением нервных клеток, без определенного количества которых не возникает чувства собственного достоинства. Первые три года она рисковала и лгала по первому варианту, чтобы острее ощутить унижение и расплатиться за амбиции. Но слишком хорошо выглядела, чтобы ее раскусили. Теперь в ход шел лишь второй вариант. Надоело и это. Алена постоянно и неустанно искала кого-то, кому врать не нужно. Бывают же доверительные отношения. Не нашла.

Народ снова бежал за ней, но близко-близко. Оторваться, как раньше, она не могла. Их разделяли пятнадцать килограммов веса, два-три гриппа в год, книги и музыка, неприложимые к быту. Стоило им похудеть, начать закаляться, ходить в библиотеку и консерваторию, они ее догнали бы. Везение иссякло даже в мелочах: то кошелек украдут, то в магазине обсчитают, то нужный человек уйдет за пять минут до Алениного прихода. Словом, люди догоняли ложь. Они стремились в то место и состояние, где им было бы так же плохо, как самой Алене. Но дать себя обогнать она по-прежнему не могла. И уже машинально твердила свое «я лучше». «Переоценил ли себя, недооценил ли, все равно замкнешься в кругу подонков», – думала Алена. Она уже не верила в объективность ни собственных, ни чужих оценок.

Тогда Алена попробовала не сравнивать себя с другими, а вспомнить о морали и нравственности. Оказалось, что такой подход вообще исключает соревнование и лидерство. Надо бежать не впереди, а навстречу. Брать под руки, сажать на шею и тащить, по пути часто останавливаясь и нервно спрашивая: «Вам удобно? Вам хорошо?» На такое Алена не решилась бы ни за что. Потому что сама никогда ни на ком не ездила. Но после этих открытий лидер в ней погиб отнюдь не геройски…

– Ален, у нас дед умер, – потушив сигарету, заканчивает какой-то монолог Варвара.

– Когда? – довольно быстро откликается подруга.

– В среду. Уже похоронили.

Алена соображает, нужно ли обижаться на то, что в такой важный момент про нее забыли. Она с первого класса знала этого дедушку. Решает, что условия диктовал Павел, и можно только благодарить его за избавление от необходимости тащиться на кладбище и хлебать водку на скудных поминках.

– Тебе соболезнования выражать или поздравлять? – прямо выясняет она.

– Не имеет значения. Квартира теперь наша! Господи, наконец-то сами себе хозяева! Ну, я побежала. Дел невпроворот, сама понимаешь, – соскакивает с насиженного табурета Варвара. Но прежде чем кинуться в прихожую, оглядывает стол и запихивает в рот крупные крошки пирожного. Затем цепко хватает персик, от которого отказалась Алена: – Сынуле возьму. Ему витамины нужны.

Варвара уходит. Похвасталась. У нее тоже есть однокомнатные изолированные хоромы. Догнала. Настигла. Поравнялась.

– Счастья тебе, одноклассница, – бормочет Алена, моя чашки.

И не слышит себя.