Kitobni o'qish: «Тени прошлого, или Синхронизация жизни»
Было ранее утро. Я проснулась от крика, шума, топота ног. Похоже, что-то случилось. Я посмотрела на мобильный телефон, который ночью всегда возле меня: было около 6 утра. Быстро встала, накинула халат и решила выйти во двор. Заглянула в комнату к сыну, он тоже проснулся, но вставать ему было лень. Открыв входную дверь в наши так называемые апартаменты, я вышла в маленький предбанник. Дверь была нараспашку. Во дворике толпилась уйма народу: люди в белых халатах, полицейские и жильцы. Хозяйка дома – пожилая, дородная Ольга Афанасьевна – полулежала в старом кресле. Возле неё крутился фельдшер и что-то давал ей выпить, медсестричка суетилась, мерила давление.
Ольге Афанасьевне было за восемьдесят, но она очень хорошо выглядела – ухоженная, элегантная, всегда с маникюром, при причёске, в украшениях. Я успела разглядеть только её бледное запрокинутое лицо. Над ней стоял, опираясь на тросточку, её муж Николай Степанович, который был немного моложе её, но выглядел существенно старше. На него жалко было смотреть, он всё пытался сказать жене что-то успокаивающее, но не мог, – губы дрожали, язык заплетался. Полицейские же в форме, а их было двое, склонились над чьим-то телом, которое нелепо возлежало на большой старой добротной кровати-качалке. На столе стояли разнокалиберные пустые бутылки из-под алкоголя, всякая снедь на тарелках, окурки в стаканах – вид, конечно, был неприглядный.
Я так и застыла на единственной ступеньке, не решаясь сделать шаг. Всего один шаг во двор… как будто эта ступенька могла меня защитить от всего того, что творилось там. Я ничего не понимала и заспанными глазами смотрела на всё это, содрогаясь от одной мысли: произошло что-то ужасное. Но, не дав опомниться, ко мне подошёл один из мужчин в штатском и взял меня в оборот. Отвёл в другой конец двора. Я успела только увидеть, как двое полицейских выводили со двора одного из мужчин, приехавших отдохнуть и живущих в соседнем домике в этом же дворе. Я была заинтригована, в замешательстве и ничего не понимала.
Но начнём сначала. Волею судьбы я оказалась в одном южном приморском городе. Воля судьбы – это желание моего младшего сына. Он решил, что в этом городе он может начать продвигать свой бизнес и Крым для этого прекрасно подходит. Времена нынче трудные для малого бизнеса в Москве – надо ещё параллельно что-то открывать. И вот мой отпрыск приехал на полуостров, арендовал дом на весь курортный сезон, куда и его мамочка – юная пенсионерка – благополучно прикатила с его разрешения. Парень он холостой, и мама ему никак не помешает. Мамочка – это я: очаровательная, обаятельная, неотразимая Эллочка, мать двоих сыновей, которую совсем недавно торжественно выгнали на пенсию. А самое смешное – из пенсионного фонда, где я трудилась в отделе клиентской службы и была на хорошем счету. Я ведь ещё советской закалки и с людьми находила общий язык: с бабулями и дедулями общалась по-хорошему, всё им объясняла и помогала в сборе документов. Но нашего бывшего руководителя отдали под суд за его махинации с материнским капиталом. Пришла новая начальница, и всем тем, кто работает давно и кому уже пора на пенсию, дали хорошего пенделя и отправили в свободный полёт. Закон есть закон, и мы ушли, освободив место молодым. Я знала, что всё к этому идёт – и так уже лишних пару лет проработала, – потому возражать не стала. Да и не могла, если бы даже захотела. Нас таких, которых торжественно выпроводили, было пять человек. Ну и оказались мы на свободе, не зная, что же с этой свободой делать…
Так вот, меня зовут Эллочка. Именно так – уменьшительно-ласкательным именем – зовут меня все мои близкие и друзья. Пошло это с лёгкой руки моей мамы, царствие ей небесное. Одна беда: когда я знакомлюсь с мужчинами, они вдруг начинают проявлять свои недюжинные познания в отечественной литературе: «Вы случайно не людоедка, меня не съедите?» У меня создаётся впечатление, что всё, что они читали, – «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, и знают только Эллочку-людоедку. А некоторые даже и не читали, а только фильм смотрели.
Я – вдова уже десять лет, и подруги периодически знакомят меня с какими-то мужчинами. Но, увы, тонкие струны моей ранимой души никто из них не задел. Видите, какая я классная – даже иронизирую над собой.
Так вот, жильё, которое арендовал сын, трудно назвать отдельно стоящим домом. Участок большой. Но при этом поделён странным образом: беспорядочно застроен. Но, как всегда, оказалось, что беспорядок – это строго продуманный порядок, ведомый одним хозяевам. Нам с сыном достался первый этаж трёхэтажного особняка, не побоюсь этого слова. Из тамбура-предбанника вела лестница на второй этаж, где жили хозяева – Ольга Афанасьевна и Николай Степанович. На третьем этаже обитал их тридцатилетний внук Андрей с женой Ирой и маленькой дочерью. А мансарда раньше использовалась для вечеринок, там стояли столы для игры в биллиард и настольный теннис, но с некоторых пор она находилась в запустении. На территории двора ещё были два дома: одноэтажный, который отделял наш дворик от заднего двора и маленького садика. В этом домике периодически менялись жильцы – приезжали и уезжали отдыхающие. А в начале двора стояло двухэтажное здание, которое выполняло две функции. Первая – жилая, со двора вела лестница в комнаты, где обитала вот уже без малого семь лет семья спокойного и мирного жителя ближнего зарубежья, а на первом этаже, вход куда был с улицы и доступа во двор не имелось, располагался офис какой-то непонятной фирмочки – функция номер два.
Так что в этом доме под номером 15 на улице с красивым названием Яблоневая одновременно проживало много народа. Хозяева хорошо потрудились в своё время и теперь пожинали плоды своих трудов в виде денежных купюр. К их маленькой пенсии прибавлялся в курортный сезон неплохой такой месячный доход. И, надо отдать должное старикам, они помогали детям и внукам. Я же ничем не занималась, лишь читала свои любимые ироничные детективы, полные юмора, жизни и любви. А ещё ходила на пляж – выгуливала свои наряды на набережной. Иногда сын меня выводил в люди, то есть в мой любимый рыбный ресторан «Морская пристань», где я наслаждалась восхитительной свежайшей рыбой и морепродуктами. Иногда ко мне заходила Ольга Афанасьевна поговорить про жизнь. А жизнь у них была нелёгкой…
Старики-хозяева называли меня молоденькой вдовушкой – я ведь была ровесницей их старшей дочери. Мы с сыном были единственными, кто так надолго у них задержался, не считая квартирантов из ближнего зарубежья. Со временем с хозяевами у меня завязались приятельские отношения.
И вот, прожив у них в тишине и покое почти два месяца, я была потрясена тем, что увидела сегодня в 6 утра. Это был просто удар для меня… Не успела я всё как следует разглядеть, как меня сразу перехватил приятный мужчина в штатском, лет сорока, представившись капитаном Золотарёвым Александром Сергеевичем. Помню, я ему ещё сказала: «Как Пушкина?»
– Мне все так говорят, – без всякого сарказма в голосе, даже как-то обречённо ответил он мне.
Я сразу поняла, что с ним подружусь. В глазах у капитана читалась доброта и острый ум, я в первый раз видела такого интеллигентного мента. Вот так состоялась моя первая встреча с Александром Сергеевичем, который впоследствии стал моим хорошим другом в этом приморском городе. Я ему рассказала всё как есть. Накануне мы с сыном Глебом долго гуляли по набережной, зашли в мой любимый ресторан, поели мидий и барабульки и вернулись домой около часа ночи. Точного времени я не помнила. Во дворе гуляла компания. Хорошо я знакома была лишь с одним человеком – внуком хозяев Андреем, а остальные были новые жильцы. От Ольги Афанасьевны я знала, что они здесь на две недели – решили отдохнуть от работы и дома. А ещё Николай Степанович говорил, что приехала дочь из Москвы, что она гостит у них в одно и то же время в июле. Рассказывал, что она работает врачом в одной из московских клиник, что месяц назад выдала замуж свою дочь, то есть внучку стариков, что на свадьбу они поехать не смогли, так как Николай Степанович плохо ходит и Ольга Афанасьевна не могла оставить его одного. Всё это я выложила капитану и всё-таки решилась спросить у него:
– Что произошло, капитан?
– Убийство!
– Убийство??? – ахнула я. – А я решила, что кому-то стало плохо и он умер или ещё что-то в этом роде.
Он покачал головой и твёрдо сказал:
– Убийство.
– А кого убили? – не унималась я.
– Дочь хозяев, – тихо сказал капитан, чтоб не услышал Николай Степанович, который сидел в том кресле, где до этого полулежала Ольга Афанасьевна. А её, бедняжку, увезли в больницу – ей это было необходимо. Она находилась в тяжёлом состоянии. Мне было искренне жаль эту волевую, сильную духом женщину. Я даже не могу представить, как она выдержала все беды, которые на неё свалились. Человеческая природа – штука сложная. Смерть младшей дочери оказалась последней в череде её несчастий.
Ольга Афанасьевна и Николай Степанович мне потихоньку, дозировано рассказывали о своей жизни. Я была хорошим слушателем, не перебивала, давала им возможность высказаться, излить свою душу, и потом они видели, что я искренне интересуюсь их жизнью. Эти старики потеряли двоих детей. Старшая дочь лет 15 назад погибла в автомобильной катастрофе в Беларуси. За рулём был её муж, он получил тяжелейшие травмы и умер через три дня в больнице. Ольга Афанасьевна одна поехала в Беларусь, похоронила там свою дочь и зятя, забрала внука-подростка и привезла сюда, в этот приморский город, где она уже обосновалась со своей семьёй. Муж поддерживал её как мог, мальчика принял как родного внука. Но, как говорится, кровь – не вода. Старшая дочь Ольги Афанасьевны была ему неродной, девочку он не воспитывал и видел, только когда она приезжала к матери на каникулы из Беларуси. А потом, когда она выросла и вышла замуж, то изредка приезжала с семьёй к ним на море.
Старшую дочь Ольга Афанасьевна родила от скоропалительного брака с соседским мальчиком. По сути, молоденькая Оля, студентка педагогического техникума, выходила замуж не по большой любви – просто девчушка хотела иметь семью и такую добрую, прекрасную мать, как её свекровь. Мать своего мужа Оля знала с детства, всегда бегала к ней за помощью и советом. Муж свекрови погиб на фронте, и она одна растила сына. Парень вырос умным, спокойным, образованным, что в этом маленьком белорусском городке было редкостью. Оля всегда тянулась к знаниям и, по примеру своей будущей свекрови, пошла в педтехникум. Она хотела быть учительницей, учить детей грамоте и доброте.
…Плодом этой странной дружеской любви и стала хорошенькая девочка – старшая дочь Ольги Афанасьевны. Пока Оля училась, свекровь смотрела за внучкой и, по сути, заменила ей мать. Ведя со мной беседы, Ольга Афанасьевна вспоминала своё безрадостное детство: маму расстреляли немцы, папа вернулся с войны, но контуженный и с осколком в теле. Начал пить, и война его догнала уже через пять лет после победы – он, пьяный, замёрз в сугробе. Оля осталась с бабушкой: одна потеряла сына, которым гордилась, другая – отца, чьей смерти стыдилась. Оля была правильной девочкой. Она не знала полутонов – только чёрное и белое, серые оттенки для неё не существовали. Свою бабушку она дохаживала, смотрела за ней, как профессиональная сиделка, и в конце концов достойно проводила в мир иной единственного близкого ей человека. Стала налаживать свою жизнь, и свекровь ей заменила и бабушку, и маму. Ольга Афанасьевна очень тепло рассказывала о своей бывшей свекрови. А когда та умерла – поехала в Беларусь и вместе с дочерью и первым мужем похоронила хорошего человека. С бывшим мужем она сохранила хорошие отношения. И даже тогда, в далёкой молодости, когда он поехал на курсы повышения квалификации в Минск и больше не вернулся, встретив там любовь всей своей жизни, Оля была ему благодарна за мать и дочь. Она ведь тоже хотела встретить большую и светлую любовь, а муж ей был просто другом, просто сыном той женщины, которую она любила и уважала. Официально они развелись через год. Муж остался жить в Минске, а она – с дочкой и свекровью. Свекровь её никуда не отпустила, дала ей возможность доучиться – святая русская женщина, знающая цену жизни и смерти, любви и долгу.
…Дочь пошла в первый класс. У Ольги были мимолётные романы, которым она не придавала значения. Свекровь на это закрывала глаза. Главное для неё было, чтоб внучка жила с ней всегда. Что и случилось: старшая дочь Ольги Афанасьевны осталась с бабушкой в Беларуси. Ольга была хорошим педагогом, и ГОРОНО направило её на работу в школу военного гарнизона, расположенного неподалёку от их городка. Ольга вела уроки в начальных классах, преподавала историю в старших. Учителей не хватало. Вскоре старый начальник гарнизона ушёл на военную пенсию. Он был фронтовик и заслужил свои почести и уважение. Его достойно проводили. Устроили торжества, и он со своей семьёй уехал на свою малую родину. Долго ждали, кого же назначат новым начальником, ведь в военном городке начальник гарнизона – и бог, и царь. Своего рода мэр городка. Сарафанное радио донесло, что к ним назначили подполковника из Москвы. Что женат, поселился в квартире прежнего начальника. Что приехал пока один, а семью – жену и сына – заберёт позже. Ольга не была знакома с военными. Обычно она общалась с мамами ребятишек и очень редко с папами – только тогда, когда в клубе проводились мероприятия. Её ученики выступали на всех праздниках. Она очень уставала – домой приходилось добираться на стареньком автобусе и долго его ждать (только иногда их всех, гражданских, довозили на транспорте гарнизона). Но дети Олю никогда не тяготили. Она любила их и занималась с ними от души, однако на своего ребёнка ей не хватало времени. Уставшая, она приезжала домой, когда дочь уже спала, искупанная и накормленная любящей бабушкой. За учёбу дочери Ольга нисколько не переживала – свекровь, педагог с большим стажем, уделяла внучке очень много внимания. Так и текли её дни-часы, пока она на новогоднем празднике в клубе лицом к лицу не столкнулась с новым начальником гарнизона. Искра, вспыхнувшая между ними, заполыхала ярким огнём любви в её сердце. Она поняла, что встретила мужчину своей мечты, и окунулась в эту любовь полностью.
Белокурая Ольга и статный подполковник были красивой парой. Им казалось, что об их романе никто не знает, но весь городок шептался и наблюдал за этими отношениями. Подполковник забыл о семье. Ольга забыла о дочке. Они думали только о своей любви и о страсти, которая их захлестнула. Ольга почти в открытую жила у подполковника в квартире, пока заместитель по политической части не вызвал его на откровенный разговор. О чём они говорили, история умалчивает, но уже в конце мая приехала жена подполковника с сыном, и семья воссоединилась. А Олино сердце истекало кровью, душа рвалась на части. Плакала она втихомолку, где-нибудь в саду или парке, чтоб её никто не видел.
Как-то поздним июньским вечером шла она с работы, думая о том, что рухнула жизнь в очередной раз, и горько плакала, когда её догнал молоденький лейтенант. Он тронул Ольгу за плечо и тихо сказал: «Я буду рядом с вами всегда!» Это был Николай Степанович. Так началась новая страница её жизни. Они родили ещё одну дочь, а через несколько лет и сына. В школе Ольга теперь не работала, подполковника – любовь всей своей жизни – больше не видела. Она вырвала его из своего сердца болезненно, по кусочкам, но вырвала всё-таки, хоть и истекая кровью. Рана заживала долго, но зарубцевалась и больше не давала о себе знать. Время и терпение вылечили её сердце. Ольга Афанасьевна и Николай Степанович жили тихо, спокойно, мирно, как все советские люди, приспосабливались к обстоятельствам и системе, с которой и не пытались даже бороться, если возникала в этом необходимость. Они много колесили по гарнизонам, пока не осели в этом приморском городе.
В ходе наших неспешных бесед с Николаем Степановичем во время наших совместных перекуров во дворе я многое узнала и услышала от него. Он неизменно восседал в своём любимом, уже изрядно обветшалом кресле с неизменной сигаретой во рту. Тихо попыхивая папиросой (он курил только «Беломор»), Николай Степанович рассказывал мне о своей жизни.
– Я ведь детдомовский.
– Детдомовский? Почему? Ваши родители погибли? – бестактно спрашивала я.
– Нет. Меня бабушка отдала.
– Боже мой, родная бабушка. Это ужасно! Наверное, у неё были веские причины, – предположила я.
– Нет. Дело в другом, – сказал Николай Степанович и замолчал надолго. Потом, прикурив новую папиросу, продолжил: – Ещё года мне не было, когда мама умерла. Это я всё потом узнал… И бабка меня сдала в детдом.
– И кто же вам сказал? – любопытничала я – уж очень интересно было узнать историю этого нелюдимого человека.
– Нянечка у нас была одна в детдоме, и, сколько помню себя, всё она со мной возилась, вот и я к ней привязался. Полюбил её, всё бабушкой звал.
– Вам повезло, Николай Степанович, – хорошая женщина встретилась.
– Повезло, девонька… Повезло, что жив остался, что баба Люба меня полюбила. Повезло, что в детдом отдали – с голода не помер. Война. Я же сорок второго года. Трудные времена были, тяжело людям пришлось.
– А папа ваш, Степан, на войне погиб? – всё продолжала я доставать старика.
– Не было у меня никакого папы. Отчество мне дала баба Люба – нянечка. В честь батьки Степана – был такой командир партизанского отряда в наших краях.
– Какая хорошая эта баба Люба! Долго она вас опекала?
– Да, она очень хорошая была, – и опять замолчал Николай Степанович, прикрыв свои глаза. Я не стала больше тревожить его в тот день. Он думал о чём-то своём.
На следующее утро после завтрака я вышла опять подымить, а Николай Степанович уже занял свою позицию. На столе аккуратно лежала пачка папирос, спички (зажигалки он не признавал) и пепельница – на землю он никогда не стряхивал пепел и не бросал окурки. Тросточка была приставлена к столу. Старик был чисто выбрит, пострижен, в светлой рубашке, сидел прямо в своём кресле и курил. Мне даже как-то неловко стало за свой вид в домашней одежде.
– Вы никак на свидание собрались, Николай Степанович? – пошутила я.
– А почему бы и нет? Ты деваха видная.
– Так вы ко мне на свидание? – улыбнулась я. – Предупредили бы, я б хоть намарафетилась чуток.
Мои ментоловые сигаретки его раздражали, но старик терпел. Судя по всему, я была его единственным собеседником. И как-то он с сожалением сказал, что будет скучать по мне. «А оставайся-ка здесь на зиму. Зачем тебе холодная Москва?» – всё время предлагал он.
– Как ваше самочувствие? Какое сегодня давление?
– Живой, и хорошо. А ты позавтракала? Небось, опять свою овсянку ела?
– Да. Худею же, – рассмеялась я в ответ.
– Ты вчера спрашивала, долго ли меня опекала баба Люба… – без всяких предисловий начал свой рассказ Николай Степанович. – Всю жизнь свою. Даже в армию мне писала. Но на похороны её я не попал… Мне потом сердобольные её подруги сообщили, когда письма мои у неё нашли.
– Вот жизнь… – промямлила я.
– До четырнадцати лет я жил в детдоме, потом нас всех, мальчишек-одногодок, перевели в ПТУ, на токарей учиться. А кличка, которую мне дали ещё в детдоме, так и сохранилась за мной. Обидно было.
– Ну, всем детям дают кликухи, особенно мальчишкам.
Зачем было обижаться? – попыталась утешить я его.
Николай Степанович задумался и опять надолго замолчал. Я уже хотела уходить, когда он громко сказал:
– «Немец». «Немец»! «Немец» – моя кличка была. Лет с трёх так и звали…
Я опешила, не в силах что-то выговорить.
– А почему «Немец»?
– Эх, девонька, девонька, я и сам себе задавал этот вопрос, а потом всё у бабы Любы спрашивал. А она мне сказала: «Потому что аккуратный, чистенький, всё у тебя по полочкам в тумбочке разложено, вежливый ты – вот тебя потому и “Немцем” кличут».
Я молчала и смотрела на него во все глаза, ждала продолжения. И дождалась, только через несколько дней.
…Прошёл июньский дождик. Мой Глеб укатил по своим делам. Я вышла во двор и зажмурилась от такой благодати. Розы цвели разными буйными красками, а запах стоял такой невероятный и густой – хоть режь ножом, как масло. Ольга Афанасьевна спешила в церковь на вечернюю молитву, а я осталась с Николаем Степановичем в надежде на продолжение нашего разговора. Предложила старику чаю, и он неожиданно согласился, хотя обычно отказывался. Я удивилась и побежала на кухню, приготовила нам всё необходимое для чаепития, вышла с подносом во двор, и под вкусный ароматный чай потекла наша беседа.
– Николай Степанович, а откуда эти нянечки и воспитательницы знали, какие немцы бывают? По Европам же они не ездили, – начала размышлять я.
– Да, не ездили, ты права. Зато немцы бывали у нас. В нашем шахтёрском посёлке они расселились по хатам, а комендатура была в поссовете.
– Я много читала про оккупацию, как людей расстреливали, обирали.
– Они тоже люди, и тоже разные были. Баба Люба говорила, что у них поселился молоденький офицер, помогал им и едой, и дровами. Почеловечески вёл себя. У бабы Любы мужа в первые дни войны убило, а сын в полыньи утонул в сорок первом – хотел рыбы наловить. Подросток был, затянуло. Вот такая беда была у моей бабы Любы. Дочь от тифа умерла, – продолжал старик. – Умерла уже потом, как Красная армия освободила эти места. Одинокая она была, моя баба Люба, – в грустных, некогда голубых глазах Николая Степановича застыли слезинки. – Я всё время бегал к бабе Любе, когда учился в ПТУ. А когда мне исполнилось 16 лет и пришло время получать паспорт, она сделала мне подарок – купила костюм (по тем временам роскошь большая) – и сказала, что мне надо поменять фамилию на её и что она мне отписывает свой домик. Так и сделали. И стал я Куприянов Николай Степанович, и завещание на всё своё имущество она написала на меня. Вот такая она была, моя баба Люба.
Всё это мне Николай Степанович рассказывал с перерывами. Потом на целую неделю прекратились наши беседы. Я окунулась в светскую жизнь. В городе провели кинофестиваль. Я старалась попасть на мероприятия, просмотреть конкурсные фильмы, сфотографироваться с любимыми артистами. Как-то раз, когда я пробегала через дворик, старик меня окликнул:
– Что бегаешь туда-сюда? Или дымить бросила?
– Не бросила. Курю, курю. Дурацкая привычка. Просто по кинотеатрам и концертам бегаю. На море, когда успеваю. Курю на ходу, – оправдывалась я перед дедом.
– Так нельзя. Курить тоже надо уметь. Надо сидеть и размышлять.
– Пока, Николай Степанович, – спешу. Завтра с утра чай попьём с мятой, о'кей?
– О'кей, о'кей, – улыбнулся он.
Во дворе у хозяев росло много мяты. И аромат роз смешивался с ароматом этой душистой травки, отчего всё вокруг благоухало.
…На следующий день я вспомнила своё обещание и решила почаёвничать со стариком. С утра вынесла во двор поднос с разными вкусностями к чаю и заварила ароматный напиток с мятой и чабрецом. Я с удовольствием ждала продолжения нашей беседы. Николаю Степановичу хотелось излить душу, вспомнить далёкие дни. А мне нужен был материал для моих будущих книг (я писала иногда для себя, в стол).
– Хороший чай, – изрёк дед. – Я тебе хочу рассказать самое главное из моей жизни, об этом не знает никто, кроме Ольги Афанасьевны, и то я ей это рассказал только в 90-х.
Сказать, что я была удивлена, – это не сказать ничего. Или я у него вызвала безграничное доверие, или просто была транзитным пассажиром, которому можно всё рассказать и забыть. Я прикусила свой язычок и ждала.
– Когда мне исполнилось 18, перед самой армией (а тогда в армии служили три года), я уже жил с ней, с бабой Любой. Она очень сильно болела, я за ней ухаживал. А она всё обо мне заботилась. Так вот, за пару дней до моего призыва она завела меня в маленькую комнатку за сенями и сказала, что именно здесь, в этой комнате, я и появился на свет перед их рождеством.
Он опять надолго замолчал. А я, глупая женщина, спросила:
– Перед их? Чьих «их»?
– Да перед католическим, немецким рождеством. Перед рождеством моего отца, – горько произнёс Николай Степанович.
История была такова: квартировал у бабы Любы молодой немецкий офицер, и завязался у него с её дочерью роман. Дочь была молоденькая, глупенькая, и забеременела. Немец знал об этом, но они оба скрыли сей факт от бабы Любы. Баба Люба заметила округлившийся живот дочери только тогда, когда уже было поздно что-то предпринимать. Немца перебросили на Восточный фронт. Они прощались так, что матери стало жаль дочь и обидно за её судьбу. Она не выпускала свою кровинушку из дому, чтоб никто её не видел, – боялась огласки. Роды приняла сама. Дочь с ребёнком выходила погулять только в огород и только поздно ночью.
…Но шила в мешке не утаишь, и кто-то из соседей прознал про ребёнка, а когда пришла Красная армия – освободительница, – тут же всё и доложили уже нашей советской власти. Дочь бабы Любы судили как предателя Родины и сослали в Сибирь. Там она и умерла через несколько лет от какой-то неведомой болезни. Ребёнка баба Люба надёжно спрятала на хуторе у своих дальних родственников. И маленький Коля (а это был он) остался жить на грешной земле вопреки всем бедам.
Прошло время. Мальчик Коля стал Николаем Степановичем, и у него уже рос свой сын. Его Николай Степанович не просто любил, а боготворил, но при этом не баловал. Ольга Афанасьевна вложила в сына душу. Парень вырос настоящим мужчиной со стержнем и своими принципами. Дочка же, которая родилась позже, была тихой девочкой, хорошо училась и сама решила стать врачом. Она родителям не доставляла никаких хлопот. После школы дочь уехала в Москву и поступила в медицинский институт. С отличием окончила, и её оставили работать в столице…
…Боль от утраты старшей дочери у Ольги Афанасьевны постепенно утихала, пока ещё один мощнейший удар не перевернул их жизнь.
– Знаешь, почему дед такой больной? Он ведь после инсульта, – всё вздыхала Ольга Афанасьевна. – Не смог перенести смерть нашего сына, Лёши. Он ведь на его руках умер.
– А я думала, что он погиб, – тихо промолвила я.
– Умер. Просто умер. Тромб. Сын-то здоровый был, спортивный, а смерть настигла его в одночасье. Всего сорок лет исполнилось… Неотложка долго ехала.
– Боже мой, город же маленький! Почему долго-то?.. – невнятно лепетала я.
Говорить с женщиной, у которой умерло двое детей, очень тяжело. Не знаешь, как себя вести, – почему-то чувствуешь себя виноватой.
Умер, просто умер. Три года прошло, а как вчера. Каждую неделю в церковь хожу. На могилу хожу. Вроде бы легчает немного, – спокойно сказала Ольга Афанасьевна. – Жена Лёшина с детьми через сорок дней ушла в квартиру свою жить. А Лёшка квартиры не любил, ему дом нравился. Жена Лёшина – обрусевшая литовка, спокойная, рассудительная. Извинилась и сказала, что не может жить здесь без Лёши, и ушла. Мы им помогаем. А дед совсем плохой, я его ещё год выхаживала после смерти сына. Всё забывает, не знает, что говорит, – рассказывала мне эта женщина-кремень.
…И вот в сегодняшнее летнее утро беда ворвалась в этот тихий дворик у моря. Убийство последнего ребёнка стариков… Непоправимое горе. Я очень боялась, что они такого просто не переживут, эти несчастные старики. Наташа была на несколько лет старше своего брата, и родители молились на неё – одна она у них осталась. И такой ужасный конец – смерть в родительском доме. Говорят, что родительский дом – лучшая колыбель, вот Наташа и заснула в этой колыбели навсегда.
Полиция увезла труп и забрала одного из постояльцев. Также телефон и личные вещи Наташи. Всем жильцам этого дома велено было никуда не отлучаться, так как каждый из нас находился под подозрением. Во дворе дежурила пара полицейских, чтоб предполагаемый убийца не ударился в бега. Капитан Золотарёв сказал всем собравшимся:
– Убийца среди вас! Калитка была закрыта на ключ и задвижку – значит, убийца здесь, в доме. Всем никуда не отлучаться. Сейчас приедет эксперт и снимет с каждого отпечатки пальцев.
Все молчали.
– Но минэ же работать нужен, – произнёс гость из ближнего зарубежья, который уже семь лет снимал жильё у стариков.
Глупо хихикнула жена внука Андрея – Ирка (менеджер, или иначе, по-русски, просто продавец в продуктовом магазине). Золотарёв зыркнул на неё и ответил парню, чтоб позвонил своему работодателю и всё объяснил, а он даст справку в подтверждение. А я не выдержала и отчитала Ирку:
– Он хоть может говорить на твоём языке. А ты на его сможешь, что хихикаешь? Ты даже русский язык толком не знаешь, а ведь он – твой родной. У тебя иногда не предложение, а просто набор слов.
Андрей молчал и ни слова не сказал в защиту жены.
Неприязнь Ольги Афанасьевны к жене внука передалась и мне. На самом деле любил её только Андрей, все остальные воспринимали её как приложение к нему. Андрей – сын старшей дочери Ольги Афанасьевны. Ему чуть больше тридцати лет, очень спокойный, уравновешенный парень. Худой, с ёжиком русых волос и светло-серыми глазами. Уже больше пятнадцати лет живёт с бабушкой и дедом. Хоть Николай Степанович ему и не родной, но Андрей к нему со всем уважением. Называет дедом, помогает во всём: и ремонт в доме сделает, и в саду возится. Несколько лет назад Николай Степанович подарил ему свою машину, так Андрей буквально летал от счастья. На самом деле у парня есть и родной дед – первый муж Ольги Павловны. Он живет в Беларуси, и они раз в месяц перезваниваются. Когда ещё родители были живы, Андрей часто с ним виделся, ходил на охоту, на рыбалку, ездил по гостям. До встречи со своей женой Андрей работал в МЧС – сразу после армии его туда устроил Николай Степанович. Но потом этот брак – этот мезальянс, как говорит Ольга Афанасьевна, – разрушил жизнь Андрея. Родился ребёнок, в МЧС мало платили, и парень пошёл работать грузчиком в порт.
Ирка была из близлежащей деревни. Обычно деревенские девушки чистоплотные, домовитые, но Ирка оказалась исключением из правил: полная неумеха, неряха, невоспитанная и необразованная девица. Из деревни она выбраться смогла, но деревня из неё так и не ушла.
…Мы все остались во дворе. Расходиться никто не хотел – не могли оставить несчастного старика, и Андрюха был убит горем.
– Александр Сергеевич, – окликнула я капитана, – а убрать со стола можно? Да и двор надо немного привести в порядок.
– Можно, Элла, – изрёк «сыщик Пушкин».
– А отпечатки со всех предметов сняли? – умничала я.
– Ой, какая вы продвинутая, – иронизировал капитан. Со всех. Что нужно – сделано. Убирайте.
– Конечно, продвинутая. Детективы ведь читаю.
