Kitobni o'qish: «В добрый час»

Глава 1

Одна из лучших церквей резиденции, несмотря на позднее послеобеденное время, была переполнена. Множество присутствующих, щедро украшенный цветами алтарь и длинный ряд элегантных экипажей вокруг церкви свидетельствовали о том, что венчание, которое должно было здесь совершаться, возбуждало интерес в высших слоях общества. Поведение собравшихся, как всегда в таких случаях, когда святость места не позволяет громко выражать любопытство или сочувствие, соответствовало событию: тревожное ожидание, шепот, напряженное внимание ко всему, что происходило близ ризницы, и наконец, всеобщее выражение удовольствия, когда двери ее раскрылись и вместе с первыми звуками органа появились жених с невестой и стали перед алтарем, окруженные многочисленным и блестящим обществом. Богатые мундиры, тяжелые атласные и бархатные платья, тонкие кружева, цветы и бриллианты – все это сверкало, волновалось и шумело, ослепляя великолепием. Еще больше пышности церемонии придавало присутствие главнейших представителей родовитой аристократии и финансовых тузов.

Справа от невесты стоял высокий сановный военный, по-видимому, ее близкий родственник, мундир и множество орденов которого указывали на многолетнюю службу. Он держал себя просто, но с достоинством, которое вполне соответствовало происходящему торжеству, однако в строгих чертах его лица проглядывало нечто совсем не похожее на радость. Взгляд его, устремленный на жениха с невестой, был скорее даже мрачен; когда же, отвернувшись от них, он оглядел рассеяно огромную толпу, его гордое лицо исказилось подавленным гневом и крепко сжатые губы слегка задрожали.

Рядом с женихом стоял другой, тоже пожилой уже господин в партикулярном платье и, очевидно, тоже близкий родственник, но ни изобилие бриллиантов в кольцах, часах и запонках, ни величайшая надменность осанки не могли придать ему родовитой сановности, которая проглядывала во всех движениях первого. Внешность этого господина была заурядной, если не сказать пошлой, и даже радость, выражавшаяся теперь в его лице, не могла изменить этого впечатления. Он с таким торжеством смотрел на жениха с невестой и на блестящую толпу гостей, с каким обычно приветствуют достижение давно желанной цели. Ничто не омрачало его радости по поводу происходящего торжества.

Казалось, что только эти два человека и принимали живое участие в церемонии; во всяком случае, жених с невестой относились к ней очень безучастно. Самый чужой и посторонний человек не мог бы проявить большего равнодушия, чем эти двое, которые через несколько минут должны были принадлежать друг другу. Девятнадцатилетняя невеста была очень красива, но от нее веяло ледяным холодом, не соответствовавшим ни месту, ни случаю. Отблеск горевших у алтаря свечей играл в тяжелых складках белого атласного платья, сверкал в бриллиантах драгоценного убора и освещал лицо, заимствовавшее, казалось, у мрамора его холод и неподвижность в тот час, который обычно оживляет самого сдержанного и равнодушного человека. Ее белокурые волосы, украшенные миртовым венком, резко контрастировали с темными бровями и почти черными глазами, которые она в течение всей церемонии всего раза два подняла на пастора. Правильное, несколько бледное лицо, закрытое вуалью, носило печать благородства, которое может быть только природным. Благородство сквозило не только в нежных изящных линиях лица, но выражалось также в осанке и всем существе молодой девушки. Казалось, она была рождена, чтобы парить в высших сферах, не приходя в соприкосновение с людьми и низменными житейскими заботами. Но, несмотря на это, ее темные глаза искрились энергией, в них чувствовался характер – качества, столь не свойственные светской даме, но крайне необходимые ей в эту минуту, так как на нее были устремлены взгляды сановника в мундире и стоявших сзади нее трех офицеров; по мере того, как обряд подходил к концу, их взоры становились пытливее и боязливее, но ее лицо оставалось таким же холодным и спокойным, как и вначале.

Стоявший рядом с ней жених, молодой человек лет двадцати восьми, представлял собой довольно распространенный тип светского человека, созданного, казалось, исключительно для того, чтобы блистать в салонах, ибо только там он что-то собой представляет, там одерживает победы и проводит всю свою жизнь. Его костюм и манеры были безупречны, но весь вид его выражал высшую степень разочарования. Тонкое и привлекательное лицо его дышало такой безграничной апатией, таким убийственным равнодушием ко всему и ко всем, что теряло всю свою прелесть. Все было в нем так бледно и так бесцветно – ни тени румянца на щеках ни признака жизни на лице, как будто он не мог уже ни наслаждаться счастьем, ни испытывать горе. Он вел свою невесту к алтарю так, как после танцев провожают свою даму до стула, да и теперь, стоя возле нее, он бесстрастно держал ее руку в своей. Ни серьезность шага, который он намеревался совершить, ни красота женщины, которую ему вручали, казалось, не производили на него ни малейшего впечатления. Пастор кончил речь и приступил к обряду венчания. Его голос раздавался громко и отчетливо, когда он спросил Артура Беркова и баронессу Евгению-Марию-Анну фон Виндег-Рабенау, желают ли они сочетаться браком.

Снова дрогнуло лицо военного, и он почти с ненавистью посмотрел на господина, стоявшего рядом с женихом, но в ту же минуту прозвучало двойное «да», означавшее, что одно из древних аристократических имен заменяется простым мещанским именем Берков.

Едва кончился обряд и пастор произнес последнее слово, как господин, украшенный бриллиантами, поспешно протолкался вперед, очевидно, намереваясь с шумной торжественностью обнять новобрачную, но прежде чем он успел это сделать, военный уже оказался около нее. Спокойно, но с таким видом, как будто это его неоспоримое право, он стал между ними и первый заключил ее в объятия, но его губы, коснувшиеся ее лба, были холодны, а лицо, склоненное над ней и на несколько секунд скрытое от остальных, утратило выражение гордого достоинства.

– Мужайся, папа, это было необходимо!

Эти слова, понятные ему одному, прозвучали чуть слышно, но тем не менее, они вернули ему самообладание. Он еще раз прижал дочь к своей груди, и в этой нежности как будто заключалась мольба о прощении. Потом передал ее в неизбежные объятия другого господина, который ожидал это с видимым нетерпением и ни за что не поступился бы правом поздравить «дорогую невестку».

Впрочем, она и не пыталась уклониться от этого, так как взоры всех присутствовавших в церкви были обращены на них. Она стояла неподвижно. Ни одна черта ее прекрасного лица не изменилась – она только подняла глаза, которые до сих пор были все время опущены, и в этом взгляде выразились такая неприступная гордость, такой ледяной отпор тому, в чем она не могла отказать, что ее поняли. Несколько растерявшийся свекор заменил бурные изъявления своей нежности почтительной вежливостью, и хотя он все-таки обнял ее, но это было простой формальностью, и его рука едва коснулась пышных складок тонкой вуали. Вся поистине немалая самоуверенность нового родственника не устояла перед этим взглядом.

Молодой Берков не затруднил до такой степени своего тестя. Они обменялись рукопожатиями, причем белые перчатки новобрачного и барона едва коснулись одна другой – оба довольствовались этим. Потом Берков подал руку своей молодой супруге и повел ее из церкви; ее атласный шлейф зашуршал по мраморным ступеням. За ними двинулись все приглашенные, и вскоре экипажи начали разъезжаться один за другим.

Церковь быстро опустела. Одни столпились у дверей, чтобы еще раз взглянуть на новобрачных, другие поспешили выйти, чтобы воспользоваться случаем хорошенько разглядеть туалеты новобрачных и гостей. Через десять минут в огромной церкви не осталось ни души, только вечерняя заря, заглядывая в высокие окна, заливала красноватым светом алтарь и изображения святых, фигуры которых на золотом фоне казались живыми. От движения воздуха пламя свечей колебалось, и цветы, щедрой рукой рассыпанные на полу, распространяли сильное благоухание. По ним прошумели шлейфы дам, ноги кавалеров потоптали их – на что другое могли пригодиться бедные цветы на этом торжестве среди такой роскошной демонстрации бриллиантов, которой сопровождалось бракосочетание дочери древнего дворянского рода с сыном миллионера? Экипажи останавливались у дома барона Виндега, и празднично освещенные комнаты быстро заполнялись гостями. В залитой светом приемной стояла новобрачная под руку с мужем, такая же прекрасная, гордая и холодная, как и час назад перед алтарем, и принимала поздравления и пожелания счастья. Являлось ли действительно счастьем то, что она сейчас скрепила своим «да»? Ответом на это, возможно, была мрачность, все еще не сходившая с чела ее отца.

Глава 2

– Ну, слава Богу, теперь наконец все в порядке! Да и пора уж, через четверть часа они должны быть здесь. Находящимся на холме я дал точную инструкцию, и как только покажется карета, грянет первый выстрел из мортиры!

– Что это, господин директор, вы так хлопочете и волнуетесь?

– Поберегите свои силы для самого важного момента встречи.

– В качестве церемониймейстера и гофмаршала!..

– Поумерьте ваши остроты, господа! – с досадой прервал насмешников директор. – Желал бы я, чтобы кто-нибудь из вас оказался на моем месте; тогда бы вы узнали, каково мне. Довольно с меня и этого!..

Весь многочисленный персонал служащих рудников и горных заводов Беркова в праздничных одеждах собрался у ступеней террасы господского дома.

Загородный дом, имевший вид замка и построенный в новейшем изящном стиле вилл, с роскошным фасадом, высокими зеркальными окнами и широким подъездом, поражал воображение, огромный сад с прекрасными цветниками, окружавший дом со всех сторон, усиливал впечатление великолепия. Сегодня дом выглядел особенно по-праздничному. По-видимому, все оранжереи были опустошены, чтобы украсить цветами лестницу, балкон и террасу. Самые драгоценные и редкие растения, которые едва ли срезались когда-нибудь, были здесь и наполняли воздух чудным благоуханием. На обширных лужайках били сверкающие струи фонтанов, окруженных неяркой весенней зеленью, а у въезда в парк находилась огромная триумфальная арка, увитая гирляндами и украшенная флагами.

– Довольно с меня и этого! – повторил директор, подходя к своим сослуживцам. – Господин Берков требует блестящей встречи и думает, что для этого достаточно открыть неограниченный кредит в кассе, а расположение и желание рабочих он не принимает во внимание. Да, если бы фабричные были те же, что двадцать лет назад!.. Тогда в случае каких-либо торжеств не нужно было заботиться насчет криков «ура», теперь же, с одной стороны полнейшее безучастие, с другой – открытое сопротивление; еще немного – и молодым устроили бы хорошенькую встречу. Завтра, когда вернетесь в резиденцию, господин Шеффер, не мешало бы вам, сообщая о празднестве, намекнуть и о том, чего там не знают или не хотят знать.

– Боже сохрани! – воскликнул Шеффер. – Неужели вам хочется лишить меня расположения нашего уважаемого принципала? Я предпочитаю держаться в стороне в подобных случаях.

Остальные засмеялись, похоже, отсутствовавший хозяин не пользовался у них особым уважением.

– Итак, ему все-таки удалось женить сына на аристократке, – заговорил главный инженер. – Много пришлось ему похлопотать, но это хотя бы отчасти заменит дворянскую грамоту, в которой ему до сих пор упорно отказывают, несмотря на все домогательства. Зато теперь он может торжествовать, видя, что знать не отталкивает его из-за мещанского происхождения; Виндеги даже породнились с ним.

Шеффер пожал плечами.

– Им не оставалось другого выбора. Ни для кого не тайна в резиденции, что дела их совершенно расстроены. Сомневаюсь, чтобы гордому барону было легко пожертвовать дочерью – Виндеги всегда принадлежали не только к самой древней, но и к наиболее высокомерной аристократии. Но в конце концов и гордость смиряется перед горькой необходимостью.

– По-видимому, это родство со знатью будет дорого нам стоить, – сказал директор, качая головой. – Барон, вероятно, поставил свои условия. Я, впрочем, не вижу никакого смысла во всех этих тратах. Будь это дочь, ей таким образом купили бы имя и положение в свете, но Артур Берков останется по-прежнему мещанином, несмотря на древнюю родословную супруги.

– Вы думаете? Я же готов поручиться, что не останется. Рано или поздно подобное родство окажет свое действие. Супругу баронессы Виндег-Рабенау, зятю барона, конечно, не откажут в дворянстве, чего напрасно добивался его отец, который теперь будет вращаться в аристократическом обществе, до сих пор решительно отталкивавшем его. Я отлично понимаю нашего хозяина. Он очень хорошо знает, что принесет ему эта свадьба, и потому не жалеет денег.

Один из служащих, белокурый молодой человек в немного узком фраке и безукоризненно натянутых лайковых перчатках, нашел уместным вставить свое замечание.

– Я только не понимаю, почему новобрачные выбрали местом свадебного путешествия нашу глушь, а не Италию, страну поэзии…

Главный инженер громко засмеялся.

– Как, Вильберг! Поэзия в брачном союзе денег с именем! К тому же свадебные поездки в Италию вошли теперь в такую моду, что, вероятно, кажутся господину Беркову слишком мещанскими. Аристократия в таких случаях отправляется в «свои имения», а мы прежде всего хотим быть аристократами, только аристократами.

– Думаю, что тут более серьезная причина, – сказал директор. – Боятся, вероятно, что молодой хозяин будет вести в Риме или Неаполе такой же образ жизни, какой он вел последние годы в резиденции, а этому давно пора положить конец. Его расточительность перешла все границы: он промотал уже сотни тысяч. Всякий колодец можно исчерпать, а Артур Берков готов был проделать этот опыт со своим отцом.

Шеффер насмешливо сжал тонкие губы.

– Отец сам так воспитал его и теперь пожинает то, что посеял. Впрочем, возможно вы и правы, здесь, в глуши, он скорее привыкнет подчиняться молодой жене. Боюсь только, что она отнесется к своей незавидной роли с недостаточным энтузиазмом.

– Вы думаете, ее принудили выйти за него? – горячо спросил Вильберг.

– Почему непременно – принудили? В наше время не бывает таких трагедий. Она просто уступила разумным увещеваниям и трезвому взгляду на положение семьи, и я убежден, что этот брак по расчету окажется довольно сносным, как и большинство подобных.

Белокурый Вильберг, очевидно, имевший страсть ко всему трагическому, грустно покачал головой.

– Может быть, и нет! А если в сердце молодой женщины проснется любовь, если другой… Боже мой, Гартман! Неужели нельзя было провести эту толпу подальше отсюда? Вы с вашей колонной подняли целое облако пыли, которая летит прямо на нас.

Молодой рудокоп, к которому относились эти слова, проходя во главе пятидесяти своих товарищей мимо говорившего, бросил презрительный взгляд на его нарядный туалет, а потом посмотрел на песчаную дорогу, по которой, поднимая пыль, топали в грубых башмаках рудокопы.

– Правей! – скомандовал он, и толпа почти с военной точностью отклонилась в указанном направлении.

– Какой медведь этот Гартман! – сказал Вильберг, смахивая носовым платком пыль с фрака. – Хоть бы извинился в своей невежливости! «Правей!» – и таким тоном, каким генерал командует войсками. И почему он так много берет на себя? Если бы не вмешался его отец, он непременно запретил бы Марте Эверс прочесть мое стихотворение молодой госпоже, мое стихотворение, которое я…

– Прочел уже всему свету, – сказал вполголоса главный инженер, обращаясь к директору. – Хоть бы оно было покороче! Впрочем, он прав, со стороны Гартмана наглость не позволять прочитать стихотворение. Вам бы не следовало ставить его здесь с его молодцами: от них ничего хорошего ждать не приходится – это самые упрямые и дерзкие из всех рабочих.

Директор пожал плечами.

– Но и самые видные. Остальных я расставил на дороге и в деревне, лучшие же из всех наших рабочих должны стоять у триумфальной арки. Надо же похвастаться при случае своими людьми.

Молодой рудокоп, о котором шла речь, расставил тем временем своих товарищей около триумфальной арки, став во главе их. Директор сказал правду: это были рослые, красивые парни, но все они меркли перед своим вожаком, который был на целую голову выше их.

Гартману очень шел темный костюм рудокопа. Лицо его нельзя было назвать красивым, если следовать строгим требованиям классической красоты: лоб, пожалуй, был низковат, губы толстоваты, в чертах лица недоставало благородства, но, резко и твердо очерченные, они не были и заурядными. Над его высоким выпуклым лбом вились густые белокурые волосы, такая же светлая кудрявая борода закрывала нижнюю часть лица, свежего и загорелого, несмотря на то, что молодой рудокоп часто был лишен здорового воздуха. Его несколько пухлые губы выражали упрямство, а в голубых, мрачно глядевших глазах было что-то такое, что заставляло обычных людей чувствовать его превосходство и невольно подчиняться ему. Этот человек был воплощением энергии и, хотя его суровость и сдержанность не могли возбудить симпатий, он невольно внушал уважение. Пожилой человек, хотя и одетый в платье рудокопа, но, очевидно, не принадлежавший к простым рабочим, приблизился к ним в сопровождении молодой девушки и остановился около Гартмана.

– В добрый час! Вот и мы! Как дела, Ульрих? Все ли в порядке?

Ульрих утвердительно кивнул головой, между тем как остальные рабочие ответили на приветствие старика дружным: «В добрый час, господин шихтмейстер!», и взоры многих парней обратились на его молодую спутницу.

Двадцатилетняя девушка вполне могла считаться красивой, местный праздничный наряд очень шел ей. Небольшого роста, она была по плечо высокому Гартману, густые темные косы обрамляли ее свежее юное личико, слегка загоревшее от солнца, со здоровым румянцем и ясными голубыми глазами; она была хорошо сложена и, по-видимому, сильна. Девушка протянула руку молодому рудокопу, но он продолжал стоять, скрестив руки, и ей пришлось опустить свою. Старик заметил это и проницательно посмотрел на обоих.

– Мы сегодня в дурном расположении духа, потому что нам не удалось поставить на своем? – спросил он. – Утешься, Ульрих, это случается довольно редко, но, раз ты поступаешь слишком дерзко, должен же отец проявить свою власть.

– Если бы мне захотелось что-нибудь сказать Марте, то я сказал бы! – решительно произнес Ульрих, бросив мрачный взгляд на великолепный, по-видимому, из теплицы, букет, который молодая девушка держала в руке.

– Так я и поверил тебе! – сказал старик равнодушно. – Похоже на то! Прежде всего она дочь моей сестры и должна меня слушаться. Но что это с вашей триумфальной аркой? Большой флагшток слишком опустился! Привяжите его покрепче, а то все гирлянды упадут.

Ульрих, к которому главным образом относилось это распоряжение, бросил равнодушный взгляд на готовые упасть венки.

– Что же, ты не слышишь разве? – повторил нетерпеливо старик.

– Мне кажется, я должен работать в рудниках, а не над триумфальной аркой. Разве мало того, что мы стоим здесь, как солдаты на часах? Кто построил эту штуку, тот пусть и поправляет.

– Неужели ты не можешь хоть сегодня оставить свою старую песню? – продолжал с досадой старик. – Ну пусть кто-нибудь другой влезет наверх!

Рудокопы смотрели на Ульриха, как бы ожидая от него позволения, но так как его не последовало, то никто не тронулся с места; только один, похоже, хотел исполнить приказ старика, но Ульрих молча обернулся и посмотрел на него, и этот властный взгляд равнялся приказанию – рабочий вернулся на свое место, и никто не шевельнулся больше.

– Желал бы я, чтобы это рухнуло на ваши упрямые головы, – сердито вскричал старик и с юношеской ловкостью взобрался наверх, чтобы укрепить флагшток. – Может быть, вы тогда научились бы вести себя на празднике. Вы испортили уже и Лоренца, который до сих пор был лучше всех вас, а теперь делает только то, что прикажет ваш повелитель Ульрих.

– Уж не должны ли мы радоваться прибытию нового начальства? – спросил Ульрих вполголоса. – Мне кажется, довольно с нас и старого!

Старик, занятый укреплением флага, к счастью, не слышал этого замечания, но молодая девушка, до сих пор молча стоявшая в стороне, быстро обернулась и озабоченно посмотрела вверх.

– Ульрих, прошу тебя!

После ее слов упрямец замолчал, но выражение его лица нисколько не смягчилось. Девушка стояла перед ним, ей, по-видимому, очень трудно было произнести слова, в которых заключался полувопрос-полупросьба, но наконец она тихо выговорила их:

– Так ты в самом деле не придешь сегодня вечером на праздник?

– Нет.

– Ульрих…

– Оставь меня в покое, Марта, ты знаешь, я терпеть не могу танцев.

Марта быстро отошла от него и надула свои алые губки; глаза ее увлажнились, но это были скорее слезы гнева, нежели обиды на нелюбезную выходку Ульриха. Тот же не заметил ее слез или не придал им значения, да и вообще он мало заботился о девушке. Не тратя больше понапрасну слов, она повернулась к нему спиной и перешла на другую сторону. Молодой рудокоп, который хотел, было поправить флагшток, не сводил с нее глаз и, по-видимому, дорого бы дал за то, чтобы пригласили его, он, конечно, не отказался бы так равнодушно.

Старик между тем спустился на землю, с большим удовольствием любуясь делом своих рук; в это время с вершины холма раздался первый выстрел из мортиры; немного спустя за ним последовали второй и третий. Давно ожидаемый сигнал, означавший прибытие новобрачных, вызвал, понятно, некоторое волнение. Толпа служащих оживилась. Директор еще раз быстро окинул взглядом все приготовления к встрече; главный инженер и Шеффер начали застегивать перчатки, а Вильберг поспешил к Марте, чтобы спросить ее, наверное, в двадцатый раз, хорошо ли она выучила его стихи и не сведет ли на нет впечатление от его произведения своей неуместной робостью. Даже рудокопы проявили некоторый интерес, желая увидеть молодую и, как говорили, красивую жену своего будущего хозяина. Некоторые туже затянули кожаные пояса и надвинули шляпы на лоб. Один Ульрих остался равнодушен и стоял так же неподвижно и небрежно, как и прежде, и даже не глядел в ту сторону.

Однако заботливо приготовленная встреча вышла совсем не такой, как ожидали и надеялись. Крик ужаса, вырвавшийся у шихтмейстера, стоявшего по другую сторону триумфальной арки, заставил всех присутствующих взглянуть туда, и глазам их представилось ужасное зрелище.

С возвышенности, по которой шла дорога из деревни в имение, мчалась, вернее, летела карета; лошади, вероятно, испугавшись выстрела из мортиры, понесли, и экипажу, подпрыгивавшему на неровной дороге, грозила опасность либо свалиться с крутизны, либо разбиться о стволы огромных деревьев, поднимавшихся с левой стороны дороги. Кучер потерял всякое присутствие духа – он бросил вожжи и в смертельном страхе сидел, держась обеими руками за сиденье; между тем с холма, где за деревьями не видно было случившегося несчастья, продолжали раздаваться один за другим выстрелы, еще более подзадоривая и без того ошалевших лошадей. Легко было догадаться, чем кончится эта бешеная скачка – у моста катастрофа была неминуема.

Толпа людей, стоявших около дома, вела себя так, как обычно в подобных случаях: все громко кричали от страха, бегали взад и вперед, суетились без толку, и никому не пришло в голову поспешить на помощь; даже у рудокопов не хватило на это мужества или сообразительности. Только один из них не растерялся. Ульрих сразу понял, как велика опасность; растолкав товарищей, он в три прыжка очутился у моста. Из груди Марты вырвался крик ужаса, но было уже поздно – он бросился навстречу лошадям и схватил их под уздцы. Испуганные животные поднялись на дыбы и вместо того, чтобы остановиться, рванулись вперед, намереваясь и его увлечь за собой. Любой другой был бы наверняка смят и раздавлен, но Ульриху, благодаря его геркулесовской силе, удалось справиться с лошадьми. Он так сильно рванул за поводья, которых сумел не выпустить из рук, что одна из лошадей упала и, падая, увлекла за собой другую; экипаж остановился.

Молодой рудокоп подошел к дверцам кареты, предполагая найти сидящих в ней, во всяком случае даму в обмороке. По его представлениям, знатным особам в минуты опасности свойственно падать в обморок, однако ничего подобного он не увидел, хотя в данном случае обморок был бы более чем уместен. Молодая женщина стояла в карете, судорожно держась обеими руками за ее стенки; неподвижные, широко открытые глаза ее были устремлены на обрыв, на дне которого через несколько секунд мог оказаться разбитый в щепки экипаж, но с ее крепко сжатых губ не сорвалось ни звука. Готовая в последнюю минуту выпрыгнуть из кареты, рискуя разбиться насмерть, она бесстрашно и с полным самообладанием смотрела в лицо смерти.

Ульрих быстро взял ее на руки и вытащил из кареты, которой все еще грозила опасность свалиться с крутизны, так как лошади, даже лежа на земле, продолжали биться, силясь подняться. Всего несколько секунд переносил он ее через мост, но все это время ее темные глаза были устремлены на человека, который с таким презрением к смерти бросился под копыта ее лошадей, и его взгляд невольно остановился на прекрасном бледном лице… Возможно, молодой рудокоп не привык касаться руками мягкого шелка и ощущать около своего лица развевающуюся легкую белую вуаль, только он вдруг смутился и быстро, почти грубо, поставил молодую женщину на землю.

Евгения еще слегка дрожала; наконец губы ее разжались и глубокий вздох вырвался из груди – этим только и выразился весь ужас, который она сейчас пережила.

– Я… я вам очень благодарна! Посмотрите, пожалуйста, что с господином Берковым!

Ульрих, который сам намеревался уже это сделать, остановился в изумлении. «Посмотрите, что с господином Берковым», – холодно и спокойно сказала молодая женщина, тогда как всякая другая на ее месте произнесла бы это со страхом за судьбу мужа; у молодого рудокопа зародилось такое же подозрение, какое недавно на террасе высказывали в разговоре служащие. Он повернулся и пошел посмотреть на господина Беркова. Но тот уже не нуждался в помощи: он сам вышел из кареты и подходил к ним. Артур Берков и при этой катастрофе сохранил свою апатию и бесстрастность. Когда они вдруг совершенно неожиданно очутились в опасности и его молодая супруга хотела выпрыгнуть из экипажа, он взял ее за руку и тихо сказал: «Сиди, Евгения! Ты погибнешь, если выпрыгнешь!» Затем они не обменялись больше ни одним словом, но, в то время как Евгения, стоя в карете, посматривала, нельзя ли получить откуда-нибудь помощь, решившись в последнюю минуту отважиться на все, Артур не двинулся с места и только перед мостом закрыл глаза рукой, вероятно, он разбился бы вместе с экипажем, если бы помощь не подоспела вовремя. Он стоял, опираясь на перила моста, без трепета, без малейшего волнения, лишь был несколько бледнее обычного – действительно ли он не чувствовал страха или подавил его? Ульрих должен был сознаться, что в этой апатии было по меньшей мере что-то незаурядное. Молодой наследник, только что заглянувший в глаза смерти, смотрел на своего храброго спасителя, как на какое-то необыкновенное чудо.

Теперь уже совершенно ненужная помощь подоспела со всех сторон. Более десяти человек бросились поднимать лошадей и приводить в себя перепуганного до бесчувствия кучера. Вся толпа служащих окружила новобрачных, выражая им свое сожаление и участие и засыпая вопросами. Никто не мог понять, отчего случилось это несчастье, и приписывали его то выстрелам, то кучеру и лошадям. Артур несколько минут оставался совершенно безучастным, потом движением руки отклонил услуги своих служащих.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, господа! Ведь вы видите, что мы оба невредимы. Позвольте нам прежде всего добраться до дому.

Он хотел предложить своей жене руку, чтобы отвести ее в дом, но Евгения не двигалась с места, озираясь по сторонам.

– А наш спаситель? Надеюсь, с ним ничего не случилось?

– Ах, да, про него-то мы и забыли! – сказал несколько сконфуженный директор. – Ведь это Гартман остановил лошадей! Гартман, где вы?

Гартман ничего не отвечал, но Вильберг, потрясенный его подвигом, забыв всю свою досаду на него, вскричал с жаром: «Вон он стоит!» – и поспешил к молодому рудокопу, который тотчас же, как только служащие приблизились к новобрачным, отошел в сторону и прислонился к дереву.

– Гартман, вы должны… Боже мой, что с вами? Вы бледны как смерть… и… откуда эта кровь?

Ульрих, судя по всему, изо всех сил боролся с обмороком, но на лице его выразился гнев, когда молодой служащий хотел поддержать его. Возмущенный тем, что его могли заподозрить в такой слабости, он быстро выпрямился и еще крепче прижал руку к окровавленному лбу.

– Пустяки! Это просто царапина! Если бы у меня был платок…

Вильберг хотел дать ему свой, но в это время рядом зашуршало шелковое платье. Молодая госпожа Берков стояла уже около него и, не говоря ни слова, подала ему свой тонкий, обшитый дорогими кружевами платок.

Баронессе Виндег, вероятно, никогда не приходилось оказывать помощь раненым, иначе она знала бы, что такой тонкий прозрачный платок никак не мог унять кровь, которая вдруг хлынула струей из-под густых волос, но Ульрих, отлично понимавший это, все-таки невольно схватил предложенный ему платок.

– Благодарю вас, госпожа, но это нам не поможет, – сказал старик Гартман, подходя к сыну и кладя ему руку на плечо. – Стой спокойно, Ульрих! – продолжал он и, вынув из кармана грубый полотняный платок, перевязал им довольно глубокую рану на голове сына.

– Разве рана опасна? – спросил Артур Берков, подошедший к ним в окружении толпы служащих.

Ульрих сильным движением руки отстранил отца и выпрямился; голубые глаза его мрачно сверкнули, когда он грубо ответил:

– Вовсе нет! Я не прошу никого заботиться обо мне и сумею помочь себе сам.

Эти слова были произнесены в весьма непочтительном тоне, но только что оказанная Ульрихом услуга была слишком велика, чтобы можно было обижаться на него. Впрочем, господин Берков, казалось, был очень доволен тем, что ответ рудокопа избавлял его от дальнейшего беспокойства по поводу этого происшествия.

– Я пришлю вам доктора, – сказал он по обыкновению вяло и равнодушно, – а благодарность мы оставим до другого времени. Пока, кажется, достаточно оказанной помощи… Пойдем, Евгения!

Молодая женщина взяла предложенную ей руку, но еще раз обернулась назад, чтобы посмотреть, действительно ли достаточно оказанной помощи. Видимо, ей не понравилось поведение ее супруга.