«Меня зовут Люси Бартон» kitobidan iqtiboslar

Когда ты пишешь роман, то можешь его переписать, но когда ты живёшь с кем-то двадцать лет, это и есть роман, и ты никогда не сможешь переписать этот роман с кем-нибудь другим!

У каждого из нас есть всего одна история.

Нельзя услышать, как разбивается моё сердце, это так, но для меня они неразделимы - звук растущей кукурузы и звук моего разбитого сердца.

В Нью-Йорке я вижу детей, плачущих от усталости, а иногда просто от злости. Но изредка я вижу ребёнка, плачущего от глубочайшего отчаяния, и думаю о том, что это один из самых правдивых звуков, которые может издавать ребенок.

Как бы это ни называлось, я считаю, что это в нас самое низкое – потребность найти того, кого можно унизить.

Я уже говорила прежде: меня интересует, как мы ухитряемся чувствовать свое превосходство над другим человеком, другой группой людей. Это происходит повсюду, все время. Как бы это ни называлось, я считаю, что это в нас самое низкое – потребность найти того, кого можно унизить.

It is a marble statue of a man with his children near him, and the man has such desperation on his face and the children at his feet appear to be clinging, begging him, while he gazes out toward the world with a tortured look, his hands pulling at his mouth, but his children look only at him, and when I finally saw this, I said inside myself, Oh.

I read the placard, which let me know that these children are offering themselves as food for their father, he is being starved to death in prison, and these children only want one thing—to have their father’s distress disappear. They will allow him—oh, happily, happily—to eat them.

And I thought, So that guy knew. Meaning the sculptor. He knew.

And so did the poet who wrote what the sculpture has shown. He knew too.

There are times now, and my life has changed so completely, that I think back on the early years and I find myself thinking: It was not that bad. Perhaps it was not. But there are times, too—unexpected—when walking down a sunny sidewalk, or watching the top of a tree bend in the wind, or seeing a November sky close down over the East River, I am suddenly filled with the knowledge of darkness so deep that a sound might escape from my mouth, and I will step into the nearest clothing store and talk with a stranger about the shape of sweaters newly arrived. This must be the way most of us maneuver through the world, half knowing, half not, visited by memories that can’t possibly be true. But when I see others walking with confidence down the sidewalk, as though they are free completely from terror, I realize I don’t know how others are. So much of life seems speculation.

Я очень мало знаю о детстве моей матери. Пожалуй, это не так уж необычно, и многие мало что знают о детстве родителей. Я имею в виду – по-настоящему. Сейчас возник большой интерес к родословной, а это означает имена, места, фотографии и официальные записи. Но как же мы можем узнать, какова была повседневная жизнь (если наступит момент, когда это будет нам небезразлично)?

На самом деле безжалостность, как мне кажется, начинается с того, что хватаешь себя за шиворот и говоришь: это я, и я не поеду туда, куда не хочется - в Эмгаш, Иллинойс. И я не стану продолжать этот брак, раз мне этого не хочется. Я схвачу себя за шиворот и заставлю идти вперёд по жизни - слепая, как летучая мышь, - но только вперёд! Думаю, это и есть безжалостность.