Kitobni o'qish: «Население: одна»

Shrift:

Посвящается Бетси, которая разожгла искру,
и Мэри, Эллен и Кэрри, которые ответили теплом и светом.

Переводчик Марина Давыдова

Благодарности

У этой книги несколько крестных матерей, старых и новых. Среди ее литературных предшественников – эссе Урсулы Ле Гуин, «Стена» Марлен Хаусхофер и повесть, которую я к началу работы над своей книгой прочесть не успела, но о которой много слышала: «Две старые женщины» Велмы Уоллис. А еще – народные сказки о мудрых старухах. Но в первую очередь эта книга появилась на свет благодаря женщинам, похожим на Офелию, которых мне в свое время стоило слушать куда внимательнее. Женщин этих так много, что всех не перечислишь, но забывать о них нельзя. С редактурой этой книги мне помогла Лоис Паркер, и я бесконечно благодарна ей за готовность поделиться своим богатым жизненным опытом.

1

Колония «Симс Банкорп»

Док. № 3245.12

От земли, влажно чавкающей между босыми пальцами, тянуло прохладой, но у корней волос уже выступил пот. День обещал быть еще жарче, чем накануне, – к обеду прелестные красные цветки дневки свернут свои нежные воронки, источающие пряный аромат, и поникнут на лозе. Офелия ногой придвинула побольше мульчи к помидорным стеблям. Солнце приятно припекало. Если бы не маячившая поблизости Розара, Офелия сняла бы шляпу, чтобы пот свободно испарялся с кожи. Но ее невестка боялась рака и вдобавок считала, что пожилой женщине неприлично выходить из дома с непокрытой головой, демонстрируя соседям редеющие седые волосы.

Впрочем, волосы у Офелии были не то чтобы редкие. Она коснулась висков, будто бы поправляя выбившуюся прядь, а на деле ощупывая толстую косу. Нет, волосы у нее пока еще густые, ноги крепкие, а пальцы ловкие, хоть и узловатые от старости и многолетнего труда. Она смерила взглядом невестку, занятую чем-то в дальней части огорода. Худосочная, волосы цвета опаленной бумаги, глаза цвета грязи. Она была красива, с тонкой талией и белыми руками, но Офелия с самого начала видела Розару насквозь. Увы, Барто остался глух к материнской мудрости, и теперь у него была Розара с ее тонким станом – как-то раз Офелия, не удержавшись, назвала его змеиным, – а детей не было.

Это беспокоило Офелию куда меньше, чем думали окружающие. Она бы и рада была независимой невестке, из принципа отказавшейся заводить детей. Но Розара стремилась навязать свекрови ханжеские правила, придуманные ради сохранения девичьей добродетели, а этого Офелия стерпеть не могла.

– Фасоли надо было сажать больше, – крикнула Розара.

Она говорила об этом, еще когда засевали землю, хотя прекрасно знала, что Офелия не успевала израсходовать даже то количество, что сажала обычно. Розаре хотелось, чтобы Офелия выращивала фасоль не только для себя, но и на продажу.

– Нам хватит.

– Если урожай не погибнет.

– Если урожай погибнет, куда нам столько загубленной фасоли?

Розара фыркнула, но спорить не стала. Может быть, сообразила наконец, что это бесполезно. Офелия надеялась, что это так. Она продолжила работать: подкладывать мульчу под кусты помидоров, подвязывать раскидистые плети. Розара держалась от помидоров подальше, говоря, что у нее от них зуд. При этой мысли Офелия склонилась пониже, чтобы скрыть улыбку, и с удовольствием втянула острый запах помидорной ботвы.

Прямо на грядке ее сморил сон; проснулась она от косых лучей вечернего солнца, бьющих между кустами. Она не могла спать, когда светило в глаза, и до сих пор считала, что даже в криокапсуле бодрствовала весь полет, потому что там было светло. Умберто только посмеялся, когда она поделилась с ним этими соображениями: дескать, в криокапсулах все спят, на то они и криокапсулы. Офелия с ним не спорила, но все равно отчетливо помнила резкий свет, пробивающийся сквозь сомкнутые веки.

Теперь она лежала на рыхлой мульче между помидорных грядок и, приходя в себя ото сна, размышляла о том, до чего мирно выглядят эти маленькие зеленые джунгли. В кои-то веки вокруг стояла тишина: должно быть, Розара вернулась в дом, не заметив, что Офелия задремала. А может, этой суке все равно. Офелия повторила ругательство про себя, наслаждаясь звучанием. Сука. Шлюха. Таких слов она знала немного, и это придавало ее скромному запасу ругательств особую выразительность, позволяя вложить в них всю ту злость, которую другие размазывают на целые предложения.

Голос Бартоломео, доносящийся с улицы, прервал ход ее мыслей. Она торопливо села, зашипев от боли в бедре и коленях.

– Розара! Розара, иди сюда!

Он кричал то ли взволнованно, то ли сердито, то ли одновременно взволнованно и сердито. Он часто волновался и сердился, обычно из-за сущей ерунды, хотя сам никогда этого не признавал. Из всех ее детей Барто нравился Офелии меньше всех, даже в младенчестве; он ел много и часто и больно дергал за соски, словно никогда не мог насытиться. Из требовательного младенца он вырос в эгоистичного мальчишку, которому невозможно было угодить; он без конца ссорился с остальными детьми и настаивал, чтобы любые разногласия разрешались по справедливости – то есть в его пользу. Даже с возрастом ничего в нем не изменилось: те черты, которые Офелия особенно не любила в Умберто, в Бартоломео усилились десятикратно. Но из всех ее детей в живых остался только он, и она хорошо его понимала.

– Что? – отозвалась Розара раздраженно: то ли тоже спала (чего не одобряли ни Барто, ни Офелия), то ли работала за компьютером.

– Компания… У Компании отозвали лицензию!

Из дома донесся визг. Возможно, он означал, что Барто в кои-то веки поднял шум по достойному поводу, а может, Розара просто заметила вскочивший на подбородке прыщ. От этой женщины можно ждать чего угодно. Офелия медленно встала на колени, потом, придерживаясь за колышек, к которому подвязала помидорный куст, поднялась на ноги. На миг перед глазами все стало серым – пришлось подождать несколько секунд, пока зрение не вернулось. Старость. Все говорили, что дело в старости и дальше будет только хуже. Сама Офелия не видела в этом ничего дурного – кроме тех случаев, когда ее поторапливали, а она не могла идти быстрее.

– Мама! – крикнул Барто, выбегая в огород из кухонной двери.

Хорошо, что Офелия успела встать, – сразу видно, что она трудится в огороде. Это давало пусть крошечное, но все-таки моральное преимущество.

– Что? – Она заметила жирную гусеницу и, когда над ней нависла тень Барто, продемонстрировала ему добычу. – Смотри-ка.

– Да, мама, вижу. Послушай, это важно…

– Урожай в этом году хороший…

– Мама! – Он склонился к ней и вплотную приблизил лицо. Барто больше всех ее детей походил на Умберто, только взгляд у того был мягче.

– Я тебя слушаю. – Она снова оперлась на помидорный колышек.

– У Компании отозвали лицензию, – произнес он так, будто эти слова должны для нее что-то значить.

– У Компании отозвали лицензию, – повторила Офелия, чтобы показать, что слушает. Барто часто упрекал ее, что она не слушает.

– Ты ведь понимаешь, что это значит? – нетерпеливо спросил он и тут же, не дожидаясь ответа, продолжил: – Мы улетаем. Колонию эвакуируют.

На пороге кухни у него за спиной показалась Розара; Офелия заметила, что щеки у невестки пошли красными пятнами.

– Они не имеют права! Это наш дом!

– Не будь дурой! – Барто сплюнул на помидорный куст, словно это была Розара; Офелия отпрянула, и сын мрачно посмотрел на нее. – И ты тоже, мама. Они могут делать что хотят. Мы на них работаем.

Работаем без оплаты, уточнила Офелия про себя, без пенсии и медицинского обслуживания, не считая той помощи, которую оказываем друг другу. Не просто обеспечиваем себя самостоятельно, но и производим продукт на экспорт. Хотя тропическую древесину в требуемых количествах в последнее время действительно не отгружали… Уже который год в колонии не хватало взрослого населения, чтобы продолжать заготовку леса.

– Но я столько труда вложила! – взвыла Розара.

Едва ли не впервые в жизни Офелия с ней согласилась, поскольку чувствовала то же самое. Избегая тяжелого взгляда Барто, она принялась разглядывать кусты помидоров, сосредоточившись на резных листьях и ворсистых стеблях. С ветвей крошечными канделябрами свисали первые бутоны, пока еще плотно сложенные, но готовые в любой момент раскрыться на солнце, загореться и…

– Ты меня слушаешь? – Барто загородил рукой помидоры, поймал Офелию за подбородок, развернул лицом к себе. – У тебя есть голос в совете, мама. Ты должна прийти на собрание. Проголосовать вместе с нами. Может быть, получится выбрать, куда нас отправят.

Собрание. Офелия терпеть не могла собрания. Она заметила, что Розаре сын ничего не сказал; а впрочем, он и без того знал, что Розара придет и проголосует так, как он скажет.

– Голос есть голос, – сказал Барто громко, обращаясь к ней словно к глухой. – Даже твой. – Он выпустил ее подбородок. – Ступай в дом и соберись.

Офелия проскользнула мимо сына, оберегая босые пальцы от его тяжелых ботинок.

– Да не забудь про обувь! – рявкнул он вслед, а затем понизил голос, и они с Розарой о чем-то ожесточенно заспорили, но разобрать слова Офелии не удалось.

Она вымылась, привела в порядок волосы и надела лучший из оставшихся у нее нарядов. Платье болталось мешком, провисало спереди, где его когда-то приподнимал бюст, задиралось сзади из-за сутулой спины. Туфли, которые она не носила несколько месяцев, сдавливали пальцы и натирали пятки. После собрания у нее останутся мозоли – и чего ради? Прислонившись лбом к кухонной двери, она услышала, как Барто говорит Розаре, что на другой планете его матери наконец-то придется одеваться прилично. Офелия знала, что это значит: все время носить обувь и темное платье вроде того, что на ней сейчас.

Офелия молча сидела на скамье рядом с Розарой, слушая причитания и сердитый гул, наполняющий комнату. Лишь некоторые считали, что отъезд откроет новые возможности: несколько мужчин и женщин, примерно половина молодежи. Остальные видели впустую потраченные годы, утрату, горе. Они так много трудились – и ради чего? Разве могут они начать с чистого листа, заново пройти этот тяжкий путь? Здесь у них хотя бы построены дома и разбиты огороды – там не будет ничего.

Перекрикивая протесты, Карл и Жервеза представили на голосование два варианта, хотя и отказались говорить, откуда у них сведения. Офелия не думала, что Компания даст им выбор; скорее всего, голосование ничего не решит. И все-таки, когда Барто, перегнувшись через Розару, ткнул ее пальцем под ребра, она поднялась вместе с ним и отдала голос за Нойбрейт. Нойбрейт получил почти две трети голосов, и только главные упрямцы вроде Уолтера и Сары проголосовали за Олькрано.

Лишь под конец собрания, когда Офелия встала и повернулась к выходу, она заметила у двери представителя Компании – моложавого и элегантного, с наружностью человека, который всю жизнь провел на корабле и видел звездный свет только в иллюминатор. Его кожу не опаляло солнце и не обжигал мороз, не мочил дождь и не сушил ветер. В своем выглаженном костюме и отполированных туфлях он походил на инопланетянина среди людей. За все собрание он не произнес ни слова. Прежде чем кто-либо успел с ним заговорить, он развернулся и вышел в ночь. Офелия подумала, знает ли он про дорожки, которые оставляют склизевики, но, конечно, у него был визор и в темноте он видел куда лучше поселенцев.

На следующее утро Офелия проснулась на рассвете и вышла в огород – как обычно, босиком и в старой рабочей рубашке. До восхода солнца она отказывалась носить шляпу и потому заметила за забором движение – по улице шли представители Компании в чистенькой корабельной одежде. Их было много, все в одинаковой сине-серой, как утренний туман, форме с логотипом «Симс Банкорп».

Один из них заметил ее взгляд и остановился.

– Мэм, – сказал он без улыбки, но вежливо.

В эти рассветные часы Офелия больше всего ценила тишину, незаполненность утра. Этот человек стоял перед ней, словно имел право нарушать ее покой. Он будет задавать вопросы, а ей из вежливости придется отвечать. Офелия вздохнула и отвернулась. Может, он решит, что перед ним бестолковая старуха, и не захочет тратить время?

– Мэм, вы вчера голосовали?

Уходить он не собирался. Офелия посмотрела на него. Совсем юный, не похожий ни на кого из ее знакомых… Кожа, не знающая солнца и дождя, глаза, смотрящие прямо на нее, как будто он здесь в своем праве…

– Да, – ответила она коротко. Впрочем, воспитание требовало сказать что-нибудь еще, и она добавила: – Не знаю, как к вам обращаться… Не сочтите за грубость.

Он довольно улыбнулся. Неужели вежливость все еще настолько редкая гостья на кораблях?

– Я не в обиде. – Он шагнул ближе к забору. – Это у вас помидоры? Настоящие помидоры?

Он не ответил на ее вопрос. Придется выражаться прямее.

– Я не могу разговаривать с человеком, если не знаю, как к нему обращаться, – сказала она. – Меня зовут сера Офелия.

– Гм… меня зовут Хорхе. Извините. Вы мне напомнили мою бабушку; она называет меня Ахо. И что, они вот так просто растут? На открытом воздухе, без дезинфекции?

Офелия погладила листья, и в воздухе разлился густой аромат.

– Да, это помидоры, и они растут на открытом воздухе. Но они только начинают цвести, для плодов еще рано. – Она приподняла несколько листьев и показала ему соцветия.

– Жаль, конечно, – сказал он с вежливым участием человека, которого предмет сожалений не касается лично. – Вы такой огород разбили, и все пропадет…

– Ничего не пропадет.

– Но вы через тридцать дней улетаете, – сказал юноша.

Офелия напомнила себе, что его зовут Хорхе и у него есть бабушка, которая любит его и называет ласковыми прозвищами. Верилось в это с трудом; она скорее поверила бы, что его достали из нарядной подарочной коробки, какие ей дарили в детстве. Этот юноша никак не мог появиться из крови и хаоса, как другие дети.

– Вам больше не нужно работать в огороде. Пора собирать вещи.

– Но я люблю работать в огороде, – сказала Офелия.

Ей хотелось, чтобы он ушел. Хотелось понять, что изменилось в ней в тот момент, когда он произнес эти слова: «Вы улетаете». Она опустила глаза. По горке мульчи медленно полз склизевик, разыскивая, что бы проколоть своей единственной твердой частью – полой трубочкой панциря. Офелия взяла его за мягкую заднюю часть; склизевик растянулся в ниточку, достигнув добрых десяти сантиметров в длину. Привычным движением она перебросила его через запястье и большим пальцем другой руки раздавила панцирь. Палец неприятно кольнуло, но полный ужаса взгляд юнца стоил этой маленькой жертвы.

– Что это? – спросил он.

По его лицу видно было, что он ожидает услышать нечто чудовищное. Офелия не могла его разочаровать.

– Мы называем их склизевиками. Они протыкают кожу полой трубкой, навроде иглы от шприца, и присасываются…

Заканчивать не было нужды: юноша попятился.

– А обувь может проколоть?.. – Юноша уставился на ее босые ноги.

Офелия довольно ухмыльнулась и демонстративно почесала голень свободной ступней.

– Зависит от обуви, – сказала она.

Пожалуй, склизевик мог проколоть тонкие тканевые сандалии, но только если подошва уже дырявая. Да и люди его не интересовали (она не знала почему), но она не стала этого говорить. Чаще всего склизевики протыкали стебли, не находя того, что им нужно, и заставляя растение тратить драгоценные силы на восстановление. Но если это поможет прогнать юнца, Офелия готова была приукрасить действительность.

– Вы, наверное, рады-радешеньки, что улетаете, – сказал он.

– Прошу прощения, мне нужно… – Она кивнула на сарайчик в углу огорода.

Большего и не требовалось: юноша залился краской и поспешно отвернулся. Она едва сдержала смешок. Мог бы знать, что удобства у них в доме; первым делом поселенцы установили рециклер отходов. Но Офелия была рада, что он уходит. На случай, если он обернется, она дошла до сарайчика с инструментами и притворила за собой дверь.

Офелии уже случалось переезжать. Она знала, что, если только не уезжать налегке, тридцати дней на сборы не хватит. Представители Компании заявили, что брать с собой ничего не нужно; их обеспечат всем необходимым. Но сорок лет есть сорок лет; для кого-то это целая жизнь, а для кого-то и того больше. Первых поселенцев осталось немного, и Офелия была среди них старшей. Она прекрасно помнила, как жила раньше, и порой, просыпаясь, видела перед глазами четкие картины из прежней жизни. Она помнила запах кукурузной каши, приправленной мезулом – пряностью, которая на этой планете не росла. Помнила день, когда ее запасы мезула закончились (Умберто тогда уже не было в живых). Помнила улицу, на которую выходили окна их квартиры в Висиаже, пестрые навесы над фруктовыми развалами, кипы разноцветной одежды, прилавки, заставленные горшками и прочей утварью. Когда-то она считала, что не может жить без этого обилия цвета и гвалта под окнами; после переезда она хандрила целый год, пока не нашла единственный яркий цветок, который можно было посадить у изгороди.

Вещей у нее было немного. За последние десять лет она почти не покупала одежду в поселковом магазине. Старые памятные вещицы за минувшие годы растерялись одна за другой: большую часть пришлось оставить при переезде в колонию, часть поломали дети и попортили насекомые, остальное размокло во время одного из двух крупных наводнений или позже погибло из-за грибка. У нее сохранился фоточип с ней и Умберто, сделанный в день свадьбы, и еще один – с двумя их первыми детьми, да еще ленточка, выцветшая до жемчужно-серого цвета, которую ей вручили в школе за победу в конкурсе грамотности. Было еще уродливое блюдо для фруктов, которое ей подарила свекровь, – Офелия втайне надеялась, что когда-нибудь оно разобьется, и не слишком-то бережно с ним обращалась, но блюдо уцелело, в отличие от куда более красивых вещей. Тридцати дней ей хватило бы с запасом. Вот только… Она прислонилась лбом к черенку мотыги, висящей на стене сарая. Когда юноша сказал, что она улетает, что-то изменилось. Офелия на ощупь потянулась к этой перемене внутри себя, словно вслепую шарила в мешке с пряжей в поисках вязального крючка.

Она остается. Офелия заморгала, ощутив вдруг такую ясность ума, какой не испытывала уже давно. Перед глазами встало воспоминание, четкое, как отражение окружающего мира в капле утренней росы. Прежде чем выйти за Умберто, прежде чем связаться с оболтусом Кейтано, только-только окончив начальные классы, она предъявила свою победную ленточку отцу и заявила, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не бросит школу ради того, чтобы устроиться в местное отделение «Симс Банкорп» мыть по ночам полы.

Она вспомнила, что последовало за этим актом неповиновения, и поспешила отогнать накатившие чувства: факты были мучительны и без них. В отчаянии оттого, что работает простой поломойкой – она, получившая стипендию на обучение в старших классах, которая в итоге досталась Люсии, – Офелия как последняя дура сошлась с Кейтано.

Но – она вынырнула из воспоминаний обратно в утреннюю прохладу сарая. Теперь она здесь и никуда отсюда не улетит. Офелия вдруг почувствовала себя невесомой, как в падении, словно земля под ногами расступилась, и она будет падать до самого центра планеты. Что это было – радость или страх? Ответа у нее не было, но с каждым ударом сердца кровь разносила по всему телу одну и ту же мысль: она остается.

– Мама! – Из кухни выглянул Барто.

Офелия схватила первое, что попалось под руку, и выглянула из сарая. Секатор. Ну зачем ей секатор? Сейчас ничего подрезать не нужно. Она повернулась к сыну, на ходу придумывая, что сказать.

– Не могу найти маленькие садовые ножницы. Те, что для помидоров.

– Да забудь ты про помидоры, мама. Когда они созреют, нас тут уже не будет. Слушай, сегодня будет еще одно собрание. В Компании сказали, что результаты голосования ни на что не влияют.

Кто бы сомневался. Это и называется «работа по контракту». Офелия многого не понимала, но хорошо знала, каково это – когда тебя отправляют хозяевам, как посылку с адресом и штемпелем. Они не будут слушать поселенцев, как Умберто не слушал ее. Барто она этого говорить не стала. Все закончилось бы очередным спором, а спорить она не любила, особенно ранним утром.

– Барто, я слишком стара для ваших собраний.

– Знаю. – В его голосе, как обычно, звенело нетерпение. – Мы с Розарой пойдем, а ты начинай составлять список вещей.

– Хорошо, Барто.

Так даже проще. Они с Розарой уйдут, и она сможет вернуться в огород, благоухающий утренней свежестью.

– И нам нужен завтрак.

Офелия вздохнула и вернула секатор на крючок. Утренняя роса уже начала высыхать, а солнце – припекать голову. Из соседних домов и огородов долетали голоса. Завтрак могла бы приготовить и Розара – обычно этим занималась она. Стряпню Офелии она не любила.

Вернувшись в дом, Офелия замесила тесто из муки, масла и воды, раскатала тонкие лепешки и разложила на решетке. Пока лепешки пеклись, порубила лук и зелень, остатки вчерашних сосисок, холодную вареную картошку. Потом ловко завернула холодную начинку в румяные лепешки, сбрызнув смесью масла и уксуса. Барто такое любил; Розара предпочитала горячую начинку. Офелии было все равно. Сегодня утром она могла бы съесть на завтрак хоть железную стружку, а то и не завтракать вовсе. Традиционные жалобы Розары и похвалу Барто она пропустила мимо ушей. Пока они заканчивали одеваться, Офелия соскребла в помойное ведро обрезки с разделочной доски.

Когда Барто и Розара ушли, Офелия вынесла ведро в огород и вывалила его содержимое в компостную канаву, набросав земли поверх картофельных очисток, сморщенных обрезков моркови, ботвы от репы, кусочков лука и зелени. На затылок легла теплая ладонь солнца, и Офелия вспомнила, что снова вышла из дома с непокрытой головой.

Уже ради этого стоило остаться. Никто больше не будет требовать, чтобы она носила шляпу.