Kitobni o'qish: «Лестница Ангела»
Книга посвящается МК —
моему первому читателю, главному критику и моей музе
© Курбатова Элина, текст, 2023
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
Глава 1
За пять часов до конца…
«Господи, если ты еще слышишь меня, если ты действительно существуешь, дай мне знак…»
В больничном парке было людно.
Пациенты, закутанные в теплые куртки поверх спортивных костюмов, расселись по влажным лавочкам или ковыляли меж лысеющих осенних деревьев.
Бледные люди ловили утренние лучики солнца… кто знает, сколько этих лучиков осталось каждому из них.
«Подай же мне знак… черт тебя подери».
То, что предстояло сделать Сергею всего через час, требовало хоть немного тишины.
Девочка в яркой куртке катила перед собой коляску с размалеванной куклой, когда увидела его. С удивлением она посмотрела на осунувшегося, небритого доктора, сидевшего на исписанной граффити скамье. Он был совсем не похож на того веселого человека, который всегда при встрече подмигивал ей и дарил конфету.
Он смотрел на нее остановившимся тяжелым взглядом и не видел ни ее саму, ни ее яркую курточку.
Мать потащила девочку подальше от него, в сторону корпуса раковых больных. Там лежала сухенькая старушка, навещать которую им оставалось каких-нибудь пару месяцев.
Пару месяцев… вот бы и ему иметь столько в запасе. У него же остался всего один час… один час, и чья-то жизнь оборвется.
Сергей оттянул пальцем душный воротник рубашки и глубоко вдохнул влажный воздух. В ноздри ударило перегаром и прогорклым потом.
Сергей нехотя обернулся – на противоположном краю лавочки примостился пьяный, давно не мывшийся старик с запекшейся кровью на скуле.
Старик тут же заговорил и явно не собирался умолкать. Он нес какую-то ахинею о покое и Дьяволе. Сергей слушал вполуха. Наконец раздражение подкатило к горлу:
– Бога ради, уйди, – Сергей достал из кармана бурый кошелек с потертыми боками и не глядя сунул бродяге мятую купюру. – На, возьми и напейся. – Забыться – лучшее, что можно сделать в этом мире, – тихо добавил он.
Сергей встал, чтобы уйти, но грубая, вся в корках рука схватила его за запястье. И в этот момент слова нищего впервые прорвали плотную завесу мыслей. Сергей услышал, что этот грязный человек говорил ему, и мурашки пробежали по спине.
– Что? – доктор сам не узнал собственного голоса.
Теперь уже нищий начал рыться в своих засаленных карманах. Он что-то извлек оттуда и вложил в руку Сергея.
Ладонь врача ощутила знакомые очертания.
Старик молча встал и заковылял прочь.
На полпути он обернулся и кинул последнюю фразу.
Сергей узнал каждое слово.
Старик произнес ее с той же интонацией и придыханием, с какими говорила она… та, что лежала сейчас в палате в соседнем корпусе больницы.
Та, чью судьбу он должен был решить через час.
Что происходит?
Кто этот нищий?
Сергей раскрыл ладонь. Дыхание перехватило – он уже знал, что увидит.
Он поднял голову и посмотрел туда, куда, шаркая, ушел старик. Того уже нигде не было.
Сергей сжал кулак, словно пытался ухватиться за то, что оказалось в его руке. Словно боялся упасть, потеряться и никогда не найтись. Он судорожно оглянулся. Казалось, мир кружится. Мелькали белые больничные халаты, детская яркая курточка. Старика не было. Нигде. Он исчез.
Набрав в легкие побольше воздуха, Сергей побежал в сторону старого здания, за угол которого, предположительно, свернул нищий.
Там тоже никого не было.
Ни справа, ни слева.
Нигде.
Глава 2
За четыре часа сорок пять минут до конца…
Старый нищий завернул за угол больницы. Солнце слепило ему глаза.
Должно быть, в последний раз…
Пусть даже он видит этот мир чужими глазами, ощущает кожей чужих рук, но ведь и это уже не впервой. Так могло бы продолжаться сотни лет. Но выбор сделан.
Старик спиной ощутил их присутствие. Только он: никто живой вокруг даже не догадывался о присутствии этих двоих.
Они приближались сзади.
Еще шаг… еще хоть один. Какое же это невероятное блаженство – чувствовать себя в теле, каким бы оно ни было. Просто ощущать; чувствовать тепло солнечного блика на щеке; источать запах.
Еще один шаг…
Ноги больше не слушались. Они стали совсем тяжелыми, будто в каждую налили по ведру раскаленного свинца.
Старик попытался сделать еще один шаг – невозможно. Асфальт вздыбился перед его стоптанными дырявыми ботинками, не давая ступне даже сдвинуться.
Вот они – двое в черных костюмах, так похожих на одежду католических священников, только без белого воротничка. Они уже приблизились вплотную.
Холодные руки взяли его под дряхлые локти.
Старик опустил сморщенные веки.
Вот и все.
Темнота.
Глава 3
Прямо сейчас
Растрепанные волосы, порванная простенькая ночная рубашка: молодая женщина стоит на коленях в снегу. Позади полыхает ее бедная деревянная изба. Слезы жгут саднящую кожу на щеке – след липкой фашисткой ладони все еще горит на лице.
Женщина кричит. Слов не слышно. Видно лишь, как синими дугами вздуваются жилы на ее бледной шее. Пятно бордового цвета расползается по снегу, почти касаясь ее голых коленей.
Остервенелое выражение лица и истошный крик – все это плывет в плавящемся от пожара зимнем воздухе.
Пятеро мужчин в фашистской форме наставляют на нее черные отливающие оранжевыми отблесками огня ствола винтовок.
Позади стоят люди, родные люди, жители этой деревни, бок о бок с которыми она выросла. Кто-то отворачивается. Кто-то плачет. Кто-то уже плетется прочь. Кто-то пялится на нее, как на диковинку. Все они мираж… всего лишь мираж.
По изображению плывут помехи – эта запись затерта почти до дыр, да и изменение файла не прошло бесследно.
На соседних экранах разыгрываются другие сюжеты. Некоторые тоже повреждены и то и дело прерываются помехами. На ближайшем экране идет еще одна история: двое инквизиторов тащат за руки молодую женщину. Она кричит, сопротивляется.
Женщина одета в дорогие ткани; ее волосы, судя по всему, были хорошо уложены под чепцом, но теперь светлые волнистые пряди выбились и липнут к вспотевшему лбу.
Женщина тянет руки к кому-то в дальнем углу комнаты.
Там, отвернувшись, стоит мужчина. Он крестится, а потом подносит к морщинистым, искусанным губам громоздкое распятие, что висит у него на шее.
На экране слева средних лет хирург оперирует безнадежно раненного солдата. Ветер воет, сотрясая стены военно-полевого госпиталя. Мигает слабый свет.
Мужская рука тянется к пульту управления. Одно нажатие крупного, жилистого пальца – и гаснет первый экран.
«Файл удален».
Второе нажатие – и вот уже нет средневековой женщины и ее престарелого мужа.
Третье – исчез перепачканный кровью халат хирурга.
Еще нажатие, еще одно – и наконец все экраны молчат. Черные глазницы мониторов отражают лишь красивое, скуластое лицо Сизифа.
«Файл удален».
Черный костюм сидит на нем отлично. Воротничок немного душит и натирает кожу. Сизиф всегда усмехается, когда чувствует это. Столько времени прошло, а ему все кажется, будто что-то может натирать его давно не существующую кожу.
Закончив удалять файлы, Сизиф откидывается на спинку стула. Он оглядывает свой кабинет, который так и не стал ему домом. На столе стоит чашка с недопитым кофе. Сизиф берет ее и выливает содержимое в цветочный горшок, стоящий тут же, возле кипы бумаг.
«Считай, это мой прощальный подарок», – говорит он растению, которое странно выделялось в стерильно-белой обстановке кабинета.
– Не будешь скучать по ним? – скрипучий, хорошо знакомый голос выводит Сизифа из размышлений.
Иуда. И как всегда не вовремя.
Иуда проходит в кабинет и плюхается на белый диван. Мягкие подушки послушно принимают его тело, выпустив прохладный воздух. Точно так же делали диванные подушки в доме бабушки Сизифа, когда он, еще мальчишкой, прыгал по ним.
Или нет… может, это была совсем не та бабушка, из какой-то совсем другой жизни?
– Не буду. А стучать тебя мама не учила? – отвечает Сизиф, не оборачиваясь.
Он что-то ищет среди бумаг на столе.
– Один из наших утверждал, будто помнит каждое лицо, – продолжает Иуда, довольно потирая руки. – Как родное, так сказать.
Сизиф усмехается.
– Ничего, это быстро проходит.
Маленькие серые глаза Иуды обшаривают кабинет и останавливаются на десятках благодарностей в пыльных рамках.
– Сколько же у тебя этих благодарственных грамот? – присвистнув, говорит он. – Заберешь с собой?
– Насколько я знаю, подтирать задницу мне там не понадобится. Так что можешь оставить себе.
Сизиф медлит, бросает взгляд на грамоты, а затем продолжает. Тихо. Больше для себя:
– Там, куда меня переводят, ничего не понадобится…
Он встает и ловит взглядом свое отражение в одном из черных, слепых экранов. Проводит рукой по подбородку. Пальцы колет двухдневная щетина… удивительно все-таки, как хорошо его подсознание помнит и воссоздает все эти мелочи.
– Даже это, – тихо говорит он, разглядывая свое лицо.
Диван издает скрип – и подушки будто бы всасывают воздух, как всплывший на поверхность утопающий. Иуда встает, подходит к благодарностям. Стирает пыль рукой. Потом прикрывает тощим пальцем имя Сизифа. Безымянная благодарность явно радует его больше. Может, кто подумает, что они его?
– Уже решил, куда отправишься? – спрашивает Иуда, задевая плечом одну из рамок на стене.
Рамка повисает криво – Сизиф чувствует такое даже спиной.
Ничего. Это уже не его кабинет.
К черту всю симметрию этого мира.
– Естественно. Наверх, – Сизиф расстегивает узкий воротничок и делает глубокий вдох. – Что бы там ни было.
Иуда хмыкает себе под нос.
– Да что там может быть? Скукота одна. Ни страсти, ни грязи. Вот я, когда наберу все очки, – он стучит по экрану странных, похожих на электронные, часов на руке, там высвечивается: «20 %», Иуда мечтательно потягивается, – найду какое-нибудь потрясное местечко на Земле, выберу жизнь подольше, так сказать. Может, стану кинозвездой или королем. У них же еще есть короли, да?
Слушая Иуду вполуха, Сизиф достает связку ключей – настолько непохожих с виду, будто бы они от всех замков сразу: такие разные по цвету, форме, размеру – должно быть, даже из разных веков. Он открывает верхний ящик своего рабочего стола, сосредоточенно перебирает бумаги, которые, как и все в его кабинете, лежат идеальными, ровными стопками. Сизиф достает со дна ящика объемную замусоленную папку.
– Поделился бы, – говорит Иуда, пристально глядя на Сизифа, – в чем был твой секрет?
Сизиф пролистывает папку, затем сгребает в кучу оставшиеся в ящике бумаги. И через мгновение все эти аккуратные, исписанные таким ровным почерком листы оказываются скомканы.
Сизиф подходит к камину и бросает бумажный ком на догорающие угли. Огонек, почти умерший на обглоданных поленьях, начинает теплиться чуть ярче. Набрав побольше воздуха в несуществующие легкие, Сизиф раздувает огонь. Черно-серые невесомые хлопья золы вместе с волной жара обдают лицо… да, он еще помнит это горячее ощущение на коже, когда дуешь на угли. А вот запах… запах костра, привкус золы на языке – все это уже почти стерлось из памяти. Поэтому он не ощущает ничего, кроме жара.
– Мои секреты тебе не нужны. Им давно пора умереть, – бросив прощальный взгляд на тлеющие листы бумаги, столь заботливо и убористо исписанные его рукой, он добавляет совсем тихо, – и не только им.
Иуда подходит к освободившемуся столу Сизифа и садится на неудобный жесткий стул. На лице отражается недовольство. Он ерзает, прикидывая, чем заменит эту деревяшку, принимает важную позу и, усмехнувшись, поглаживает столешницу и пульт от экранов.
Он толкает в сторону горшок с засыхающим растением. Возможно, запах кофе, исходящий от земли, привлек его внимание, а он и не заметил.
– И это не возьмешь?
– Оставь себе. Зеленый гармонирует с цветом твоей кожи.
Иуда ухмыляется.
– Очень смешно, так сказать. Смотри не напортачь напоследок.
Сизиф криво улыбается: уж он-то не напортачит. Он столько ждал этого дня. Дня Великого перехода. И цена была немаленькой. Совсем не маленькой.
Сизиф кидает связку ключей Иуде. Та пролетает мимо неуклюжих пальцев нового владельца, с грохотом распластавшись на столе. Будь здесь все настоящее, на столешнице остались бы вмятины, но их там нет – Сизиф уверен. В конце концов, это больше не его стол, а уж у Иуды не бывает ни царапин, ни вмятин. Эти жалкие напоминания о настоящем мире: царапины, пыль, сколы, почему-то упорно лезут именно из Сизифа – человека, который многое бы отдал, чтобы прошлое замолкло навсегда. Он, собственно, и отдал.
Сизиф отворачивается от Иуды и идет к двери. Через несколько минут все закончится. Новый мир откроется перед ним. Мир, в котором все будет иначе.
Сизиф берется за дверную ручку, когда звонит телефон.
– Кто… э-э-э-э, кто возьмет, так сказать? – невнятно спрашивает Иуда.
Сизиф оборачивается: сменщик вопросительно смотрит на него. Телефон продолжает надрываться.
– Считай, меня тут уже нет, – бросает Сизиф, усмехнувшись.
Иуда отвечает на звонок с гордым и самодовольным видом:
– Кабинет Иуды. Слушаю, так сказать, – повисает пауза.
Сизиф уже почти закрывает за собой дверь. Оставить все позади – каждый день своей жизни и всего, что было после…
Иуда меняется в лице:
– Погоди, Сизиф… это тебя. К Начальству. Срочно.
Глава 4
Прямо сейчас
Сизиф заходит в кабинет: яркий свет, круглый стол и трое людей в таких же черных, давящих на горло костюмах, как у него. Что-то во всей этой картине заставляет Сизифа напрячься.
Спустя мгновение он замечает четвертого. Тот выходит из тени в углу и встает рядом с Начальством. Вместо стакана в руках у него глиняный горшочек с водой.
Сизиф догадывается о древности этой души.
Четвертый одет во все белое.
Он всегда в белом: Сизиф видит его уже не в первый раз.
– Чем я заслужил такую честь? Награды вроде бы мне уже ни к чему, – бодро говорит Сизиф, демонстративно остановившись у двери.
Он не проходит вглубь кабинета и не садится за стол. Всем своим видом он старается показать, что его место уже не здесь.
Мужчина с безликим, хмурым лицом, одетый в черное, произносит с притворной вежливостью и участием:
– Мы бы попросили вас задержаться на некоторое время.
Лицо Сизифа едва заметно меняется. Челюсть поджимается, скулы как будто начинают выпирать немного сильнее. Неприятная мысль режет сознание.
Он бросает взгляд на тыльную строну запястья – маленький экран электронного браслета, которые носят все «работники».
– Время, как мы знаем, понятие неопределенное. Особенно здесь, – говорит Сизиф как можно спокойнее.
В ответ на его взгляд чувствительный экран начинает светиться. «Очки: 100 %».
Челюсть слегка расслабляется. Но чутье подсказывает: надо быть собранным и держать ухо востро.
– Не волнуйтесь вы за свои баллы: с ними все в порядке, как и с вашим переходом.
Разумеется, Начальник заметил этот быстрый взгляд, брошенный на часы. Сизифа злит, что они так запросто читают его мысли. Будто без спроса залезают в твою детскую комнату, роются в вещах и читают постыдные строки твоего дневника. Дети ведь должны быть ангелочками, без предосудительных мыслей и желаний. А он, кажется, никогда таким не был. Ни в одном из своих «детств».
Начальник в черном продолжает:
– Речь идет о вашей протеже. О том, что она натворила.
Сизиф отступает назад. Его рука тянется к дверной ручке. Этот номер у них не пройдет. Он уходит.
Сегодня.
Сейчас.
– Э, нет, ребята, это уже не мое дело, – так он с ними еще никогда не разговаривал, но только так он может показать, что больше им не принадлежит, и отлично знает это. – Вам не удастся убедить меня задержаться тут ни на минуту.
Начальник в черном молча кидает Сизифу папку. Прекрасная реакция дает о себе знать – Сизиф принимает подачу.
Он колеблется.
Внутреннее чутье говорит ему: не открывай.
Слышишь!
Не открывай!
– Это ничего не изменит, – предупреждает Сизиф, открывая папку.
Но затем выражение его красивого скуластого лица меняется:
– Вот черт!
– Я бы попросил не использовать таких слов, – осекает его Начальник в черном.
Сизиф пропускает замечание мимо ушей:
– Шансов на спасение нет?
Начальник в черном выдерживает паузу. Едва заметная улыбка трогает уголки его губ.
Сизиф и сам понимает, что заглотил наживку.
– Прежде чем вынести окончательное решение, – нарочито растягивая слова, говорит Начальник, – мы должны понять, как все было.
Пауза.
Черные глаза Начальника сверлят Сизифа.
– Но вы вправе отказаться – добавляет он. – Если очень спешите.
«Если очень спешите».
Если очень спешите…
Сизиф горько усмехается.
Мгновение он колеблется.
Да кого он обманывает?
Он, конечно, очень спешит. Он спешит уже так давно, что потерял счет времени. Что изменят несколько лишних минут?
Сизиф прикусывает губу, кидает быстрый взгляд на дверь. Там, за ней, то, ради чего он существовал все это время. О чем даже не имеет представления, но твердо знает, что именно оно ему необходимо. Взгляд снова соскальзывает на браслет.
«Очки: 100 %».
Не будь кретином, Сизиф.
Открой эту чертову дверь. Выйди и закрой ее за собой так крепко, как только сможешь.
Не будь кретином.
– Что именно вы хотите знать? – поморщившись, тихо спрашивает он и делает шаг ближе к круглому столу.
– Расскажите все с самого начала, – произносит Начальник в белом.
За все это время Начальник в белом заговорил с ним впервые.
Сизиф отодвигает стул и садится. Он кладет папку на стол, отталкивает ее и делает глубокий вдох, приготовившись к рассказу.
– Тогда я начну с ее смерти.
Глава 5
За три месяца и 21 день до конца
Громко и назойливо звонил телефон.
Липкие лапы сна не хотели выпускать Лизу, но звук был слишком настойчив.
На мгновение он оборвался. Появилась надежда остаться в тяжелом, придавившем к кровати забытьи, но тут телефон снова подал голос.
Ненавижу…
Лиза – женщина двадцати девяти лет – поморщилась. Следы потекшей туши и пятна полустертого тонального крема делали ее лицо еще непригляднее.
Голова болела. Неподъемная и будто чужая.
Наконец Лиза приоткрыла опухшие веки. Солнечные лучи больно резанули глаза. Она застонала и потянулась к старому телефонному аппарату. Убогая комнатушка будто давила на нее со всех сторон.
Бардак, который не разобрать и за год, отваливающаяся, вся в подтеках штукатурка в углах тут же напомнили ей, где она проснулась на этот раз.
Дома.
Рука Лизы нащупала трубку, по дороге опрокинув что-то с тумбочки.
– Надеюсь, это что-то важное, вашу мать.
Повисла пауза. Еще секунда – и Лиза заснула бы прямо с зажатой между плечом и щекой трубкой.
– Э-э-э… добрый день. Вам звонят из клиники «Медицина Про». Ваш контакт был в списке нашего пациента…
– Ошиблись номером, мать вашу, – перебила Лиза, собираясь повесить трубку.
– Подождите… Вадим Терентьев – это ваш отец?
Лиза замерла на мгновение.
Воспоминания неприятно шевельнулись в голове.
Вадим Терентьев…
Есть имена и лица, при воспоминании о которых внутренности сжимаются в ком. Даже если годами убеждать себя, что они стерты из памяти к чертям собачьим.
Вадим, мать его, Терентьев.
– Он умер сегодня рано утром, – с явным облегчением, что ему удалось договорить, закончил голос. – Примите наши соболезнования.
Голос… Лизе казалось, он принадлежит какому-нибудь прыщавому аспиранту, подрабатывающему на ресепшене. Может, он впервые в жизни сообщает о смерти родственника.
Да, малыш, первый опыт лучше было бы получить с кем-то другим. С тем, кто реагирует так, как тебя готовили.
– А… Вы ветеринар? – проговорила Лиза, вытаскивая пальцем скатавшуюся тушь из уголка глаза.
– Что? Простите, я не понимаю…
– Ну козлов ведь ветеринары лечат, да? Удачи тебе, парень.
Лиза положила трубку.
Мгновение она смотрела на коричневые потеки в углу комнаты.
Было бы хорошо снова заснуть… Но сон ушел.
Внутри зашевелилась пустота.
Лиза очень хотела заполнить ее злостью, мерзкими, саднящими воспоминаниями, которые никогда никуда не девались. Эти воспоминания были ее собственной душевной анестезией. Но почему-то сейчас они исчезли. В самый неподходящий момент.
Пустота разрасталась.
«Ты упустила свой шанс» – прозвучал голос в голове.
Да пошел ты!
Пошел ты…
Лиза встала, сунула ноги в стоптанные тапки, не глядя сгребла с тумбочки сигареты и зажигалку и ушла в ванную.
Она закрылась, будто бы в ее крохотной квартирке был кто-то, кроме нее.
Уже через час Лиза стояла возле знакомой до мелочей двери. Столько раз она сидела под ней ночами, изучая каждую трещинку, в ожидании, когда он придет… или когда откроет.
Он давал ей все, что нужно: забытье и капельку любви. Той любви, которую она сама могла принять и переварить, ведь на большее ее бы и не хватило.
Наконец Штырь открыл.
Тощий парень в наколках, чуть младше ее, но куда более уверенный в себе. Он никогда не терял уверенности, что бы ни происходило. Лизе это казалось чем-то запредельным.
На Штыре были только растянутые трусы. Он остановился и, почесывая впалый живот, окинул Лизу быстрым незаинтересованным взглядом.
– Чего тебе?
Лиза шагнула внутрь, чтобы он не закрыл дверь при ее следующей фразе:
– Мне нужна доза. Сейчас.
– А расплатиться хватит, сладкая?
Лиза заглянула в квартиру поверх костлявого плеча с синим драконом. Дракон смотрелся жалко; он тоже выглядел костлявым.
На обшарпанном диване в забытьи валялись двое парней.
Лиза положила ладонь на руку Штыря и посмотрела ему в глаза. Когда-то это хорошо срабатывало.
– Мне надо, понимаешь? Не хочу ни о чем думать сегодня.
Штырь скинул ее руку:
– Только не надо грузить меня своим дерьмом.
На слове «дерьмо» из спальни Штыря вышла полуголая девица. Нетвердой походкой она направилась к ванной, не обращая внимания ни на парней, ни на Лизу.
«Под кайфом», – Лиза хорошо знала этот мутный взгляд.
Девица заняла ее место. Это она теперь забывалась в тощих объятиях, погруженная в облако сладких цветных образов.
Лиза с тоской проводила девицу взглядом.
– Я расплачусь, как она.
Штырь усмехнулся.
Да чтоб тебя… есть черта, за которой уже никто не помнит, что у тебя когда-то было достоинство. Кажется, Лиза пересекла эту черту… и не один раз.
– Это мне больше не интересно, малыш, – несколько мгновений он смотрел на нее: жалкую, дерганую, мусолящую край старой куртки. – Но ладно…
На мгновение Штырь исчез, а затем вернулся и протянул Лизе таблетку.
Не то, на что она рассчитывала, но хоть что-то.
Лиза потянулась к таблетке, но Штырь отвел руку. Она снова потянулась, и он снова убрал руку. Его это забавляло. Лизу тошнило от самой себя, но она готова была перетерпеть тошноту.
– Дозу нужно заработать, сладкая. Сегодня, через три часа.
Лиза снова потянулась за таблеткой. Как дрессированная собачонка. Она знала, что Штырь ждет от нее именно этого. Но сегодня ей так нужна была доза.
– Ладно. В последний раз!
Губы Штыря расплылись в кривой ухмылке, и он положил, наконец, таблетку на ладонь Лизы. Затем потрепал ее по щеке, как ребенка, заслужившего стишком конфету.
– Послушная девочка.
Позже Лиза полулежала на полу, прислонившись спиной к стене. Стена была жесткая и холодная, но Лиза этого не чувствовала.
Ей было хорошо.
Ей было хорошо уже хотя бы оттого, что было никак.
Она ловила цвет, запах и вкус своих ощущений.
Она ловила пустоту внутри.
На лбу выступил пот. В глазах было пусто. Мутные глаза… Как она и хотела. На лице застыла плоская, безжизненная улыбка.
Мимо прошел Штырь… ее взгляд не поспевал за ним.
Будто издалека, через пелену, она видела, как он, расплывчатый и яркий, взял из ящика пистолет и засунул за пояс. В груди стало тепло.
Почему-то подумалось о козлах…
В памяти всплыл голос прыщавого парнишки с ресепшена «Медицины Про».
«Вадим Терентьев – это ваш отец?»
Потом пришли образы коз и коров, которых она видела на живодерне отчима.
Тепло на мгновение ушло. Пусто и холодно.
Но таблетка была хорошей.
Тепло вернулось.
– Штырь… ты меня любишь?
Расплывающийся Штырь наклонился к Лизе. Лиза не знала, сколько он молчал. Может, мгновение, может, целую вечность.
Она с надеждой смотрела на него.
Его лицо расплылось в ухмылке и тощая, но необыкновенно тяжелая рука небрежно похлопала ее по плечу:
– Не дури, сладкая.
Теплота скукожилась.
Ничего. Она вернется.
Таблетка хорошая.
Штырь вышел из комнаты.
Лиза медленно перевела взгляд на яркий экран телевизора. Красивая, прилизанная дикторша с бесстрастным видом тараторила без остановки. Лиза с трудом разобрала слова «эпидемия», «Китай», «смерти».
Все это далеко.
Все это не имеет к ней сейчас никакого отношения.
Дикторша исчезла, и появились плачущие люди и больничные палаты в небольшой китайской провинции.
Таблетка хорошая.
Теплота сама по себе уже шевелилась в груди.
Лиза закрыла глаза.
Ночь подкралась незаметно.
Трое: Штырь, Лиза и какой-то парень, которого она смутно узнавала, но не могла вспомнить, вломились в аптеку.
Было темно и пахло медикаментами. Маленькая стерильная аптека с дорогими лекарствами. Штырь объяснил, что сюда привозят заказы для тяжелобольных. Каждый такой заказ можно удачно слить на черном рынке.
Лиза не задавала вопросов. И слушала вполуха.
В машине она спросила:
– Почему сюда?
Думала, они опять поедут в какую-нибудь лавочку с телевизорами.
«А что такое, сладкая? Стало жалко богатеев, которые промывают свои задницы в частных клиниках?»
Таблетка все еще владела ее разумом, путая мысли и рождая странные образы.
«Вадим Терентьев – это ваш отец?» – спрашивал прыщавый подросток из живодерни отчима.
– Нет, – ответила Лиза.
Дальше она почти не слушала, а Штырь все болтал.
– Представь толстосумов, уверенных, что купили себе жизнь. Завтра их будет ждать большой сюрприз: их выигрышный билетик отправился к кому-то другому. И это сделал я. Не долбаный Господь Бог, а я.
Желтые лучи фонариков прорезали стерильную темноту аптеки.
Трое грабителей рыскали по полкам в поисках наживы. Штырь искал самые дорогие лекарства, а в задачу Лизы и плохо знакомого парнишки входило кидать в мусорные мешки все, что можно было бы «сплавить» дружкам.
Лиза кидала без разбора. Медленно. Вдыхая запахи. Темнота плыла перед глазами чуть медленнее, чем двигающиеся люди.
– Малой, – прошипел Штырь, – помоги вскрыть ящики.
Резкий звук. Лиза запоздало вздрогнула – это Малой уронил какую-то склянку.
Штырь снова зашипел:
– Урод! Разбудишь сторожа – сам разбираться будешь.
Обшаривая полки, Лиза подошла к двери в подсобку. И увидела человека.
Старый, заспанный мужчина. В руках пистолет.
Лиза смотрела на него безучастно, перебирая в голове варианты, кто бы это мог быть.
Видя, что Лиза никак не реагирует, мужчина прижал палец к губам, показывая ей, чтобы она не кричала.
Вариант нашелся.
Он выскользнул из подсобки и резким движением врубил яркий, белый свет.
Только теперь Лиза ошарашенно оглянулась на Штыря.
Сторож проорал:
– Бросай, что награбил, скот поганый! Милиция уже едет!
И направил пистолет на Штыря.
Малой со своим пакетом был вне зоны видимости сторожа. Поскользнувшись на рассыпанных таблетках, он стремглав выбежал из аптеки. И мешок с собой прихватил.
Сторож не успел среагировать.
– Гнида! – выругался Штырь вслед подельнику.
Затем обернулся на застывшую, как восковая кукла, Лизу. Что-то крикнул. Слова дошли до нее не сразу:
– Не дергайся, сладкая, у этого огрызка нет оружия. Нельзя им. Это пугач.
Старик, должно быть, носил очки. Сейчас, без них, он щурился. И выглядел жалко.
– Сейчас ты пожалеешь, старпер, что не набухался сегодня вусмерть.
Штырь медленно, с наглым видом двинулся на сторожа.
Тот чуть опустил пистолет и выстрелил…
Он выстрелил Штырю прямо в живот.
Штырь, покачнувшись, повалился на спину, скрючился на полу, поджав ноги, и схватился за ребра.
Он тихо стонал – дыхание перехватило.
«Это все картинка в телевизоре… сейчас появится вылизанная женщина-диктор», – говорила себе Лиза.
Сейчас…
Но женщина не появлялась.
Перед глазами Лизы все плыло, а внутри вяло шевелилась теплота.
Штырь по-прежнему корчился на полу.
При падении его пистолет – тот, который он засунул себе за пояс, вывалился и откатился к ногам Лизы.
– А… Твою мать… сука! Убью! Сука… мама… – выл Штырь.
Лиза сделала неуклюжее движение к нему.
– Стой где стоишь, девочка, – не глядя на нее, приказал сторож. – Это травматическое оружие. Убить не убьет, но изуродовать может.
Потом он шагнул к Штырю:
– Дернешься – выстрелю в глаз.
Слабый красно-синий блик отразился в витрине – послышалась полицейская сирена.
– Стреляй в него, Лизка! – прохрипел Штырь, брызгая слюной. Где же прилизанная дикторша? Где же она? Этот сюжет затянулся. – Не убежим – я сяду на хренову тучу лет… мы оба сядем…
Лиза с трудом слышала сирену – ее заглушал какой-то ритмичный стук. Чуть позже Лиза поняла – это стучала кровь в висках. Лицо Штыря, лицо сторожа – все расплывалось перед глазами.
Вот бы переключить канал…
– Стреляй! Стреляй, чтоб тебя! – орал Штырь. – Я люблю тебя, Лиза.
Я люблю тебя…
Теплота едва заметно шевельнулась в груди.
Я тоже люблю тебя…
Дрожащая рука Лизы подняла пистолет.
Она направила ствол на сторожа, испуганно глядя на Штыря.
– Не делай этого, девочка, – тихо сказал старик, выставив левую руку вперед.
– Штырь… – Лиза не узнала свой сдавленный, такой детский голос.
– Стреляй!
Охранник совсем расплылся.
В ушах гремело: «Стреляй, стреляй, стреляй!»
Охранник шагнул к Лизе.
– Не подходи! – крикнула она.
Это какой-то плохой фильм. Затянувшийся и очень-очень плохой.
Вот бы нажать на кнопку «Выкл».
– Послушай, дочка…
Лиза неожиданно изменилась в лице. Выражение стало жестким и твердым.
От слова «дочка» внутренности сжались в ком.
Размытый охранник приобрел знакомые очертания. Коротко стриженные темные волосы, яркие серые глаза.
«…ваш отец?..»
В ушах зазвенело еще сильнее.
– Пошел ты, папаша… – прошипела Лиза.
Сирены приближались.
Яркие сине-красные отблески падали то на лицо Штыря, то на лицо Лизы.
– Стреляй, дура! – орал Штырь.
Охранник снова сделал шаг к Лизе, протянув к ней руку.
Стук в висках.
Залитые потом слезящиеся глаза…
Черты коротко стриженного человека с серыми глазами стали отчетливее.
«Дочка»…
Лиза зажмурилась…
Выстрел.
Охранник упал на холодный кафельный пол.
Тошнота подступила к горлу.
Ей хотелось отключиться, но сознание все еще балансировало где-то между «здесь» и «там».
– Штырь, – прошептала она, освещенная красным светом.
Красный сменился синим.
Штырь вскочил и, продолжая держаться на живот, выскочил через заднюю дверь.
Мгновение… еще одно…
Люди в полицейской форме ворвались в аптеку.
Лиза стояла посреди зала с пистолетом в руках.
Возле нее, в крови, лежал старый сторож.
Красное, бугристое лицо полицейского исказилось: он что-то кричал Лизе.
Она ничего не слышала.
По губам можно было бы понять: «Бросай пистолет!»
Лиза отмахнулась от полицейского. Пистолет по-прежнему в руке.
Снова выстрел.
Темнота…
