Kitobni o'qish: «Краплёная»

ПРОЛОГ

– Когда это началось с тобой, Кэтрин? – спрашивал Андрэ, с участием и опаской заглядывая ей в глаза. Ему казалось, что он видит ее впервые, что перед ним искусно маскировавшийся монстр, готовый в любую минуту сбросить маску и показать свое истинное лицо. Собственно, ее «истинное лицо» он только что имел счастье лицезреть в жуткой коллекции фотоснимков, собранных ею и введенных в память ее компьютера. – Как ты могла дойти до такого? Объясни мне. Я хочу понять.

– Когда началось?… – рассеянно повторила она.

А действительно. Когда?… Ей не нужно было задавать себе этот вопрос. Она слишком хорошо знала ответ на него. Это происходило с ней уже с самого раннего детства. С той поры, как она начала осознавать себя личностью. Другой вопрос, что послужило толчком. В душе ее гнойной занозой засела та злополучная вечеринка у бывшей одноклассницы. Теперь-то она понимала, что вела себя, как последняя идиотка. Но в тот день и в последовавшие за ним долгие, безрадостные годы все представлялось ей в ином, искаженном ее психикой и горькой долей, свете.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Ну куда ты опять собралась? Сидела бы дома. – Мать ожесточенно терла металлической мочалкой безнадежно заросшее дно сковородки. И от скрежета этого можно было сойти с ума. – Как потом, на ночь глядя, одна домой доберешься?

– Проводит кто-нибудь, – не ответила – огрызнулась Катя, начесывая волосы перед подслеповатым старым зеркалом. Почему-то, по настоянию матери, они мыли голову только хозяйственным или дектярным мылом, отчего волосы у обоих всегда были тусклые и слипшиеся, как пакля. – А если уж так печешься обо мне, дала бы на такси денег, на всякий случай.

– Дала бы. Да только ты не хуже меня знаешь, что взять неоткуда, – мрачно отозвалась мать, – что я одна в доме и баба, и мужик. От получки до получки еле дотягиваем.

– Господи, как же все надоело!

Хлопнув дверью, Катя вышла на лестницу, попыталась вызвать лифт. Несколькими этажами ниже кто-то барабанил по железной сетке лифтовой клети. Чертыхнувшись, она сбежала с седьмого этажа по лестнице.

Недавно прошел дождь и по краям тротуаров стояли лужи. Воронеж, в котором родилась и выросла Катя, несмотря на свою богатую историю, казался ей беспросветной дырой и жалким захолустьем. Ну построил ПетрI здесь свои верфи и создал первый российский флот. Ну побывал Воронеж даже столицей, так ведь совсем недолго. Все равно дыра. Особенно зимой, когда все похоронено под толстым слоем снега. Разубедить Катю в этом не могли ни просторные проспекты, ни живописные набережные, ни зеленые парки, украшенные монументами и памятниками, ни известный на всю страну Кукольный театр, ни величественный Покровский кафедральный собор вместе с прочими церквями и храмами. Она ненавидела этот город. Ненавидела улицу, по которой каждый день ходила, дом, в котором жила, и школу, в которой проучилась десять лет.

Тролейбуса, как всегда, пришлось ждать довольно долго. Конечно, каких-нибудь две остановки можно было бы пройтись и пешком. Но, во-первых, на высоких каблуках не очень-то разбежишься, а во-вторых, только заляпаешь себе все чулки.

Любка собрала сегодня у себя на вечеринку бывших одноклассников и чудом вспомнила про нее. Видно потому, что два последних года они сидели на одной парте.

Выходя из тролейбуса, Катя угодила-таки в грязную лужу и так расстроилась, что хотела повернуть назад. Теперь ее, и так далеко не новые, туфли выглядели ужасающе. Достав из сумочки носовой платок, она наспех обтерла им грязь, забросив платок в кусты – чтобы избежать упреков матери.

Музыка и веселые голоса неслись из открытых окон третьего этажа. Сердце Кати учащенно забилось. Среди приглашенных должен быть Марк Саровский. Она не видела его со дня выпускного бала. Целых полтора года. Марик… Катя тяжело вздохнула. Его черные, лукаво-смешливые глаза преследовали ее даже по ночам. Чаще всего по ночам. Самый умный и сообразительный, проучившийся все десять лет на одни пятерки, он был к ней снисходительнее остальных. Не издевался, не дразнился, не тыкал в нос ее недостатками, что было для нее равносильно объяснению в любви.

Она прибавила шаг. Не взбежала – взлетела на третий этаж. Звонить не пришлось. Дверь была распахнута настежь. На лестничной площадке курили, болтая, несколько ребят. Собственно, «ребята» успели уже превратиться во вполне взрослых молодых людей, но друг для друга они по-прежнему были мальчишками и девчонками, и, наверное, останутся таковыми навсегда.

– Приветик! – поздоровалась Катя и улыбнулась одними глазами, не разжимая губ.

– О! Погодина-… – Услышала она свою фамилию, произнесенную с издевкой. Та, что отметила ее появление подобным образом, сделала красноречивую паузу, опустив «ради праздничка» вторую часть школьной дразнилки, как бы само собой подразумевавшейся: «Погодина-уродина». Катя не сразу признала в этой, кричаще одетой, накрашенной девице, курившей в обществе двух парней, Райку, пользовав-шуюся в школе скандальной славой двоечницы и мальчишницы.

Закусив губу, она бочком прошла между ними в тесную переднюю, оттуда – в полутемную комнату, заполненную танцующими парами.

– Давай, заходи. Чего в дверях застряла? – Хозяйка потянула ее к торшеру, на абажур которого «для интиму» был наброшен цветастый шарфик. И, внимательно оглядев, безжалостно отметила: – А ты ничуть не изменилась.

Эта, безобидная с виду реплика была равносильна жирной двойке в дневнике. Ведь Катя не переставала надеяться, что повзрослев изменится к лучшему. Ее взгляд, напряженно блуждавший по лицам приглашенных, нашел то, что искал. Облокотившись о подоконник, Марик разговаривал с незнакомой девушкой.

– Кто это? – не удержавшись, спросила Катя. – Я вижу ее впервые.

– Моя соседка – Ада. Аделина. – Люба смерила Катю иронически-сочувствующим взглядом. – Не остыла еще? Завидую твоему постоянству.

– Ты о чем? – ощетинилась Катя, зло сверкнув на нее глазами.

– Ладно, ладно. Замнем для ясности.

– О! Смотрите-ка, Кузнечик! Все такая же зеленая, коленками назад! – не прерывая танца, осчастливил ее вниманием один из одноклассников.

«Кузнечиком» Катю прозвали за длинные сухие ноги с острыми коленками. Но и этим не ограничивался набор ее прозвищ. «Тушканчик», например, или «Летучая мышь» – за торчащие топориком уши. Позднее, уже в 9-10 классе – «Гладильная доска» или «Лыжа» – за плоскую грудь и впалый живот. Правда, иногда величали ее и удивленно-уважительным «Сократ». Отторгаемой однолетками, ей ничего другого не оставалось в жизни, кроме как запоем читать – всё, что попадало под руку. А потому нередко случалось, что она поражала одноклассников и учителей неожиданными знаниями, широтой кругозора. Именно эти качества Марк ценил в человеке превыше всего, поскольку сам он слыл в школе эрудитом № 1. Вот почему он относился к Кате с неизменным уважением.

– У меня аля-фуршет, – сказала Люба. – Так что каждый сам себя угощает, сам себя обслуживает.

Вкусные вещи Кате перепадали не часто, поэтому она не стала ждать повторного приглашения и, пристроившись у накрытого стола, отдала должное всему, что там было.

Один танец сменял другой. Молодежь отплясывала до дребезжания посуды в серванте. Все были веселы, раскованы и непринужденны. Все, кроме Кати, ощущавшей себя инородным телом, этаким бельмом на глазу. «А Марка, как на зло, словно приклеили к любиной соседке. Вон, несет ей шампанское! Подсыпать бы туда мышьяку. Чтоб, корчась, брякнулась на пол, кверху лапками. Какое вообще отношение к вечеринке их класса имеет эта холеная еврейка? Ну конечно, они уже и танцуют вместе.» Катя уселась в единственное кресло под торшером и, перекинув ногу на ногу, приняла независимо-наблюдательную позу, всем своим видом будто говоря: «А видала я вас всех…»

Люба завозилась у магнитофона, меняя кассету. Танцующие пары распались. Марк с Аделиной снова вернулись к окну, о чем-то оживленно беседуя.

– Белый танец! – провозгласила хозяйка.

Едва звуки танго коснулись уха Кати, она сорвалась с места и, оттолкнув застрявшую посреди комнаты пару, в два прыжка оказалась у окна.

– Марик! Белое танго. Станцуем?

Тень недовольства пробежала по его лицу. Ему очень не хотелось прерывать незаконченную беседу. Ему не хотелось танцевать с ней. Но он был хорошо воспитан.

– Привет, Катя. А я тебя и не заметил. Пошли.

Он первый в этот вечер назвал ее по имени. Он первый танцевал с ней. Марк был долговязым, сутулым и бледнолицым. Он носил очки с толстыми стеклами, из-за которых его глаза казались неправдоподобно огромными, и постоянно вытирал об штаны влажные ладони. Вот и сейчас, прежде чем подать ей руку, он погладил ею свое бедро. Но Катя ничего не замечала. Она смотрела на него, как ребенок – на новогодний подарок в блестящей упаковке, решив, что теперь уж ни за что не упустит свой шанс.

– Марик, – сказала она, смущаясь и в то же время настойчиво. – Мы живем с тобой на одной улице. Ты проводишь меня после вечеринки? А то я боюсь возвращаться одна.

Он замешкался ненадолго и нехотя сказал:

– Ладно. Если больше некому…

Они танцевали молча. Он думал о своем, скорее всего об Аделине, которую тут же пригласил кто-то другой. Катя же упивалась счастливыми мгновениями его близости, мечтая лишь о том, чтобы это танго никогда не кончилось. Прикрыв глаза, она вся ушла в ощущения, ловя на щеке его дыхание, тепло его ладоней на своей спине. Поскольку он был сутулый, а она плоская, их тела практически не соприкасались, разве что коленки, да плечи. Но и этого ей было более чем достаточно. Она представляла, что они не танцуют, а обнимаются где-нибудь в парке, под прикрытием ночи.

Молитвы не помогли, музыка смолкла, и Марик, отбыв повинность, поспешил снова приклеиться к своей еврейке. Но Катя уже не с такой ненавистью смотрела на соперницу. Она ликовала. «Трепитесь, сколько влезет. Ты, девочка, вернешься домой через площадку, а мы отправимся гулять вдвоем по ночным улицам. Тогда посмотрим, чья возьмет.»

Катя с нетерпением ждала окончания вечеринки, ждала, когда все, наконец, начнут расходиться. Квартира Любы уже наполовину опустела, а Марк по-прежнему не отходил от ее соседки. Не выдержав, Катя сказала:

– Марик! Ну мы идем? Поздно уже. Я жду тебя.

– Ждешь? Меня?!. – рассеянно переспросил он. – Ой, извини, совсем забыл. Да, да, я сейчас.

Они разговаривали еще с четверть часа. Наконец, записав на клочке бумаги номер телефона Аделины, он подошел к Кате:

– Пошли.

Они остались наконец одни, только он и она. Ночь стояла холодная, ветренная. Но Кате было жарко, жарко от того, что рядом шел Марик. Ветер, порывами дувший в спину, бил волосами по глазам, нервировал. «Если я сейчас не поговорю с ним, я не поговорю никогда, – решила Катя. – Следующего такого случая может просто не представиться. И он, чего доброго, женится на этой еврейке.»

– Марик… – отважилась начать она. – Я все время думаю о тебе.

– Думаешь обо мне?! – удивился он. – С чего это?

– А ты не догадываешься?… С тех пор, как мы кончили школу и перестали каждый день видеться в классе, я по тебе ужасно скучаю.

Он скосил на нее из-под очков глаз-уголек:

– Хохмачка!

– Почему? – Она остановилась, привалясь спиной к стволу дерева. – Неужели ты так ничего и не заметил?

– А что я должен был заметить?

– Да то, что я давно люблю тебя! Еще с восьмого класса, – выпалила Катя, заливаясь краской. – Мне казалось, что ты… тоже неравнодушен ко мне.

С трудом подавив желание фыркнуть, он взял себя в руки и со всей серьезностью, на какую был способен, произнес:

– Прости, Катя, но я не люблю тебя.

– Понимаю. Ты влюбился в Аделину.

– Причем тут она? – Он начинал раздражаться.

– А если не причем, могу я попросить тебя об одной вещи?

– Ну?

– Поцелуй меня.

– Что!?. – опешил он.

– Поцелуй. Ну что тебе стоит. Меня никто никогда еще не целовал. Я хочу, чтобы ты был первым, Марик. Я столько об этом мечтала. Всего один разочек.

– Слушай, Сократ, я же сказал, что не люблю тебя. А разве можно целоваться, не любя.

– Это все потому, что я некрасивая?

– Где твой подъезд? Пойдем, я доведу тебя, а то мне самому уже домой пора.

Катя ухватила двумя руками его за воротник и рывком притянула к себе:

– Пока не поцелуешь, не уйду, – упрямо заявила она.

Запыхтев от возмущения, как чайник на плите, он сорвал с себя ее руки, вместе с парой пуговиц. От его сдержанности и воспитанности не осталось и следа.

– Да чего ты ко мне привязалась! Лучше в зеркало посмотрись. Гибрид швабры с метлой.

Размахнувшись, Катя влепила ему увесистую пощечину, отчего на его бледной щеке ярко заалел след ее пятерни. Марк сжал кулаки, но усилием воли подавил в себе вспышку негодования и, развернувшись на каблуках, быстро зашагал прочь от нее.

Добежав до своего подъезда, Катя ворвалась в лифт и нажала на кнопку последнего этажа. Не дав кабине достигнуть цели, она остановила ее между этажами, опустилась на грязный, бог знает чем залитый пол и громко, в голос разрыдалась. Успокоив таким образом свои нервы, она вернулась домой. Мать, поджидавшая ее, ничего не заметила.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Второй раз это случилось с ней уже в МГУ, куда она перевелась из воронежского института, чтобы быть подальше от матери, ее постоянных упреков и наставлений. Когда все слезы по Марику были выплаканы и вся злость израсходована, она снова влюбилась. На сей раз – в преподавателя французского, ясноглазого шатена с атлетической фигурой и сочным баритоном, который действовал на нее, как Каа на бандерлогов. Он был лет на десять старше, что не имело никакого значения. Он был женат. Но и это не могло ее остановить. Причем тут жена и возраст, когда вступают в силу чувства и страсть.

Катя училась на факультете Иностранных языков и, благодаря своему новому увлечению, за короткий срок стала на его кафедре студенткой № 1. «Пал Палыч» (про себя она звала его Павлушей) не уставал нахваливать свою лучшую ученицу, ставя ее в пример нерадивым, не слишком расторопным, не слишком усердным студентам. Катя, не привыкшая к похвалам и лидерству, таяла от удовольствия и лезла из кожи вон, чтобы оправдать эксклюзивное отношение своего кумира. Она готова была поверить, что знания и ум способны компенсировать мужчине отсутствие в женщине внешней привлекательности. Любви со стороны однокурсников это ей не прибавляло, но не уважать ее, не считаться с ней они, естественно, не могли. Как ни как первая ученица.

Жила Катя теперь в университетском общежитии – вчетвером в одной комнате: с Гюзелью, Ануш и Фатимой. Такая компания ее более чем устраивала. У девушек были свои, узко национальные стандарты красоты. Одной все русские казались недостаточно большеглазыми, другой – лишенными осанистости и форм, третьей – сочности красок и крылатого полета бровей. Но, в силу своего процентного меньшинства на чужой территории, все трое, не сговариваясь, воздерживались обсуждать вслух достоинства и недостатки местных «красавиц» (без кавычек они этого слова здесь просто не употребили б). По той же причине не допускали они некорректных замечаний и выпадов в адрес Кати, как представительницы великой нации, что давало ей возможность временами даже забывать о своей природной обделенности. Более того, она снова позволила себе помечтать о разделенной любви, о свиданиях в городском парке, о тайных рукопожатиях во тьме театрального бельэтажа и даже о его шелковисто-волосатой груди, на которой она, притомившись от любовных услад, уютно прикорнула. А что грудь у него была волосатой, ей удалось подглядеть в щелочку под растегнувшейся пуговицей его сорочки.

Катя знала наизусть расписание Павлуши – по каким дням, в какое время он подъезжает к зданию Университета, каким лифтом пользуется, каким коридором ходит, у какого окна курит, в какое время отправляется в столовую и что заказывает себе на обед. Однажды она тайком совершила вместе с ним весь его путь до дома, сменив автобус, две ветки метро и тролейбус. И на протяжении целого часа пути умудрилась ни разу не попасться ему на глаза. Но поскольку к пустым мечтательницам и девицам робкого десятка Катя себя не причисляла, она решила действовать.

Подкараулив как-то Павла Павловича после лекций, она подошла к нему в коридоре.

– А-а, гордость моего курса! – улыбнулся ясноглазый кумир. – Что вы тут так поздно делаете?

– Жду вас.

– Вот как? Что-нибудь случилось?

– Пал Палыч, у меня к вам просьба. – Она пошла рядом, подождала, пока он вызовет лифт, и следом шагнула в кабину.

– Я весь внимание, Екатерина. – Вид у него был утомленный. Ему меньше всего хотелось сейчас выслушивать чьи бы то ни было просьбы. Его ждала любимая жена и вкусный ужин, а до дома было еще так далеко.

– Мне предлагают по окончании университета работу за границей, – начала Катя.

– Так это же замечательно, – полурассеянно откликнулся он.

– Но я боюсь, что моего знания французского будет недостаточно. Мне хотелось бы позаниматься более углубленно.

– И за чем же дело стало?

– Одной мне с этой задачей не справиться. Пал Палыч, пожалуйста, позанимайтесь со мной дополнительно.

– Ну какие могут быть проблемы. Учить вас – одно удовольствие. Только вот со временем у меня не очень…

– Я согласна на любые условия, – поспешила заверить его Катя. – Вы только выкроите для меня часок-другой. Я так буду вам благодарна.

– Хорошо, Катя. Я проверю свое расписание и если найду «окошко», дам вам знать.

Он сказал «Катя»! Не «Погодина», не «Екатерина», а интимно: Катя! Поймав его руку, она порывисто прижала ее к своей впалой груди.

– Спасибо вам, Пал Палыч! Огромное спасибо!

Неделей позже они приступили к дополнительным занятиям, находя каждый раз для этой цели пустую аудиторию. Катя блаженствовала. Целый час они сидели друг против друга, глаза в глаза. Ни на кого другого он не отвлекался, ни на кого другого не смотрел, потому как смотреть было больше не на кого. И в целом мире существовали только он и она. Иногда они затевали беседы на отвлеченные темы на французском языке. Он был с ней неизменно вежлив, приветлив и доброжелателен, что изливалось бальзамом на промерзшее сердце Кати. Она не ходила теперь, а летала, парила над землей, прокручивая в памяти проведенные с ним бесценные минуты, предвкушая следующие встречи. Их занятия она иначе и не расценивала, кроме как встречи наедине. То были счастливейшие отрезки жизни, когда он безраздельно принадлежал только ей, ей одной.

Но прошел месяц-другой, и занятия тэт-а-тэт в пустой аудитории показались ей недостаточными, поскольку отношения их оставались отношениями учителя-ученицы. А это ее уже не устраивало. И как-то, едва разложив на столе тетрадь и учебник, она сказала:

– Пал Палыч, мне кажется, что если мы будем вот так, с учебником в руках, проводить наши занятия, я никогда не заговорю по-французски.

– Да? – Он удивленно поднял бровь. – И что же вы предлагаете, Катя?

– Для того, чтобы язык раскрылся, нужно свободное, ситуативное общение, нужна смена обстановки. Скажем, поход в театр, в кафе, в музей.

– Ну так за чем же дело стало?

– За вами, – храбро ответила Катя.

– То есть?

– Обычно педагоги совершают такие вылазки со своими учениками.

– Вы что-то путаете, барышня. Частные педагоги, возможно. Я и так оказал вам, как своей лучшей ученице, слишком большую любезность, согласившись на дополнительные занятия за счет своего личного времени.

– Так окажите еще одну. Чтобы любезность была полновесной. – И, не замечая возмущения, вспыхнувшего в его прищуренных глазах, она продолжала, мечтательно закатив глаза: – Представляете, как было бы здорово, если бы мы смоделировали театральный диалог в театре, а, скажем, любовный – в Александровском саду на скамейке…

Ничего не ответив, он начал собирать свои вещи в кейз, как хлыстом щелкнув запорами.

– Пал Палыч, я чем-нибудь обидела вас?

– У меня просто больше не будет для вас свободного времени, милая барышня.

Она вскочила, закрыв своим телом амбразуру дверного проема. Поскольку тела для подобной акции ей явно не хватало, пришлось еще и растопырить руки.

– Но почему? Почему!?! – Она готова была закатить истерику, что оскандалило бы его на весь университет.

– Потому что у меня есть жена, семейные обязанности и просто право на отдых после работы. Я не имею ни права, ни возможности разгуливать со своими студентками по театрам и паркам. К тому же, все что я мог, я уже дал вам. Дальше вам следует заниматься самостоятельно.

– Пал Палыч… Но я не могу жить без вас. Если вы откажетесь от наших занятий, я умру.

– Не советую. Вы этим ничего не выиграете, Погодина. И уж тем более не разжалобите. – Он отодвинул ее от двери, как вешалку, и, преисполненный чувства собственного достоинства, покинул аудиторию.

Катя не бросилась за ним следом, не разрыдалась, как в первый раз. Решение напрашивалось само собой: чем жить изгоем, лучше вовсе не жить. Оставалось выбрать, как именно ей лучше умереть. Яда никакого у нее не было, и вряд ли ей продадут его в аптеке. Излюбленный способ самоубийц – петля, ей не подходил. Для этого в комнате общежития их слишком много. Можно было бы, конечно, вернуться домой и осуществить задуманное в своей собственной комнате, да мать жалко. Вряд ли ей доставит удовольствие вытаскивать из петли сине-зеленую, холодную дочь с вывалившимся, к тому же, языком.

А, собственно, чего тут долго раздумывать. Здание МГУ как нельзя лучше приспособлено для этой цели. Приняв окончательное решениние, Катя долго шла по бесконечным коридорам, пока не достигла центральной башни университетского комплекса. Зайдя в лифт, она нажала на кнопку с цифрой «26». Опять лифт, опять последний этаж. Все как тогда. Все, да не все.

Студенты останавливали лифт чуть ли не на каждом этаже, то заполняя, то опорожняя его. Но чем выше карабкалась кабина, тем меньше их становилось. На последнем этаже Катя выходила уже в полном одиночестве. Отыскав черный ход, она поднималась по лестнице до тех пор, пока не уперлась носом в железную дверь. Дверь вывела ее на крышу, к самому основанию высоченного шпиля.

Ночная Москва, бескрайним искристым ковром расстелившаяся вокруг университетского комплекса, казалось напряженно притихла. Чего она ждала? Жертвоприношения? Идеальным вариантом было бы, конечно, шмякнуться раздробленными костями прямо под ноги жестокосердному Павлуше. Вот был бы кайф! Она отравила бы ему всю оставшуюся жизнь. До самой смерти его мучили бы угрызения совести и ночные кошмары. Ну да в любом случае уже на следующий день весь университет будет гудеть сенсационной новостью, и Павлуша поймет, что это он толкнул ее на самоубийство.

Катя подошла к самому краю, вскарабкалась на какой-то фигурный выступ и заглянула вниз. От сумасшедшей высоты у нее перехватило дыхание. Это сколько ж лететь придется! Как в затяжном прыжке. С той лишь разницей, что за спиной не раскроется спасительный парашют. И все это время она будет жива, будет в полном сознании, в холодящем душу ожидании рокового столкновения с землей.

Нет, ее лоб не покрылся испариной, не задрожали колени. В глубине души она знала с самого начала, что не сделает этого. И не потому, что боится. Просто, чем мучиться и страдать самой, лучше заставить мучиться и страдать других. Правда, она еще не очень себе представляла как это осуществить, но некая установка, пока что в виде непрорисованного в деталях жизненного кредо, уже пускала корни в ее сознании. Она не будет спешить и даже позволит себе на некоторое время забыть о существовании Марика и Павлуши. Но она дала себе обещание, что непременно вернется к этой теме, и тогда оба они горько пожалеют, что когда-то с ней так обошлись.

В полном одиночестве Катя проехала на лифте все двадцать шесть этажей вниз. Холодная мстительная усмешка змеилась на ее губах.