Kitobni o'qish: «Змеиные слезы»

Посвящается дракону, оберегающему меня от ветров

Склон, что поддавался легколапым лисам и зайцам, вздымался неприступной горой перед молодой женщиной. Она карабкалась, падала, цеплялась за приветливые стволы дубов, обнимала вязы, вновь падала, но упрямо шла вверх.

Одежда ее, обычная для замужней хатын¹, сшита была из добротных тканей. Льняная рубаха и просторная чоба², отделанная шелком, не скрывали стройности. Ветерок раздувал тончайшее покрывало, и виден становился волосник с прихотливой вышивкой, над которой провела она немало вечеров. Подол светлой рубахи изляпала весенняя грязь, на длинных рукавах запеклись капли крови – не зря они прятали ее ободранные ладошки.

Чыпчык³ задорно щебетал и перелетал с ветки на ветку, словно приглядывал за измученной путницей. Но и ему наскучило неуклюжее существо. Он улетел к своим сородичам, что собрались на самой вершине горы. Хатын проводила его взглядом, тяжело вздохнула, желая обрести такие же быстрые крылья.

– А может, отыщут меня и здесь? – глухо сказала она.

Устав бороться с собою и своею слабостью, устроилась прямо на подстилке из прошлогодних листьев, не сухих, напоенных растаявшим снегом.

Хатын замерла, и желтая накидка почти слилась с лесом. Покрывало, надежно защищавшее лицо ее, шею и волосы от неосторожного взгляда, казалось лоскутом белого снега, что оставался еще в глубоких оврагах. Она заснула или впала в забытье, но изредка всхлипы проносились легким ветром над самой поверхностью земли, и мошки, ожившие после глубокого сна, отвечали ей. Пробежал пугливый заяц, замер на мгновение, пытаясь понять, что за теплая кочка выросла в лесу. Хатын пошевелилась – ушастый исчез в кустах ивы.

День заканчивался, темнота осторожно опускалась на гору, окутывая голые ветки длинными рукавами. Хатын вновь заворочалась, холод и влага давно превратили одеяние в мокрое тряпье. Озноб пробегал по ее груди и спине, но хатын не пыталась покинуть свое ложе. Она все же заснула, и скоро по озябшей горе поползли несвязные речи:

– Прости, Самат, прости… Не уберегла, не смогла… Руки твои холодны, как лед, язык твой бездвижен. Самат, Самат…

Вечность могла бы услышать, но что для нее бред женщины, скорчившейся на горе?

***

Прошел час, другой. Златоликая луна появилась на небосклоне и удивленно взглянула на хатын. Несчастная дрожала, обхватив себя руками, иногда звала кого-то: «Придите, оборвите мои мучения», корчилась на холодной земле и не знала покоя. Когда она принималась повторять «Самат» голосом, полным скорби, огромные дубы печально качали ветвями.

Наконец она сделала судорожный вздох и затихла, закутавшись в темное, впитавшее сор покрывало, точно в саван. Земля рядом с ней зашевелилась, какие-то темные тени окружили ее, двигаясь медленно, с тихим шорохом. Тени охватили руки, ноги и тонкий стан хатын.

Не слышно было ни единого звука, только шорох, когда тени касались друг друга. Если бы кто-то из людей увидел происходящее на горе лунной ночью, то кричал бы от ужаса и бежал прочь. Но хатын не чувствовала ничего, глубокий сон ее был подобен смерти.

***

– Әни⁴, мне холодно, так холодно…

Она шла по ночному саду, и звезды мигали с вышины. Падали лепестки цветов, их запах дурманил голову, под деревьями ходили дивнохвостые павлины, словно в раю. Но ей до той красоты не было дела, крик велел ей идти все дальше и дальше. На смену цветущему саду пришла дикая чаща. Корявые деревья вздымали ветви, кричали вороны, а «әни» звучало все тише.

– Самат, сынок, где же ты? Я тебя найду, найду и исцелю. – Слезы капали на сухую землю и впитывались, а на этом месте вырастали зеленые травы.

Хатын запнулась раз и другой, услышала громкое шипение. А когда поглядела на землю, то безо всякого удивления увидала огромных черных змей. Они сплетались в клубок и вновь расставались, словно танцевали на празднестве.

– Помогите мне, верните моего Самата, – сказала змеям.

Но те не слышали, танцевали и танцевали, пока она не провалилась в какую-то бездну, где не было ни звезд, ни змей, ни памяти о смерти.

***

Горел факел.

Его пламя казалось слишком ярким, обжигало привыкшие к сонной тьме глаза. Хатын пугливо смежила веки, а там колыхались огненные точки. Скоро они потускнели, обратились в красно-черное, и хатын вновь открыла глаза.

Ложе ее было мягким, словно кто-то набил перину тончайшим пером. У изголовья стоял золотой, чуть потускневший кувшин. Протянула руку, чтобы взять его и утолить жажду. Тело казалось чужим, немощным, совсем не желало повиноваться. Но хатын все же справилась с собою, ухватила за тонкую ручку кувшин, вздрогнула от непривычной тяжести – кувшинов из золота ей держать не приходилось, – пролила несколько капель, ощутила их цветочный запах и наконец поднесла ко рту вожделенное горлышко.

Вода оказалась столь приятна на вкус, что долго не могла от нее оторваться. Был ли то отвар роз? Или просто жажда превратила воду в нечто особенное? Хатын не успокоилась, пока не выпила все до капли. Руки онемели, и опустевший кувшин упал со звонким, чистым звуком. Ей стало стыдно, подняла, погладила золотисто-тисненый бок и поставила возле своего ложа.