Kitobni o'qish: «Мальчик и его маг»

Shrift:

Эта история посвящается:
– моему отцу;
– маме, которая не читает мои книги;
– Свете, которая любит, когда литературоведческие размышления начинаются со слова «чёрт»;
– Алёне;
– Але;
– М.А. и М.Л., без которых книги не было бы;
– Геле, которая навела меня на первую мысль летом 2016 года.

Пролог

Ирвин, далёкое будущее

Больше всего меня в тебе бесило то, как легко тебе всё давалось, что ни попроси. Если ты подкидывал апельсин, то всегда этот апельсин потом ловил. Если на ходу забрасывал конец шарфа за спину, то шарф ложился легко, небрежно, будто бы не мог иначе, а ты шёл этой своей беззастенчивой походкой довольного собой балбеса, наглеца, и лучи солнца стлались тебе под ноги, а ты как будто и не замечал.

Только потом, когда мы выросли, а ты не постарел, я до конца осознал, что шарф этот был одним из подарков моей матери и что носил ты его и в жару, и в холод, почти не снимая, – сколько раз я видел, как ты бережно вешаешь его на медный крючок в нашем старом доме, на спинку стула у моей постели или, свернув по-женски мягкими движениями, подкладываешь под голову. Этот шарф ты никому не доверял, сам стирал и опрыскивал духами «Сосновый янтарь», их тоже якобы носила моя мать, которую ты помнил и помнишь сейчас в разы лучше, чем помню я. И вот сейчас, когда младшие носятся по площади, как добрые, но невоспитанные псы, и всё пытаются тебя обнять то по отдельности, то скопом, и тянут в кафе есть пирожные, потому что, о боже, только вчера в свой черёд наконец выяснили страшную тайну даты твоего рождения, – только сейчас, когда ты говоришь им: «Вы меня ставите в неудобное положение!» – и рвёшь из хватки рукава пальто и мы оба знаем, где я скоро окажусь, – я понимаю, что ты и со мной своего добился. Мать попросила у тебя моё счастливое детство, и ты ей его предоставил, честь по чести, даром что оценить она уже не могла – да и хотела ли? И меньше всего вас интересовало, чего в этой истории хотел я сам.

Ты щуришь глаза, пока медленно поднимаешь правую руку, и носки сапог моего младшего братца, который так тебя и не отпустил, отрываются от земли. Я знаю – сейчас ты начнёшь кружиться и брат закружится вместе с тобой, заорёт в восторге, а ты состроишь эту свою унылую мину и сделаешь вид, что совершенно ни при чём, только придержишь его свободной рукой, и сестра тут же начнёт требовать покатать её тоже, и мы с тобой так и не поговорим.

Ты бегаешь от этих разговоров с тех пор, как мне исполнилось тринадцать и мы с тобой познакомились.

Шандор, начало пути

Самый глупый соблазн – поверить, что ты повзрослел, окреп душевно, оставил позади того себя, который один и ответственен за прошлые ошибки, и уж теперь, конечно, всё исправишь. Я просыпаюсь среди высокой травы и не могу понять, где верх, где низ – будто на меня выплеснули небо, голубое, какого даже во сне не бывает. Обморочно-яркое. Я лежу неподвижно, уже не там, ещё не тут, и земля подо мной качается, как колыбель, пока я привыкаю иметь тело. Значит, я снова в игре. Значит, я вернулся. Потом по рукам начинают бегать муравьи и прочие безымянные букашки, и я сдуваю их так аккуратно, как могу. Ещё минуту назад я помнил, зачем я, но вот теперь проснулся и забыл. У меня есть: волосы, лезущие в лицо, тонкие руки, шершавые губы – я провёл по ним языком, чтобы проверить. Мне в ладонь тычется мордой какая-то ошалевшая лиса. Следует встать, пока не порос мхом и мелкими цветочками и не собрал вокруг себя всё зверьё в округе.

Воздух плотный, прохладный и упругий. Он полон запахами клевера и ромашек, лисьей шерсти и беличьей, воды и пыли. Я думаю – дети Катрин, вот я зачем. Я не увижу её саму, я никого не спас, но её детям я обязан возвратить их самих, как Катрин возвратила мне меня.

Вокруг ни души – поле и холмы, и я потягиваюсь во всю силу рук, и холмы еле заметно выгибают спины вместе со мной. Занятно: радость уже есть, а горечи ещё нет. Я пытаюсь понять, где оказался – не в смысле прерванной истории, а на карте.

Я даже не помню, плакал ли этот сын Катрин, когда его отсылали. Наверное, да, дети должны плакать. Пока иду, пытаюсь вспомнить, как он выглядел. Всегда серьёзное, хмурое лицо, как будто он уже всё понял и вот-вот меня в чём-то уличит. Сколько ему сейчас лет? Сколько мне? Я с удивлением смотрю на свои руки – они, конечно, постарели, как и следовало. Я ведь могу ему не помогать. По сути, из страдающего рыцаря я могу стать никем, а не помощником. И я понятия не имею, как ладить с детьми. Я всю жизнь был частью большой игры, и свой второй подаренный шанс собираюсь потратить всё на это же. Я надеюсь, что мальчику не стукнуло, к примеру, тридцать, потому что тогда только что избранная мной ипостась – опытный наставник – утратит всякий смысл.

Я иду, жму плечами, обживаюсь в теле заново, ворую яблоки из воздуха. Всё это не имеет ко мне никакого отношения.

Часть первая
Путешествие

Глава первая

Шандор, прошлое

В сидении у постели умирающего есть масса плюсов. Во-первых, он почти не шевелится и можно без помех запоминать: его нога сейчас толщиной с твоё запястье, локти уродливые, узловатые, как корни деревьев; чтобы услышать, что он говорит, нужно склониться к самой груди, к самому рту, поскольку у него нет сил повысить голос. Во-вторых, можно чувствовать себя полезным, просто вытерев белёсую рвоту в пятый раз подряд (легко приносить пользу человеку, который сам не в силах поднять руку). И третий плюс – ты можешь врать всё что угодно. Ты заправляешь за ухо отросшую прядь и делаешь вид, что хороший мальчик, что не было ни темниц, ни алтарей и что ты не влюблён в его жену:

– Да, я нашёл невесту. Очень славная, скромная, и нет, не в курсе. У её дома в июле цветут кусты шиповника. Она такая славная в своём домашнем платье.

Чёрт, опять «славная», ты повторяешься, он бы просёк, но не теперь – теперь он смотрит в потолок и только кивает. Ты сочиняешь своих будущих детей и скорбь его жены.

– Да, Катрин спрашивала, как вы. Да, хотела прийти, даже пыталась меня подкупить, чтоб я провёл, но я же помню, вы велели, чтоб она не видела… и она плакала, и я поэтому поздно пришёл.

Ты поздно пришёл, потому что вы с Катрин три часа выбирали гроб по образцам. Хаос, анархия, и королевский гробовщик ушёл на покой, не передав дел. И ты говорил:

– Но твой муж ещё живой.

И Катрин говорила:

– Ну и что? Это же вопрос дней, когда он умрёт, – и листала страницы с набросками, которые для вас сделал придворный художник, и шаль, конечно, сползала с плеча, и ты хотел поправить и не осмеливался и думал: «Это женщина, которую я люблю. Для меня она даже гроб не станет выбирать». – Как думаешь, может, взять вот этот, синий?

То есть кто-то в этом клятом королевстве заказывает синие гробы. И красные. И жёлтые. Смертей так много, неужели в одном чёрном.

– Тебе нужен приличный похоронный костюм, – говорила Катрин словно в ответ и окидывала тебя прохладным взглядом, как будто ты стоял перед ней голый; но ты сидел у её ног, пока она нежилась в кресле, сбросив туфли.

– Он спрашивает, почему ты не приходишь. Я соврал, что он сам велел, и сказал, что его бинты пора менять. Они правда промокли.

– Какой ты честный, врёшь наполовину. И что мой муж?

– Приподнялся. Сказал: и правда, нечего ей тут делать. А потом мы перебинтовывались и он забыл.

– Ты что, его мать? «Мы перебинтовывались»?..

– Он больше никого не хочет видеть.

Катрин качала головой:

– Не понимаю, он же всё равно забудет? Ни орденов, ни милостей. А если не забудет, то ничего уже не сможет сделать.

Ты бы ответил: потому что я люблю его жену или – потому что человек без любви есть медь звенящая и цимбал звучащий, но Катрин бы не поняла, и ты молчал.

– Он ведь знал, что с тобой делали, и не мешал им?

Ты молчал. Человек без любви есть медь. В соседнем крыле умирающий король, ругаясь, срыгивал в вымокший платок бессчётную рвоту.

Ирвин, настоящее

Ирвин пялился в стену третий час: через шесть дней вступление в орден, а он не готов. Братья и так уже смотрят подозрительно. С другой стороны, перед вступлением по крайней мере дадут зеркало, и можно будет толком себя рассмотреть чуть ли не в первый раз с тех пор, как он попал в обитель.

Выкрашенные в белый валуны стены не желали сливаться в положенное марево и усыплять. Пахло сухой травой. Ищи блаженного спокойствия и обретёшь его, но у Ирвина вместо этого болели плечи, чесалась шея и вертелись в голове вопросы. Как всегда. Вот завалишь испытание, заставят год молчать, тогда узнаешь. Пёс заблудший, тварь алчная. Он попытался вспомнить ещё обзываний из священных книг и окончательно отвлёкся – ну конечно! Чего вообще от него можно ожидать? Ирвин бы двинул в стену кулаком, но кто-то из братьев наверняка был на обходе в коридоре и почуял бы выплеск. Нужно дышать носом. Нужно читать книги всё время, пока не в храме с остальными. Смотреть в стену, пока не свалишься. Дурацкий ты. Тебя и так перевели в келью с окном.

Окно мешало. Стены в обители были толщиной в Ирвинов рост, но в окно проникали: солнце, плеск воды, звяканье цепи колодца, стук дверей, скрип ворот, запах из пекарни, резкий крик перепёлки, которая орала, спрятавшись в траве, и знать не знала, что какой-то Ирвин в келье уже дней пять мечтает свернуть ей шею, если встретит.

Все беды от окна. Ирвин, конечно, сам виноват, что на прошлой неделе посмотрелся в лужу, но кто знал, что его накажут так. Может, они планировали от него избавиться. Может, им не сдалось его сознание, собьёт весь ритм – и начинай сначала.

Ирвин взглянул на окно довольно-таки сердито и обнаружил, что в проёме кто-то сидит.

Нет, ему кажется. Ни один брат и ни один послушник не будут сидеть на окне и болтать ногой, ни за что, никогда. Не обращать внимания?

Незнакомец сидел против света, и Ирвин видел только силуэт.

– Эй, – сказал Ирвин, – эй. Вы кто? Вы враг?

Собственный голос оказался хриплым, тихим, но Ирвин говорил чётче, чем думал, – может быть, это перед братьями слова комкались и размазывались. Вообще-то правильному брату речь не нужна вовсе, но Ирвин только послушник, и, кажется, он запутался. Он вообще не хотел ни с кем говорить, но вот же – пришли, помешали…

Незнакомец спрыгнул на каменный пол и приземлился легко, как упавший лист. Медленно прошёлся по келье, оглядываясь и словно давая время разглядеть себя – в чёрных широких штанах и такой же просторной рубахе, худой, на шее чёрный шарф из шерстяной ткани, руки прячет в карманах расстёгнутой куртки, глаза тёмные. На миг Ирвину показалось, что в них нет зрачков. Тонкие брови вразлёт и длинные чёрные волосы, по-женски гладкие.

– Ха, – сказал незнакомец, – это я враг?

Он говорил чудно, не как в обители: будто пел, а не говорил. Будто бы ему нравилось произносить слова, и дышать нравилось, и чувствовать под ступнями твёрдый пол. Интересно, откуда он явился? В обители не учили географию, и вот сейчас Ирвин об этом пожалел и тут же разозлился, что жалеет.

– А не враг – тогда кто? – Ирвин вскочил с кровати и оказался с незнакомцем лицом к лицу. – Зачем залезли на окно? Чужим нельзя здесь!

– А нынче в монастырях не жалеют путников? Кров и убежище во имя бога того или иного – нет, ушёл обычай?

Ни про какие такие обычаи Ирвину не рассказывали. В обители вообще мало рассказывали, зато учили слушать тишину до тех пор, пока Ирвин вообще не забывал, кто он и что он. Ещё учили слушать камень, становиться им. Говорили: не дёргайся, не прыгай, не огрызайся, не ори, когда не спрашивают. Не пытайся припомнить, как ты выглядишь. Не пялься в лужу. Не пялься на небо. Пялься внутрь себя, пока не увидишь озеро серой воды, вода плещет о камень. А теперь этот в чёрном явился сюда и смотрел так, что Ирвину хотелось закричать: ну что ты хочешь от меня? Зачем опять очерчиваешь? Зачем напоминаешь, кто я есть? Это было как будто посмотреться в зеркало, которого в обители не было и быть не могло. И зеркало это будто говорило: я тебя помню, тебя знаю, ты мне нужен, вне обители есть другая жизнь. Невыносимо. И он ещё что-то говорит о жалости к путникам. Ирвин кивнул на кувшин, стоящий в углу:

– Я могу дать вам воды, но больше у меня ничего нет.

Интересно, что братья делают с чужаками. В обитель никто никогда не заходил – даже новых послушников братья сами привозили откуда-то из города в крытой повозке.

– Ой-ой, вода, ну и гостеприимство, – чужак покачал головой, плюхнулся на Ирвинову кровать и воззрился на Ирвина снизу вверх. И вдруг улыбнулся. У чужака были отличные зубы, белые, ровные, такими хорошо надкусывать яблоки.

Ирвин сам не знал, откуда эти яблоки пришли к нему, в обители их не подавали, но он вдруг вспомнил – яблоневый сад, дорога меж деревьев и яблоки в траве – светло-зелёные, тяжёлые, одноцветные и наоборот – маленькие, красные или густо-розовые, как румяна в том мире, в котором ещё были зеркала. Разные яблоки. И пахнут дождём и травой.

Незнакомец моргнул, сощурился, будто бы что-то рассчитывая, кивнул и протянул Ирвину яблоко. Яркое, красное, как будто нарисованное. Из ниоткуда. Яркое – как пощёчина, ярче кельи, стен, камней и самого Ирвина, вместе взятых. Ирвин дёрнулся – не надо!

– Что? Что такое? Держи, настоящее. Я потом тебя научу. Или апельсин?

Ирвин только и смог что сделать шаг назад. В обители осуждали шум, и он не умел кричать. Но кто-то из братьев же сейчас почует ужас, ну и что, что Ирвин его не выразил внешне, такой они должны почувствовать, слишком страшно, потому что – откуда взялось яблоко? Его тут не было и не могло быть, это келья, а значит, незнакомец – чародей. А хуже чародеев нет на свете. И Ирвина теперь не возьмут в братство. Незнакомец отложил яблоко, нахмурился:

– Да ну? – Какой-то брат наверняка уже плыл к двери, а незнакомец всё смотрел на Ирвина, качая головой. – Да ну? Серьёзно? Хоть бы ударил, если так боишься. Глупо.

– Вы… если братья вас найдут, они же могут…

– О себе беспокойся. – Незнакомец встал.

Дверь открылась сама собой – Ирвин помнил, что маленьким он этого пугался, – и в комнату явился брат – Ирвин их путал, они все были серые пятна в тёмных, для виду подпоясанных хламидах, кто-то погуще, кто-то попрозрачней. Иногда они скидывали капюшоны, и Ирвин видел подобия лиц. Иногда, для послушников, братья даже использовали человеческую речь.

Сейчас пятно – нет, брат! – уставилось на Ирвина пустым, без глаз лицом.

– Это не я, – пробормотал Ирвин и зажмурился, – это не я, это не мой гость, я не звал!

– Он предложил мне воды, – сказал незнакомец, и Ирвин задохнулся и открыл глаза. – Так что технически могу считаться гостем.

Брат вытянулся, принюхался – и к Ирвину, и к чужаку – и вдруг тоненько запищал на одной ноте. Ирвин хорошо знал, что это значит.

– Вы сейчас все сюда слетитесь? – поразился незнакомец. – Из-за одного меня? Нет, знаешь, Ирвин, нам точно пора. А меня Шандором зовут, спасибо, что спросил.

И незнакомец схватил его за руку и дёрнул к выходу.

Марика, настоящее

Шандор не любил выпивку, говорил: «Невкусно». Изредка пил адски сладкую медовуху, из-за которой у меня в кишках как будто сразу всё слипалось, да и всё на этом. А в тот вечер я застала его пьющим вино. Ну то есть как пьющим – он делал глоток, морщился, качал головой, отодвигал стакан. Медлил, делал ещё глоток. Я сказала:

– Эй, ты так не напьёшься, не получится, – и села на пол у его ног, и положила голову ему на колени, и сделала вид, что не заметила, как он вздрогнул.

Он занял самую маленькую спальню, которую смог найти, и всё равно ему здесь было неуютно: он задёргивал шторы даже днём и вздрагивал, если я входила, не стучась. Я не хотела его пугать, просто забывала. Днём он читал и мучил свою магию, старался сделаться лучше, лучше, ещё лучше, а ночами навещал Ирвина и становился всё мрачнее и мрачнее. Сейчас он вообще молчал, поэтому я повторила:

– Ты не напьёшься так, даже не думай.

– Правда?

– Я могу крепкое что-то принести из кухни.

– Да нет, спасибо.

– Ладно тебе! Если одним глотком на силе воли? Хочешь, я тоже выпью этой твоей сладости несчастной?

Тут он впервые улыбнулся:

– Ну и жертвы…

Решительно взял стакан, опрокинул весь сразу и закашлялся. Я врезала ему по спине, и тогда вино пошло у него носом.

– Знал ведь, – сказал, когда и я, и он, и его руки и рубашка оказались оттёрты от вина, насколько можно, – знал ведь, что ничего хорошего не выйдет.

– Что случилось-то?

– Я ему снюсь. Стараюсь, разговариваю, тормошу, песни пою, показываю фокусы, да что угодно. А в следующем сне он всё забывает. Мы уже познакомились раз семь.

Он – это Ирвин, Янин брат и сын Катрин, которого Шандор должен был воспитывать и которого ни в коем случае не должен был обнаружить Арчибальд. Так хорошо придумали с этими снами – и безопасно, и ребёнок под присмотром, и Шандор не мучается совестью.

– Ну пойди встреть его наяву, раз так неймётся. – Я знала, что, скорей всего, сказала глупость, я всегда говорила глупости, и всё-таки. Шандор развёл руками, и улыбка у него была беспомощная.

– Да я боюсь с ним наяву общаться, знаешь. Во-первых, когда мы впервые встретимся, будет считаться, что его путь начался. Не отменить, обоюдная наша связь и всё такое. Во-вторых, я же тоже не образец любви.

– А кто тогда образец?

– Ну явно не я.

– Ну началось, – я даже спорить не хотела. Встала, из горлышка отпила из бутылки, которую он открыл, плюхнулась в кресло. Сказала: – Знаешь что. Ты всё равно не сможешь вечно ему сниться.

– Да я не знаю, как его оттуда вытащить. Там же другое время, он там вырос, и там ему тринадцать, а не шесть. А в мире – шесть. И я не знаю, как ему помочь, как отмотать. В тринадцать он ненавидит людей и пялится в стену, ни туда ни сюда. Ни в покой, ни в радость. Ничего-то у нас не получилось.

– Так отмотай обратно до шести. Его личное время, его годы. Если мир примет его только шестилетним, так тому и быть, не? Пусть проживёт ещё раз, по-нормальному. У нас-то тут прошло всего ничего.

Шандор не слушал. Снова впал в эту свою меланхолию, из которой казался себе самым отвратительным существом на свете, и сообщил:

– И наставник из меня очень и очень спорный.

– Ну, значит, юному Ирвину не повезло. – Я снова встала, хотелось танцевать, но Шандору, конечно, не до танцев. – А кому из нас повезло? Ты не худший наставник, вспомни нашего.

– Он хотя бы уверен был, что знает, как надо.

– Знаешь, если мы все обречены, давай хотя бы не ходить по кругу сотню раз. – Я с самого начала не одобряла всю эту затею, но Шандору попробуй что втолкуй. – Если ты так и так намерен с ним возиться, то возись на здоровье, не отлынивай. Если ты выльешь слишком много крови, я тебе сообщу.

– Не смешно, Марика.

– А что вообще смешно? Хоть у кого-нибудь из нас была нормальная жизнь? Нет, и не будет, мы здесь родились, так что давай хотя бы не шарахаться. – Я не знала, как объяснить, не умела объяснять. Арчибальд вечно говорил: я косноязычна. – Нужно идти навстречу, а не от.

– Я заберу его сперва на сказочную сторону.

– Думаешь, там он тебя не забудет?

– Арчибальд там его не найдёт, а это главное. И я не уверен, что из обители сюда, к нам, вообще можно вытащить душу без потерь, это обычно путь в один конец.

– Слушай, а дом, где вы жили с отцом, он же ведь цел, нет? Ты можешь всем сказать, что мы туда переезжаем, а потом тупо притащить туда своего ребёнка.

– Марика.

– Что?

– Я не хочу жить в доме детства, это больно, вот что.

Я промолчала. Никакой Ирвин ещё даже не появился, а мы уже ругались; дальше будет хлеще. Хотелось плакать, пить и драться, поэтому я просто вышла, не прощаясь.

Глава вторая

Ирвин, прошлое

– Вы кто?

– Мы с твоей матерью дружили.

– Вы чародей?

– Я тебе страшную вещь скажу: ты тоже он.

– Почему вы всё время улыбаетесь?

– А почему бы нет?

Шандор шёл быстро, и Ирвин бы за ним не успевал, если бы Шандор не держал его за руку – почти тащил. Ирвин отвык от этого всего: небо, дорога под ногами, травы на обочине; от фиолетовых цветочков рябило в глазах. Небо над головой было таким огромным, что Ирвина тошнило.

– Куда мы идём?

– Я пока это не продумывал, – Шандор говорил будто бы сквозь зубы и то ли улыбался, то ли жмурился. – Будущий маг и его наставник должны вместе пройти определённое количество шагов, вот мы и проходим. Извини, что тебе приходится бежать, скоро замедлимся. Дурацкие обычаи.

– А почему вы вообще меня забрали?

– Потому что я обещал, – Шандор пожал плечами, – потому что я не хотел, чтоб ты там оставался. Я и сам рос в похожем месте, мне не нравилось. И потому, что я за тебя отвечаю, так или иначе.

Шандор остановился и снова посмотрел на Ирвина сверху вниз так, что под этим взглядом стало неуютно: будто он утверждал, что Ирвин точно есть, и будто Шандор что-то знал про Ирвина, что тот забыл.

– И потому, что ты заслуживаешь лучшего. Возьми меня за руку и зажмурься, сейчас воздух станет похож на воду. Ты, главное, иди вперёд, и я пойду.

– А ты расскажешь мне про маму?

– Обязательно.

– Можешь сейчас?

– Дойдём до реки – сразу расскажу. Я перенёс бы тебя, но так не получится. Каждый живой должен пройти границу сам.

– А я живой?

Шандор опустился перед ним не на корточки даже – на колени, положил руки на плечи, сжал. Воздух вокруг закручивался вихрями, дрожал и плыл; и не видно было ни неба, ни цветов, только дорогу под ногами и Шандора напротив.

– Мёртвые не хотят слушать про маму, – сказал и щёлкнул Ирвина по носу. – Всё хорошо, пошли. Я тебя выведу. Прости, что я так долго.

Ирвин ухватился за его руку сразу двумя своими – и шагнул вперёд. Вывалился по ту сторону тумана, и рядом правда шумела река – блестела, будто брызгала в глаза бликами. Ирвин зажмурился. Всего опять стало слишком много: шум, река, мама, и казалось, будто он что-то упустил, что-то забыл, что-то было другое, непривычное… От незнакомца рядом пахло хвоей, он стоял совсем близко, обнимал за плечи. Тяжёлая, тёплая неизвестная ладонь. Вырваться и убежать? Или прижаться? Ирвин всё жмурился, но одних запахов хватало, чтобы сердце застучало часто-часто: хвоя, трава, сырая земля, свежая вода…

– Давай, открой глаза. Давай. Не страшно. Помнишь меня?

Он помнил. Незнакомца звали Шандором.

– Это просто река. Я рядом. Ну же.

Ничего не было в новом мире Ирвина, кроме ветра, и запахов, и голоса. Голос этот потом станет тем первым, что Ирвин будет слышать по утрам, и тем последним, что уловит перед сном, голос этот будет утешать, укорять, петь колыбельные, в тысячный раз рассказывать про мать, но тогда Ирвин всего этого ещё не знал. Открыл глаза и сказал:

– Есть хочу.

– Отлично. – Шандор снова присел перед ним на корточки: – Давай-ка покажу, как доставать еду. Солёное или сладкое?

Потом, годы спустя, Ирвин наизусть будет помнить этот порядок действий, эти фразы. Вспоминай. Мнётся или хрустит? Тает? Ломается? Рассыпчатое? Мягкое? Упругое? Чем чётче вспомнишь, ярче вспомнишь, тем проще добыть.

– Это так ты сотворил яблоко?

– Ага, именно так. – Шандор тут же достал из воздуха ещё одно, подкинул на ладони: – Вот так. Будешь?

Стоило Ирвину съесть яблоко и вытереть руки о траву, как Шандор кивнул на лес вдали:

– Нам бы срезать сейчас. Пойдём, пойдём. Небось давно не ходил пешком далеко, да?

Какая разница, куда Ирвин ходил. Лес оказался ещё хуже берега: топорщился, колол то ветками, то крапивой, паутиной лип к волосам. Корни переплелись так, что Ирвин не знал, куда наступить. В лесу было тесно – теснее, чем в келье, теснее, чем Ирвин вообще помнил, и он споткнулся почти сразу же, и Шандор подхватил его и велел:

– Дыши через нос.

– Я и так дышу.

– Нет, ты вдыхаешь ртом, это другое. Через нос – это через нос, и рот закрыть. А ещё ты идёшь напролом, это утомляет.

– Но ты же тоже идёшь напролом.

– Нет, посмотри: вот я отодвигаю ветку. И перешагиваю корни и всяческий хворост, который слежался, а не пинаю. Меньше движений, вы союзники, а не враги.

– Кто не враги?

– Ты и лес. Ты его гость, а не король. Смотри внимательней.

Да сам бы посмотрел! А вот в обители было просто. Там всего-то и было что стены, кельи, коридор. И были правила. Не поднимай головы, если не просят, говори чётко и по делу или молчи. Не всматривайся в мир, отгородись. Серое, выбеленное, пыльное. Под ве́ками как будто на всю жизнь отпечатывался один и тот же рисунок, стены и узкие окошки – как герб на монете.

А Шандор заставлял смотреть вокруг.

– Стой. Подыши. Гляди, – он взял ладонь Ирвина и аккуратно приложил к стволу какого-то стройного липкого дерева с тёмной корой. – Это сосна, – пояснил Шандор и улыбнулся, – мальчик, который не видел сосны… Чувствуешь – липкое? Это смола, это как будто её кровь. Застынет, и получится янтарь. Если бы сейчас было солнце, она бы просвечивала. Как капли воды, только гуще и другого цвета, представляешь – густое солнце?

Солнце Ирвина было пыльным и белёсым.

– Да что с тобой… Ай, ладно, глянь наверх.

Ирвин не собирался, но Шандор взял его за подбородок и осторожно задрал голову – пришлось смотреть. Там, в мутной, тревожной дали, качались верхушки сосен и скрипели из стороны в сторону, туда-сюда, так что Ирвину на миг показалось – он тоже качается, а потом – что всё кружится, верхушки, небо, он сам, а потом Шандор вдруг взъерошил ему волосы, и Ирвин покачнулся и чуть не упал.

– Красиво, да? – Шандор нечасто дожидался от него ответов, но всегда делал вид, что так и надо. – А смолу, кстати, можно есть, – и действительно оторвал от ствола комочек липкой древесной слизи и принялся жевать.

Ирвин нахмурился: не издевается? Его сейчас не вытошнит? В обители Ирвин ел лепёшки на воде, но у Шандора не было ни одной такой.

– Что смотришь? Вкусная. Смотри, внизу трава и папоротники – у них резные листья, как узоры на спинках скамей в церкви.

– У нас в церкви не было скамей.

– Правильно, вы сидели на полу. Смотри, вот эти три сердечка – заячья капуста, её можно жевать. Да не хмурься ты так, не буду заставлять. Кисленькая такая. А вот эта вот синенькая ягода – вороний глаз, ядовитая.

Шандор глядел под ноги, выискивая ещё что-то незаметное, чтобы показать Ирвину и заставить видеть больше всяких дурацких маленьких вещей. Большой мир такой сложный. Лес такой наполненный. Ирвин покосился на вороний глаз, на Шандора, который носком ботинка ворошил прошлогоднюю буро-жёлтую хвою, и спросил – сам не знал зачем:

– А можешь съесть? Вот эту, ядовитую.

Носок ботинка замер. Шандор спросил обычным, ровным голосом:

– Это зачем тебе?

– Ты говорил, вы с моей матерью дружили и что ты обещал меня забрать. Значит, ты ей обещал обо мне заботиться. Если я попрошу, ты сделаешь так?

Шандор фыркнул и покачал головой, будто не верил, что Ирвин сказал именно это. А ведь, наверное, их всего двое в этом лесу, Шандор может с ним сделать что угодно, и его, Ирвина, никто не хватится. Он больше не послушник. Но Шандор рассмеялся и уселся прямо на хвою, скрестив ноги и глядя снизу вверх прищуренными глазами:

– То есть давай конкретизируем. Ты хочешь – о, не сядь на муравейник, – ты хочешь, чтобы я: схватился за живот, изверг наш завтрак, похрипел от боли, осел на эту замечательную землю, задёргался, как рыба на крючке, и умер, не составив завещания? Позволь спросить: какая цель?

– Какая что?

– У моей смерти должна быть цель. Что, нет её?

Ирвин нашаривал слова, слова не шли. В той глубине, которую взрастила в нём обитель, где словно бы всегда плескалась серая вода и на камне посреди идеально круглого озера сидел кто-то, кого он не знал или забыл, – в той глубине что-то всплывало к поверхности, рассекая воду. Шандор ждал, и верхушки сосен по-прежнему покачивались в небе, и Ирвин думал: он говорит со мной про свою смерть. Он не отказывается. Может быть, это опора?

– Я не хочу, чтоб ты умирал, – сказал Ирвин, и озеро исчезло, и вокруг опять был лес, и Ирвин вдруг опять почувствовал запахи: истоптанной ими травы, нагретой коры, той самой смолы, что Шандор жевал. – Я хочу, чтобы ты никогда не уходил. Пообещай.

– Ой, да пожалуйста. – Шандор встал с земли, подал руку Ирвину и только потом отряхнул штаны. – На тебя там тоже налипло. Надоем ещё. Ещё не будешь знать, как от меня избавиться.

Сосны сменились мрачными деревьями: они почти не качались, зато скрипели как-то медленно, надсадно, мрачно. Шандор шагал легко, Ирвин старался не спотыкаться, но не получалось. Потом они вломились в заросли розовых ягод, и Шандор сказал:

– Ого, ого, да это же малинник. Попробуй, сладкая, как поцелуй любви в шестнадцать лет. Попробуй, говорю.

Ирвин попробовал: сок размазался по пальцам. Лес такой разноцветный, тесный, шумный, и сосны с тёмными деревьями скрипят по-разному.

– Куда мы идём?

– В дом, где нас кое-кто, наверное, ждёт.

– А там есть келья?

– Нет, но есть спальня, кухня и кладовка.

– Зачем ты меня забрал?

– А тебе нравилось в обители?

Вообще-то нет. Вообще-то Ирвин не особенно даже помнил, как туда попал. Но почему Шандор теперь решает, куда Ирвин пойдёт и где будет жить?

– А если я не пойду?

– Твоя мама хотела, чтоб ты жил со мной.

– А почему?

– Надеялась, я смогу тебе помочь.

– Ты сможешь?

– Постараюсь.

– А я однажды украл зеркало.

– Зачем?

– Хотел на себя посмотреть. Приехал новенький, и у него, когда отняли вещи, зеркало тоже выложили. И я пробрался…

Малина тут же показалась сперва горькой, потом кислой. Зеркало тогда отобрали почти сразу, и посадили в темноту, и заставили дышать в унисон с братом – Ирвин его не видел, только слышал дыхание, да чуть касался локтя колышущийся рукав. Зачем всё это – куст, малина, лес, Шандор рядом, – если всё это кончится обителью, наверняка его найдут ведь, и тогда…

– Ты чего, Ирвин? На, держи, смотрись, – Шандор протягивал ему зеркальце в костяной оправе. – Держи, не урони. Я в детстве яблоки таскал.

– И что тебе сделали?

– Ничего хорошего.

Шандор, далёкое прошлое

Просыпался – не думал ни о чём. Миг-два лежал, солнце светило через шторы. Фыркал лучу, пытаясь сдуть его с лица, как прядь волос. Вспоминал, кто он. На мгновение казалось, что он помнит что-то ещё, что он плывёт на корабле и смотрит в море, и смотрит на луга с горы, и лежит на траве, раскинув руки, и всё это одновременно, и ещё, ещё… Выныривал из серо-голубой дали обратно в себя. Ждал. Слушал, как внизу ходит отец – двигает стулья, звенит ложкой о тарелку; или отец уходил в лес, и тогда можно было лежать не вслушиваясь, ждать отца из тумана. Он всегда приходил, всегда возвращался, и с каждым шагом его в сторону дома радость росла в груди, как волна. Можно было – вскочить, вихрем сбежать по лестнице, поскользнуться на стёртом полу, упасть и рассмеяться. Лучи и волосы ниже плеч щекотали шею. Если смотреть на солнце сквозь зелёный лист, мир делался совсем правильным, совсем летним. На завтрак были чёрный хлеб и щавель, и день стелился впереди – блестящий, совсем новенький, как капля росы. Но в то утро всё было иначе. Шандор проснулся оттого, что услышал голоса: отцовский и ещё один, незнакомый. Босиком сбежал по прохладным, не согревшимся с ночи ступенькам, ёжась, ввалился в кухню и услышал: