Kitobni o'qish: «Неваляшка», sahifa 2

Даша

.

Главное было – не стараться слишком сильно. Если крадешься на цыпочках и даже дышать пытаешься ртом и потише, обязательно услышат. А вот если будешь притворяться перед собой же, что ничего особенного не делаешь, то и пройдешь нормально. В конце концов, когда идешь через коридор днем, особенно не шумишь.

И все получилось: Даша проскочила к окну, ничего не задев, и половица не скрипнула, и окно открылось почти беззвучно. Материнский храп провожал ее дружелюбным посвистыванием, а больше в доме, казалось, звуков не было вообще никаких.

Прыгать с подоконника на землю Даша побоялась, но рядом росла яблоня, так что она перескочила, схватившись за ветку, – и та, конечно, скрипнула, но на улице это было уже неважно: на улице ее защищали сотни других звуков.

Балетки Даша еще с вечера спрятала у забора.

Потом она шла вдоль дороги, потирая ободранные все-таки ладони, зябла от ночной прохлады и думала, какая же она смелая и счастливая. Моросил дождь, но самую малость, и это усиливало запах травы и асфальта. Промокшие балетки скоро должны были начать натирать ноги, а еще лучше было даже не представлять себе, как она будет залезать в окно обратно, – и Даша не представляла.

Ночью Н. был почти красивым. Когда по дороге проезжала машина, Даша на всякий случай ныряла в кусты. Она делала вид, что не знает, куда идет, вот просто-таки понятия не имеет. Ноги как будто несли ее сами – и довериться им было легко и приятно. Ну а идти на отдаленные звуки гитарной музыки и нестройного пения – вообще инстинкт на уровне первобытного выживания. Никита был здесь абсолютно ни при чем.

– «И у любви у нашей села батарейка…»

Челка спадала Никите на лоб, так что ему приходилось часто встряхивать головой. В Н. никто больше не носил длинную челку, только Никита. И еще никто из парней не носил перстни – а у Никиты на мизинце сплетались какие-то тусклые серебряные символы. Даша смотрела на его перебирающие гитарные струны пальцы и открывала рот, как будто она подпевает.

– Ты не поешь.

Он даже конец песни не доиграл! Все остальные, человек шесть, уставились на Дашу, хищно ухмыляясь.

– Я просто тихо.

– Нет, – спокойно ответил Никита, глядя ей в глаза, так что собраться с мыслями стало еще сложнее. – Почему ты обманываешь?

– Да что ты… привязался?

В Дашином идеальном мире эта реплика принадлежала кому-нибудь, кто ее защищает. Лучше всего – чтобы Никита ее и защищал, а не цеплялся. Но, видимо, не сегодня, а то и вообще никогда.

– Потому что мне интересно.

– У меня слуха нет.

– Слух есть у всех, – вмешался Гриша, парень с дурацкими усиками и влажными ладонями. – Некорректно говорить, что…

– Знаешь, что некорректнее всего? Душнить.

Никита все-таки защитил ее. И даже подмигнул – или просто свет так упал.

Когда он заиграл следующую песню, Даша заставила себя демонстративно сжать губы и взглянула ему прямо в глаза, но Никита на нее больше не смотрел.

По кругу пошел пластиковый стаканчик со спиртом, от которого на метр разило виноградным ароматизатором. Обычно Даша просто мочила губы, делая вид, что пьет, слишком уж мерзким был вкус. Но сегодня, то ли в пику Никите, то ли, наоборот, пытаясь идти его дорогой абсолютной честности, она все-таки сделала глоток и тут же закашлялась от горечи.

– Надо было хоть что-то взять на закуску, ну.

– Так собирались же чисто мужской компанией!

– Эй, воды, может?

– Нет, спасибо. – Даша, смаргивая слезы, выпрямилась, пытаясь отдышаться. Посмотрела, как стаканчик дошел до Никиты – и был отвергнут аристократическим взмахом руки.

Почему-то стало смешно. Словно они устроили какую-то только им понятную игру, где нельзя делать ничего ожидаемого, – Даша пыталась играть в нее с младшим братом, когда они были совсем малышами. Рядом с Никитой убранное на антресоли детство опять становилось настоящим, и в этом было что-то невероятно волшебное.

По-хорошему, они бы досидели до рассвета, именно так в Н. и проходили все тусовки. Но Никита поставил себе целью разрушать все правила и рамки вокруг. Совершенно неожиданно он передал гитару щербатому пареньку, поднялся и, ни с кем не прощаясь, двинулся прочь, к слабо освещенной улице.

Даша на секунду задержала дыхание.

– Эй. Ты куда?

До того как вырваться изо рта, реплика казалась милой. После – отвратительной, тупой, плоской. Даше захотелось провалиться сквозь землю под Гришино тонкое хихиканье.

Никита не обернулся, но все-таки ответил:

– Домой. Поздно уже.

– Мне, наверное, тоже пора.

Как же жалко все получалось. Пожалуй, Даше нужно было просто подождать немного. В конце концов, остальных ребят она тоже знала, и они были пусть и не такими, как Никита, но и не самыми худшими людьми в Н. Но то ли спирт, то ли ночной подзуживающий дышать полной грудью бес словно шептал: «Нет, не дай ему уйти одному. Ты же хочешь, чтобы он тебя проводил до дома? Так возьми дело в свои руки!»

Даша поднялась, слегка пошатнувшись: ноги затекли от долгого сидения, – и побрела за Никитой. Это была единственная дорога вообще-то, но все равно не удавалось избавиться от неприятного чувства, что она собачка, бегущая следом за хозяином. К тому же Никита вовсе не собирался сбавлять скорость и идти вровень.

Даше вдруг стало так обидно, что она запнулась и посмотрела на объездную дорогу. Так на час дольше и по не самому лучшему району, но хоть сохранит остатки самоуважения. Она в последний раз подняла взгляд на Никиту – и увидела, что он развернулся и стоит, в упор глядя на нее.

– Слишком много думаешь.

– А?

Никита со вздохом подошел ближе и мягко постучал пальцем по лбу Даши. От прикосновения все тело вдруг стало легким, словно летний одуванчик.

– И совершенно не туда, куда нужно. Ты могла просто попросить или предложить.

Они смотрели друг на друга, и Даша жутко радовалась, что в этой части трассы разбили два соседних фонаря, а значит, ее пышущие жаром щеки не видны. Наверное.

– Я… просто…

– Тебя сожрет этот город. Ты не для него, – проговорил Никита с тихим вздохом. – Пошли уже, рассвет скоро.

Он и в самом деле проводил ее до дома, хотя Даша так и не смогла открыть рот и что-нибудь сказать.

Остановились у открытого окна. Сейчас, в предрассветных сумерках, Никита казался старше, тени сделали его черты четче, а птичий нос – длиннее. Он был похож на уставшего демона, опасного, но доброго, и от этого банального сравнения Даше захотелось запретить себе говорить навечно. А может, и думать заодно, все равно как-то не получается!

Но ведь правда. Он сильный – но и хрупкий тоже, и никогда не знаешь, что именно он выдержит, а что нет. А еще никогда не понятно, о чем он думает: может, о том, где лучше рыбачить, а может, о перерождении души или наполняющих жизнь символах Таро, или как сейчас – о городе, который медленно пожирает своих жителей. Такой человек – как японский клинок. Смертоносный, прекрасный, но его можно сломать просто по неосторожности. Ему нужен кто-то, кто будет о нем заботиться. Ох.

– А ты сам почему здесь живешь? Тебе этот город тоже не очень подходит, – выдавила Даша, облизывая губы.

Никита перевел на нее тяжелый взгляд.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что ты скорей для столицы. Или большого города. Там, где поэты, и умные люди, и… – Даша неопределенно взмахнула рукой.

Никита фыркнул и опустил голову – челка упала на лицо, скрывая выражение глаз.

– Ты высокомерная.

– И вовсе я не такая!

– Я не сказал, что это плохо.

Даша неуверенно переступила с ноги на ногу, убрала за ухо прядь волос.

– Ну знаешь, не самый частый комплимент.

– Предпочитаешь, чтобы я похвалил грудь и жопу? – бесстрастно поинтересовался Никита, и это было как пощечина. Даша даже отшатнулась, а потом развернулась и бросилась прочь, к своему окну. Никита не стал ее останавливать.

Слава

.

– Мыться над тазом унизительнее, чем может показаться на первый взгляд. Тебя как будто мордой пихают в беспомощную, неуклюжую телесность. Обычно не замечаешь ее и просто живешь, а когда раскорячиваешься над тазиком – только о ней и думаешь. Но вообще повезло, что у нас санузел не совмещенный, да?

Слава сидел на бортике ванны. Даша внимательно смотрела на него из-под воды.

– Может, вынырнешь на секунду? Дыхание задержишь, или как вы там делаете.

Даша медленно помотала головой. Слава знал, что она не согласится: она попробовала в первый раз и тут же начала страшно и громко хрипеть. Ему просто нравилось, что сестра качает головой, как нормальный человек: значит, слышит его.

– Славик! Подбадривай сестру, а не глупости всякие ей рассказывай!

– Подслушивать нехорошо!

– Я зубы хочу почистить!

Мать стукнула кулаком в дверь ванной и ушла на кухню. Слава поднялся с бортика, намочил над раковиной лицо. Зеркало, что ли, протереть? Он смочил краешек синей тряпки и принялся оттирать пятна от капель и пасты.

Задачка на сообразительность: почему Горячевы проводят в ванной кучу времени, но моются на кухне над тазиком? Потому что один козел сотворил с его сестрой такое, что даже в полицию не заявишь.

Баннер в интернете: «Извращенец сотворил с молодой девушкой такое…»

– Хочешь музыку послушать? Твоих драматичных женщин с противными голосами? Или какого-нибудь усталого хриплого мужика?

Даша чуть заметно качнула головой. Кожа не как у просто купающегося человека, но и не как у покойника. Немного как у бледной фарфоровой куклы. Волосы – как будто кто-то коричневую акварель разлил. И не моргает, смотрит на него или в потолок. Ей ведь неудобно не моргать!

– Я убью его, Даш.

Она неожиданно сильно взмахнула хвостом, облив холодной водой и Славу, и только что протертое зеркало.

– Или ноги отрежу, и пусть себе тоже хвост отращивает.

Теперь окатившая его вода была ледяной. А еще Даша взвизгнула что-то яростное, не поднимая голову над водой. Опираясь руками о дно ванны, она подняла хвост и ударила им Славу так сильно, что он аж к стене отлетел, затылком ударился.

– Вы с ума сошли?!

Мать распахнула дверь ванной, едва не сняв ее с петель. Как будто у нее тоже какая-то суперсила проснулась. Даша демонстративно повернулась лицом к стене.

– Он даже с сестрой в таком состоянии умудрился поругаться, а!

– Я в школу опаздываю.

Мать говорила о Даше странными эвфемизмами: «в таком состоянии», «больной», «онемевшей». Один раз даже – «в ванной», как будто Даша просто устроила затянувшийся пранк. Слава, впрочем, вообще никак по-новому о ней не говорил: Даша – и все. Как будто ничего необычного не случилось. У кого-то сестры в двадцать лет беременеют или замуж выходят, у кого-то – колледж заканчивают, у кого-то – уезжают в Москву или умирают от рака. А Славина вот хвост и жабры отрастила. Взрослая жизнь вообще не сахар, вырастет – поймет.

Он быстро переоделся в сухое. Собирался пойти говна через забор накидать этому уроду, но в последний момент передумал. Сегодня труды эти несчастные, так что лучше не опаздывать на всякий случай. Он даже проверил, все ли учебники взял.

– Позавтракать не забудь!

– Опоздаю, мам.

– Чаю глотни. Из-за чего вы поругались-то?

– Молодежная тема, ты не поймешь.

Мать улыбнулась. А когда он вчера яичницу сделал, чуть не разревелась. Не поймешь ее.

Слава залпом выпил свою кружку чая, откусил разом половину бутерброда. Присел на табуретку, чтобы не стоять как идиот.

– Ты не прогуливаешь? – вдруг спросила мать.

– Почти нет.

– Смотри, учись нормально. Нашей семье не нужны новые проблемы.

– Ага.

– И если с тобой что-то случится…

Слава запихал в рот оставшуюся половину бутерброда, покачал головой.

– Давай, хорошего дня!

Он чуть не поперхнулся, радостно махнул матери рукой из прихожей. Заглянул к Дашке в ванную.

– На самом деле я его не трону, ты же знаешь, – соврал Слава.

Даша не шевельнулась.

С крыши гаража скатился Дрончик. Приземлился он неуклюже, упав на коленки, и раздосадованно сплюнул на землю. Стеблюк отхлебнул из банки пахнущую мятой жидкость, губы у него стали ярко-зеленые. У Трофимовой и Булки губы были того же цвета.

– Здорово, – сказал Дрончик, отряхивая штаны. Протянул ему пыльную ладонь.

– Привет, – кивнул Слава. Пожал Дрончику руку и тут же вытер ее о джинсы. – Освежитель для сортира пьете?

– По себе не суди, – подмигнула Трофимова. – А чего ты не опаздываешь сегодня? Новому директору подлизнуть решил? – Она забрала у Стеблюка банку, сделала глоток и оскалилась на Славу позеленевшими зубами.

Слава забрался на скат гаража и присел, вытянув ноги. Если аж пять человек опоздали – считай, никто не опоздал.

– А что с Аникиной случилось?

Старой директрисе было лет шестьдесят, так что она обращалась ко всем только «девочки» или «мальчики», даже к учителям. «Девочка, дорогая, – говорила она Стелле Ивановне, – ты же совершенно не умеешь контролировать класс, они тебя с потрохами сожрут». Славе казалось, что они были тогда довольно мирным классом – в конце концов, не они подожгли шкаф с журналами и не они продавали малышам временные татуировки. Но, возможно, Аникина видела в них незаметную другим червоточину. В конце концов, на итоговых контрольных она всегда замечала, кто списывает, а кто нет, даже если у человека микронаушник, который физически невозможно увидеть, или шпаргалка, которую он ни разу еще не достал из кармана. Она, вообще-то, не злая тетка была, просто как будто всегда напуганная этими открывающимися ей пороками. Всегда начеку, даже пепельные кудряшки словно наэлектризованные.

– Говорят, ее отправили в Питер, – сказал Дрончик.

– Типа повысили?

– Нет, блин, наказали!

Дрончик всегда был в курсе всего – никто не понимал толком откуда. Его недолюбливали, но ссориться никто не хотел: себе дороже. Так что Дрончик был всеобщим приятелем-сплетником, раздражающим и интересным в равных пропорциях. Подсел к Славе, когда Дашка перестала быть человеком (еще один эвфемизм, мам, как тебе, не слишком страшный?), – чуял что-то, конечно, но не цеплялся с вопросами, когда Слава его послал. Так и продолжал с ним сидеть, только изредка пересаживаясь в поисках очередных сплетен.

– А ты был в Питере-то? – спросила Трофимова.

– Неа.

– Тогда для тебя это не Питер, а Петербург Петрович.

Булка рассмеялась и тут же виновато посмотрела на Дрончика. Сложная душевная жизнь у человека.

– Ты, можно подумать, была, – проворчал Дрончик. – Ну и вместо Аникиной прислали этого парнишку в пальто.

– Которого Горячев вчера в школу провожал, – вставил Стеблюк.

– Мог бы и рассказать по-братски.

– Да о чем рассказывать-то? Я не знал, кто это.

– То есть ты привел непонятно кого в школу? – Трофимова картинно всплеснула руками, демонстрируя красный маникюр с блестяшками. – А если бы это маньяк был?

– То его бы не пустил охранник. – Слава выцепил у Дрончика банку энергетика. По вкусу он напоминал сладкую жидкую резину. – Прикопались ко мне на пустом месте, ну.

– Какой ты чувствительный, – Трофимова ухмыльнулась, – как девчонка прямо.

Стеблюк и Булка с готовностью засмеялись.

– Ты даже не представляешь насколько, – подмигнул Слава.

.

С другой стороны, Славе не хотелось лезть на рожон. Иногда это было весело – как будто ты плывешь на корабле, подставляя лицо ветру, или едешь на машине с открытым верхом. Года три назад они с Дрончиком и Батоном молчали несколько дней – делали вид, что то ли онемели, то ли обет молчания дали, как средневековые чуваки. Учителя сначала раздражались, потом пугались, потом, день на третий, начали злиться уже по-настоящему. Одноклассники, кстати, тоже. Дрончик молча таращил на него глаза, а Слава так же молча вылупился на него в ответ, так они и просидели всю перемену. А Стеблюк их побить попытался – в одиночку троих, он тогда совсем глупый был. Вроде бы как раз после того случая и догадался закорешиться со старшеклассниками.

Слава, кстати, тоже в средней школе немного тусовался со старшеклассниками – из-за Даши. Но не очень часто: они казались ему похожими друг на друга, как если бы все девушки были сестрами, а парни – клонами, которых сделал с себя какой-то внезапно разбогатевший «пацан с района». Стали ли они сами теперь такими же? Сложно сказать. Но, если подумать, играть в обет молчания они бы уже не стали. Слава бы тоже не стал: не то чтобы он выгодно отличался от остальных.

Пока мы думаем, что мы неповторимы, мы ничего не знаем.

Он где-то читал о роботах-рабах сферы услуг, которым то ли по приколу, то ли по ошибке вмонтировали глюк – когда в голове появляются случайные строчки из разных стихов. У Славы, видимо, начинается что-то похожее.

Итак, не лезть на рожон. Когда все парни отправились на труд на первый этаж, Слава буркнул, что отсидится в библиотеке. Выждал немного и поднялся в кабинет к Валентине Ивановне и девчонкам.

У парней в мастерской вечно пахло дешевыми сигаретами: Федор Никитич выходил смолить на крыльцо на каждой перемене, тем самым подавая школьникам отличный антипример. Быть похожим на Федора Никитича не хотел никто. Интересно, каким он сам хотел стать в юности? Кем-то вроде Василия Теркина? Солдата, который варил кашу из топора? Левши? А похоже: у Левши была краткая вспышка славы перед нелепой гибелью. У Федора Никитича гибель, конечно, длиннее, на жизнь похожа, но тоже ведь нелепая.

На труде у Валентины Ивановны вместо сигарет пахло дешевой отдушкой от освежителя, как будто все шкафы были изнутри увешаны автомобильными «елочками». И еще лаком для волос – Дашка иногда пользовалась похожим. Мать рявкала: «На крыльце травись своей гадостью, братик задохнется тут из-за тебя!» Когда они были помладше, она часто пыталась защитить то Славу от Даши, то Дашу от Славы, и переключалась эта стрелка агрессора совершенно случайным образом, не угадаешь заранее.

Слава попробовал незаметно скользнуть на свое место, но вошедшая следом Валентина Ивановна остановилась и стала молча на него смотреть. Встать, что ли? Но девчонки сидели, он и так среди них казался гориллой в клане мартышек. Или в стае? В семье? Как у мартышек заведено устраивать свою социальную жизнь?

– Я была уверена, что это розыгрыш, – заговорила, наконец, Валентина Ивановна.

– Здравствуйте.

На него начали оглядываться. В те несколько секунд, пока в головах девчонок рождались первые подколки, Слава кристально ясно осознал, какая это все глупость. Ему нужно было вообще не ходить в школу и просто осаждать дом колдуна – когда-нибудь тот выбесился бы и показался, Слава отлично умел раздражать людей.

– Ты кабинетом ошибся? – спросила Трофимова. – Или это прикол такой?

– Я думала, мы хотя бы здесь от вас отдохнем, – сказала Логинова. – Но, видимо, не судьба.

– От чувства усталости можно попить витаминчики.

– Еще что-нибудь посоветуешь?

– Слушать учителя, например.

– А она ничего не говорит.

– Да еще бы, мы же никак не заткнемся.

После этого все на несколько секунд заткнулись, и Валентине Ивановне этого хватило. Окинув класс взглядом великомученицы, которую всё никак не могут казнить, она объявила, что все должны вести себя нормально и уважать друг друга, – и остановила взгляд на Славе, как будто это он первый начал.

А шили они, оказывается, фартуки.

Слава постарался никак не меняться в лице, но Соня Паршина все равно ткнула его в бок, чтобы спросить, в чем дело. Слава молча покачал головой. Испытания нужно принимать с достоинством.

У матери, кажется, был фартук. Картинка из детства: она стоит у плиты в клетчатом розовом фартуке и печет блины. Отец – тогда он еще не только существовал как понятие, но и жил с ними, – спит в другой комнате, и мама просит Славу разбудить его к завтраку. Славе хочется начать ныть, что пойти может и Даша, но она рисует брату самолет, так что ладно, пусть не отвлекается. Отец в другой комнате лежит с закрытыми глазами и вроде бы спит, но, когда Слава карабкается на кровать и дергает его за ус, улыбается. Этот фартук, кажется, до сих пор где-то валяется, но его давно не надевали ни мать, ни Дашка.

– Лицо попроще сделай, – тихо посоветовала Соня. – Тебя не то чтобы кто-то заставлял сюда приходить.

– Ну что ты. Мне очень интересно.

– Надеюсь, вы начали готовить выкройки.

Валентина Ивановна ходила вдоль длинных столов, за которыми они сидели, и цепляла взглядом тех, кто вертелся или шептался слишком громко. Она уже выглядела увереннее и сильнее – Слава подумал, что она, возможно, не такой уж плохой учитель.

– Выкройки похожи на черчение, – пробормотал Слава, тронув Соню за руку.

– Да. Но их можно скачать из интернета, Валентиныч добрая. Только размеры добавишь свои. Ты маме или сестре делаешь?

– Чьим?

Соня закатила глаза.

– А, да. Нет. Другой девушке.

Про Дашу нельзя рассказывать – молчи, скрывайся и таи. Как там она говорила? С счастливыми людьми чудеса не происходят? Страдания оттачивают силу? Такой бред это все – что тогда было, что сейчас. Если уж продолжить метафору, страдания изнашивают. Тупят твой клинок, так что в решающий момент он окажется бесполезным. Интересно, какую же силу оттачивает сейчас его сестра?

– Горячев, тебе что-то не нравится?

Слава как будто сам откуда-то вынырнул. Валентина Ивановна стояла прямо перед ним, и девчонки тоже повернули к нему головы.

– Все отлично, спасибо.

– Еще бы, – Трофимова громко хмыкнула, – ты тут как лиса в курятнике.

Слава старательно изобразил брезгливое удивление. Валентина Ивановна привычно призвала всех к порядку.

Он знал, что это неверная тактика. Правильно было бы улыбаться и чуть-чуть заигрывать. Смотреть им по очереди в глаза секунды три, а потом отводить взгляд. Регулярно предлагать открыть или прикрыть форточку, передвинуть столы, сходить намочить тряпку. В школе все они были похожи на персонажей примитивной комедии: популярный хулиган, непопулярный хулиган, часто переступающий черту хулиган, любимчик учителей, шут, простой хороший парень, спортсмен, туповатые друганы на расслабоне, саркастичный одинокий парень. У девчонок тоже: первая красавица класса, ее всегда веселые поддакивающие подружки, ее соперница, подружки соперницы, странные нефорки, ироничная карьеристка, дебилоидная отличница, закомплексованная аутсайдерша. У учителей было не лучше, но Славе надоело перечислять. Выбери класс и расу, ага.

– Я скину тебе сайт с выкройками, – сказала Соня на перемене. – Просто введешь свои размеры, и все. Ну, то есть… нужные. – Она покраснела, как будто случайно его обидела.

Слава улыбнулся.

– Спасибо, Сонь. А ты не знаешь, что мы потом шить будем?

Соня пожала плечами и сунула в рот кусочек жвачки. Прищурившись, рассмотрела Славу, оценивая, достоин ли он «Орбита» «клубника-банан». Слава оказался недостоин.

– Понятия не имею. А вот слушай… раз тебе разрешили ходить на труд с девчонками, то, может, мне разрешат с пацанами? Что вы там делали вообще?

– Скамейки, табуретки, полочки. Стойки для обуви.

– Ладно, – вздохнула Соня. – Я подумаю.