Kitobni o'qish: «Неваляшка»

Shrift:

Слава

.

В городе Н. с неба постоянно что-то лилось, как будто ребенок пытался размыть неудачный акварельный пейзаж. Вместо приветствия люди ругали погоду, а на праздники дарили друг другу зонты вместо пены для бритья.

А вот Даша всегда любила дождь – чуть ли не единственная в Н. и уж точно единственная в их семье. Еще совсем шкетом Слава боялся грозы, особенно ночью, но пересиливал себя и не забивался под одеяло, а, наоборот, шел к сестре проверить, все ли в порядке. Даша стояла у окна в рваной футболке и улыбалась, как чокнутая или как девушки в запретных отцовских фильмах. «На гром старайся не обращать внимания, – говорила она. – Слушай дождь». И Слава старался изо всех сил.

Если дождь шел летом, Даша иногда выходила на улицу и стояла там, запрокинув голову. Однажды кто-то из одноклассников увидел ее, дополнил историю отвратительными деталями – и вот на нее уже стали показывать пальцем. Хотя Дашка, конечно, не голая там стояла, а просто в телесной водолазке. Потом это забылось – как будто дождем смыло.

.

– С сыром было бы еще вкуснее, но мы, кажется, вчера его доели.

– И так очень вкусно, Слав. Просто я не голодная.

На самом деле было невкусно, похоже на сопливую резину. Но все равно лучше еды в школьной столовке, и не то чтобы его кто-то учил готовить. Мать вздохнула, отломила кусочек. Наверняка держится из вежливости и ждет не дождется, когда Слава уйдет в школу, чтобы поплакать вволю. Может быть, она разрыдается с подвываниями, будет шумно втягивать ртом воздух и яростно кусать губы. А может, наоборот, будет заниматься обычными делами, а слезы просто потекут, как морось с неба, а она разве что безучастно вытрет лицо пару раз. Мать и так и так могла. Дашка раньше умела только второе, да и то редко. Или просто при Славе редко.

– Что бы я без тебя делала, сынок?

«Сынок» было сигналом, что пора валить. Слава дожевал свою яичную резину, допил чай, чуть не давясь. Мать всхлипнула ему в плечо, когда они обнимались. Слава сжал зубы и сделал вид, что не заметил.

К Дашке он тоже не зашел, потому что был, в общем-то, не очень хорошим человеком.

На улице уже капало. Утро из-за этого казалось ненастоящим, не прорисованным до конца или не прогрузившимся, как новая игра на старом компе. Слава топал сквозь серо-белую муть. Ботинки бесповоротно намокли, а один носок вроде бы был с дыркой. Из-за жирной примеси в дождевых каплях лицо как будто испачкалось. Ныли зубы, сразу все. Слава мог бы, конечно, раскрыть зонт, но какой смысл? А вот Дашке, наверное, даже такой дождь бы понравился.

До школы было недалеко: до конца улицы, потом налево, за «Пятерочкой» свернуть и по диагонали через дворы, пока не упрешься в новостройку. Дальше обойти ее – а там уже школа. Слава дошел до конца улицы и, не раздумывая, повернул направо, в другую сторону.

Он миновал несколько пятиэтажек, сырых и бесцветных, как все в Н. этим утром. На остановке залез в автобус, пикнул проездным. Встал между девчонкой с черными губами и несчастным отечным мужиком. От девчонки пахло жвачкой, от мужика – отсыревшим картоном. Потом за ними влезла еще и бабка с пустой авоськой, и Славе подумалось что-то об иллюстрации разных поколений, но для мыслей было слишком муторно. Курить, что ли, начать? Всегда будет чего ждать, особенно по утрам.

Автобус неохотно продвигался к окраине Н. Многоэтажек на улицах больше не было, только частные деревянные дома с неопрятными фасадами и жалкими занавесками. Слава доехал почти до конечной, вышел и свернул на тропинку между двумя зданиями. Пришлось довольно долго петлять среди заборов, зато дождь в этой части города уже перестал.

Дом колдуна стоял как бы отдельно от остальных – невозможно не заметить. И забор у него вдвое выше, чем у нормальных людей. Верхушки досок увиты чем-то вроде плюща, но листочки маленькие, темно-красные – на колючую проволоку похоже. Слава постоял, рассматривая забор. Его не красили уже несколько лет, но доски почему-то не отсыревали. Ковырнул пальцем – даже не влажные, хотя ночью наверняка и здесь лил дождь. Под кожу немедленно вошла заноза. Слава пнул забор – нога заболела, как будто он ударил камень.

Мог бы с утра не играть в кулинара, а придумать хоть какой-нибудь план. Шеф-повар, блин.

Пожав плечами, он выудил из сумки черный маркер и вывел на заборе три мелькающие повсюду в городе буквы. Несколько секунд ничего не происходило, а крест «Х» казался почти зловещим. Вдруг ливанул дождь – сразу сильный, не как недавно. Надпись сразу же стала смываться.

– Ладно, – сказал Слава. – Все только начинается, мужик.

Дождь зарядил еще сильнее.

Вот промочит он ноги, схватит воспаление легких и будет валяться в бреду, ни жив ни мертв. А когда поправится, везде уже успеет лечь снег и город станет другим – полумертвым и красивым, а не как сейчас.

Ладно, он сляжет – мать окончательно свихнется. Придется обойтись банальным насморком.

Когда Слава был маленьким, да и Дашка – совсем небольшой, у них была игра: сесть на первый попавшийся автобус и проехать на нем столько остановок, сколько кто-то из них загадает. Загадаешь, например, число «два» – и уедешь к прудику или кинотеатру «Звезда». А вот если загадаешь больше шести – уже понятия не имеешь, куда приедешь. Может быть, даже за город.

У них вообще было много игр. Даша любила возиться со Славкой, пока не выросла и не стала чужой. Это случилось внезапно, почти что в одно лето. В июне она еще пугала его страшилками, а в августе уже сбегала через окно на всю ночь и не говорила ему, куда идет. Прикладывала палец к губам и фальшиво подмигивала.

«Мамочка, а почему у тебя руки в крови?» – спрашивал мальчик в любимой Дашиной страшилке. Спрашивал, но сам уже все понимал. И маленький Славка тоже понимал, и сладко сосало под ложечкой, а двор за окном был гулкий и живой. Куда ты сбегаешь, Дашенька?

«Тринадцать», – загадал Слава, старательно глядя под ноги. На номер автобуса смотреть нельзя, иначе неинтересно. Народу внутри было мало, и он забрался на дырявое кожаное сиденье, уперся лбом в стекло. Заснул бы, но слишком воняло бензином.

Двенадцать. Одиннадцать. Полусгоревший дом, полностью сгоревший дом, дом с выбитыми стеклами, помойка.

Десять. Девять. Восемь. «Пиво-воды», «Мир шашлыка», «Продукты 24», детский сад, площадка.

Семь. Шесть. Остановка в клубах дыма, как будто там кто-то кальян раскуривает; царь-лужа, сломанная бетономешалка, недостроенный дом.

Пять. Четыре. Футбольное поле, салон «Натали», универмаг, пятиэтажка.

Три. Два. «Игрушки», кафе «Надежда», «Интим».

Один. Ноль. Гастроном, заправка, вокзал.

Почему бы и нет.

Слава начал сбегать смотреть на поезда, как только выучился запоминать дорогу домой. Совсем крохотным шкетом он опасался вокзала – ощерившегося незнакомыми запахами и звуками, кишащего микробами из дальних городов, а может, даже стран. Шел вместо этого к насыпи, забирался по склону до куста ложного шиповника – тот как раз рос примерно посередине – и садился рядом, таращась на рельсы. Ждал поезд.

Они здесь нечасто ходили – примерно пару раз в час. Днем реже, к ночи почему-то чаще. Некоторые еле плелись, некоторые, наоборот, неслись мимо, обдавая Славку скоростью и ужасом. Как будто он был индейцем, впервые увидевшим британский корабль, землянином, приветствующим инопланетян, инопланетянином, которому удалось подглядеть прибытие прогрессоров. Слава становился старше, сюжеты менялись, но поезда в них все равно участвовали. Когда он подрос еще немного, играть перестал, просто сидел у куста и смотрел. А последние пару лет начал ходить и на сам вокзал: здание успело подобреть, хотя и стало скучнее. Зато там стоял кофейный автомат и был зал ожидания, из которого тебя никогда не выгоняли.

В игре с загадыванием числа остановок нужно было представлять, что ты здесь в первый раз. Внезапный путешественник, все такое. Слава старательно рассмотрел знакомое здание, недавно выкрашенное в тошнотворный желтый, киоск с вялыми розами, дядьку в синей кепке, искавшего бычки, фонарь со старинной головой, как в исторических сериалах, щербатые ступеньки. Быть восторженным путешественником ему сегодня не удавалось. Тогда просто кофе попьет.

У касс выстроились вездесущие старушки с сумками на колесиках – и, кажется, грустили, что очередь слишком короткая. Может, они компенсируют что-то стоянием в длинных очередях? Ладно, стендапера из Славы не сложится, эту профессию вычеркиваем. Желаемых профессий в списке оставалось все меньше и меньше. Пока что лидировали «дворник» и «разнорабочий». «Алкоголика» пришлось вычеркнуть после одной особенно отвратной тусовки, «машиниста» – когда он попробовал прошлым летом пообщаться с машинистами из Н. Не хотел стать как они.

Вообще не хотел никаким стать. Было в этом вашем взрослении что-то до крайности поганое, будто весь мир смотрел с мерзенькой улыбочкой и ждал, когда Слава поведется. Что случится после – он не знал, но явно ничего хорошего. Поэтому наилучшим вариантом для момента «когда вырастешь» оставалось хрустящее тараканьей шкуркой «никем».

Зато вот хотелось выпить кофе, уже неплохо.

Пацаны говорили, что в Н. раньше были и другие кофейные автоматы, но в какую-то ночь их все украли. Легенда, отлично отражающая дух города. Слава часто ее вспоминал.

Чудом выживший после той легендарной ночи вокзальный автомат стоял в зале ожидания. Слава не торопясь скормил ему пятаки и принялся ждать. С тихим скрежетом подъехал поезд – «Петербург – Новосибирск», стоянка полторы минуты. Автомат тускло моргнул Славе: готово.

Американо был на вкус как жженые кирпичи, эспрессо – как зола, латте – как молоко с землей. Слава предпочитал капучино – молоко с трухой, брутальнее, чем латте, и не так противно, как эспрессо. Он сел на стул, вытянув ноги, и попытался представить, что куда-нибудь уезжает. «Петербург – Новосибирск» двинулся дальше, к Новосибирску. В зал ожидания вошел мужик в бежевом пальто с широким щегольским воротником и большой сумкой через плечо, протопал к автомату, светя фирменными ботинками. Приложил карточку, но автомат только злобно пискнул в ответ. Мужик еще раз, несколько обиженно, приложил его карточкой. Автомат снова пискнул. С анекдотическим упорством мужик выудил из кармана бумажник, достал другую карточку и повертел ей перед носом у автомата. Автомат даже до писка не снизошел.

– Он не принимает карты, – сжалившись, констатировал Слава.

Мужик посмотрел на него – внимательно, как мент или консьержка, – и с гротескным смирением кивнул.

– А не подскажете, есть ли поблизости банкомат?

– Вы, я смотрю, весьма целеустремленный. – Слава хмыкнул. – Могу дать вам наличку, а вы переведете.

Мужик поднял бровь, и Слава приготовился разочароваться: сейчас пижон скажет «One hundred rubles» и превратится из чудака в шута, который зачем-то пытается рассмешить сидящего на вокзале сопляка. Но мужик вместо этого ответил в тон:

– А вы весьма изобретательный. Благодарю.

Через несколько минут Слава узнал, что мужика зовут Виктором Сергеевичем М., а мужик – что кофе в Н. не такой мерзкий, как можно было ожидать. Также Слава узнал, что мужик искренне верит, что кофе в автомате может стоить триста, а не в шесть раз меньше. Так что Слава перевел разницу обратно, ему чужого не надо.

Слава мог бы, в принципе, на этом с ним распрощаться, но было приятно, что мужик воспринимает его как должное, что ли. Обычно, когда он рассматривал кого-то, люди бесились или пытались ему понравиться. А мужик невозмутимо и довольно пил кофе. Сидел на пластмассовом стуле, вытянув ноги, как подросток.

– Хороший у нас кофе?

Мужик кивнул.

– Вполне.

– Это самое хорошее, что у нас есть. – Захотелось его предупредить.

– Наверняка еще что-нибудь найдется.

– Я бы на вашем месте не рассчитывал.

Тем более в таком пальтишке.

– Я учту, спасибо. Скажите, а интернет у вас здесь тоже не ловит?

Слава не без удовольствия пожал плечами.

– Тут низина, вышка не добивает. В центре ловит более-менее.

.

В Н. было три школы: сороковая, коррекционка и для дебилов. Сороковая раньше была гимназией, но ее лишили статуса после какой-то проверки. В коррекционке все как будто постоянно пели – как ни пройдешь мимо, то пианино, то завывания. Школа для дебилов давала обычные аттестаты, и учителя там были в целом ничего так, но считалась хуже сороковой, поэтому и для дебилов, а вообще она пятнадцатая была. Многие мечтали в сороковую перейти, даже учителя.

– А вы не хотите? – уточнил этот пижон в бежевом пальто. – В сороковую?

Слава фыркнул.

– Нет, я как раз дебил.

– Почему?

– По жизни.

Потому что у него сестра живет в ванной, например. И потому что согласился проводить пижона до школы, хотя собирался там сегодня не появляться. Теперь Дрончик спалит и донесет всем, всегда доносит.

С другой стороны, интернет сегодня хреновый даже для Н., а сгинет пижон – обидно будет. Мало ли, может, колдун как раз кровь мажора для какого-нибудь ритуала ищет.

Пижон смотрел по сторонам – цепко, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Может, он вел себя не как мент, а как шпион, например. От мыслей о шпионе в Н. Слава прыснул. Пижон вопросительно поднял бровь, так что пришлось объяснить:

– Подумал, что вы разведчик, раз так школами интересуетесь. Агент из М., знаете, это час на автобусе.

– Я из Питера.

– Это шутка была. А зачем вам в нашу школу, если не секрет?

– Мне там работу предложили. Так что спрашивать о чем-то еще, наверное, будет некорректно, если только вы сами не хотите что-нибудь рассказать?.. – И выдержал вежливую паузу.

Слава вспомнил, как Даша на своем выпускном подарила ему ключ от подвала, где тусовались старшеклассники. Учителя не знали о нем – или делали вид, что не знали. На двери в подвал висел огромный замок с потеками ржавчины – ни за что не догадаешься, что открывается. Учителя, если хотели поохотиться на прогульщиков, шли на чердак: там часто тусовались парочки, и семиклашек тоже пускали. А подвал предназначался для старшаков. И со следующего года – для очень довольного восьмиклассника Славика.

Еще вспомнил: Чебурашка рассказывает про рациональные неравенства, а Стеблюк, который вызвался помыть доску, передразнивает его, и все хихикают. Чебурашка нервничает, но делает вид, что понимает, что в неравенствах такого забавного, а все издевательски кивают. Потом Чебурашка замечает Стеблюка – и, вместо того чтобы наорать на него, молча и бессмысленно листает учебник, а Стеблюк продолжает передразнивать.

И еще: Химоза нависает над маленькой Булкой, не то чтобы не отпуская ее от раковины, но вроде как блокируя путь, а Булка паясничает, что вода холодная и мыло щиплется, но все всё равно видят, что она плачет, а тушь растекается по щекам жалкими разводами. Только у Химозы тоже и тушь на лице была, и помада, и еще какое-то говно, и ее никто не заставлял ничего смывать.

– А кем вы работать-то будете? – спросил Слава.

Пижон притворно заинтересовался вывеской «Каприз монтажника».

– Может, вы дальше сами дойдете? – попробовал Слава. – У светофора налево и вдоль гаражей, не заблудитесь.

– Гаражи специально стоят у школы, чтобы прогульщики прятались? – Пижон усмехнулся.

– Там раньше свалка была. Расчистили, а мусор к нам отправили. Учиться.

– Вам здесь очень не нравится, – констатировал пижон.

– Ну что вы. Здесь рай на Земле.

.

– Папик твой?

Стеблюк лениво накручивал на палец жвачку. Слава плюхнулся на лавку напротив него – с непрочной ножкой, но он знал, как садиться: чуть ли не каждый день в этом подвале тусовался. Сегодня он планировал перекантоваться на вокзале или хоть во дворах где-нибудь, но охранник выразительно спросил, какой у него сейчас урок, и пижон тоже смотрел выжидающе, так что убегать было бы странно.

– Мамик. Рот закрой.

– Пальтишко пидорское.

– Ага.

– А что ему тут надо?

Слава закатил глаза.

– Он мент, под прикрытием здесь. По ночам у нас в кабинетах порнуху снимают, ну, и он внедрился, чтобы всю эту цепочку раскрутить. Это просто очень популярные порнушные ролики, они весь интернет заполонили. Даже в ящики администрации спамят, никакого проходу. Вот и занялись… на высоком уровне. Особую комиссию создали. И пальтишко у него специальное, чтобы с толпой сливаться.

– А что за порнуха-то?

– С твоей матерью.

Слава был уже наготове – рванул сразу, хлопнув за собой ржавой дверью, выскочил на лестницу. Они вдвоем были, так что ничего, забудется. Бегать от Стеблюка каждый день до самых зимних каникул ему совершенно не улыбалось.

Зато хоть настроение поднялось немного.

Звонок не то чтобы зазвенел, а скорее заскрипел ему в уши – как раненое животное, умоляющее, чтобы его пристрелили из жалости. Раненое механическое животное в мире злобных мясных существ.

После перемены у них должна была начаться литература – можно было и сходить. Если повезет, Стелла Ивановна посадит козлищ писать какие-нибудь мини-проверочные, чтобы не отвлекали агнцев от учебного процесса, и Славу сорок минут никто не будет трогать. А то и восемьдесят, потому что после литературы у них русский, и там тоже Стелла Ивановна. Но не повезло.

– Что в творчестве Фета нравится вам больше всего, ребята?

Когда Слава был совсем мелким, мать заставляла Дашу помогать ему учить стихи. Тогда они строили друг другу рожи и читали со все более странными интонациями: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром» декламировали мальчик-ботаник вместо признания в любви, президент перед новогодним обращением, ковыряющаяся в носу девочка, француз, который путал абсолютно все ударения, но был очень благодарен за отданную Москву… С математикой у Даши так не получалось, но учить с ней стихи было весело.

– А тебе, Слава?

До этого Белкина говорила о любовной лирике, так что Слава пожал плечами.

– Что на него пародий много. И что его так задорно ругали. Чернышевский говорил, что стихи Фета могла бы написать лошадь, если бы выучилась писать стихи.

– А почему тебе это так нравится?

– Они настоящие.

– У Фета девушка сгорела, потому что курила тайком… – пробормотала Соня Паршина.

– Курение убивает, – загоготал Стеблюк.

Остальные тоже облегченно загоготали. Стелла Ивановна улыбнулась и тут же вздохнула – наверное, ломала голову, похвалить их за углубленные знания или отчитать.

Паршина шмыгнула носом и укусила себя за запястье. Начинается. Классе в шестом Слава думал: Соня просто выпендривается, почему-то считает, что вечные слезы делают ее глубже и, черт ее знает, интеллектуальнее? А потом понял, что нет, она правда такая: находит поводы и страдает.

На самом деле они даже дружили немного. Ну, насколько это возможно с девчонкой и с дебилами в принципе.

– Соня, выйди умойся. Слав, расскажешь нам о пародиях на Фета на следующем уроке, раз уж тебе нравится эта тема.

– У меня интернет отключили.

– Существует школьная библиотека.

– Она до часу, а у нас восемь уроков.

– Намекаешь на что-то?

– Да нет, просто излагаю факты.

Они со Стеллой Ивановной несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Слава, наверное, должен был устыдиться, но он просто рассматривал ее очки и глаза под ними. Краска на оправе немного сошла на переносице, как будто ее кто-то отковыривал. Глаза карие, со светлым ободком – красиво, в принципе; жалко, что за очками незаметно. На лбу прыщ замазанный или бородавка.

– Хорошо, ты можешь пойти в библиотеку. Но не сделаешь на следующем уроке доклад – поставлю двойку, понятно?

– Понятно. Спасибо.

Слава покидал вещи в сумку и выскочил за дверь, пока Стелла Ивановна не передумала. Она побаивалась таких, как он, – которые что-то знали, но не хотели напрягаться. Ей больше нравились недалекие, но старательные. Как и многим другим. Да и вне школы тоже.

Слава не то чтобы так уж хотел прогулять литературу – просто устал, что на него постоянно кто-то смотрит. Похоже на фоновый шум, только со зрением.

Библиотека была на четвертом этаже, самом верхнем. Чердак, на котором курили прогульщики без ключа от подвала, располагался прямо над ней. Запах пыли и затхлой воды из-под цветочных горшков смешивался с дымом. Библиотекарша посмотрела на Славу с сердитой надеждой и поправила очки.

– Урок прогуливаешь?

– Давайте я вам воду под горшками вылью.

Хотелось занять чем-нибудь руки. Устроиться, может, вагоны разгружать? Какие-нибудь абстрактные вагоны. Или улицы подметать – не то чтобы их вообще кто-то здесь подметает, Слава как раз может быть первым, занять нишу.

В туалете грустный шестиклашка с мокрыми волосами читал книжку.

– Цветы любишь? – подозрительно спросил он.

Слава кивнул.

– А чего ты в библиотеке не читаешь?

– Извратно как-то.

– А.

Слава носил туда-сюда горшки с растениями и старательно не думал о том, как Дашка пару раз в год опрыскивала домашним цветам листья, «чтобы пылью не дышали». Он закатывал глаза, но помогал сестре, если других дел не было.

Когда горшки закончились, Слава присел отдохнуть за пустой стол. Может, химию на завтра быстренько сделать? А то мешает думать, когда на тебя орут. Он взял свободный учебник, нашел нужную страницу. На одном из первых занятий по химии Слава говорил, что не верит в молекулы, и с серьезным лицом наблюдал, как Химоза бесится.

Он, наверное, любил бы химию, если бы не Химоза. Сидеть и решать уравнения успокаивало, давало обманчивую иллюзию, что в мире хоть что-то можно объяснить и упорядочить. Если бы лошадь могла сочинять стихи, писала бы, как Фет. А вот если бы она разобралась в химии, сошла бы с ума.

– Задание для нее было, а не для всех, вот Элиза и молчала! Иначе люди бросились бы помогать.

– Бросились бы, как же! Они ее на костре сжечь собирались.

– А почему тогда нужно было молчать?

– Чтобы Элизе сложнее было. Как будто она платила за чудо собственной болью.

– Но колдунья же добрая была, а не злая! Что это за закон такой – чтобы было больно?!

– Очень жизненный, между прочим!

У стеллажей со сказками перешептывались две пятиклассницы. Слава рассеянно прислушивался: высокая и полненькая рассказывала, что за все нужно платить болью, а ее крохотная рыжая подружка возмущалась.

– Просто называние убивает волшебство, – неожиданно для себя влез в их разговор Слава. – «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои».

– Чего? – Рыжая девочка покрутила пальцем у виска.

– Тютчев. Нормальный поэт, не то что Фет этот.

«Мысль изреченная есть ложь». Слава захлопнул тетрадь по химии, не дорешав последнюю задачу, покидал вещи в сумку и почти побежал искать трудовиков. Мысль он специально не формулировал – чтобы она не стала ложью. И чтобы запустить процесс перед тем, как он передумает.

.

– Зачем тебе это?

– Валентина Ивановна, вашему мужу часто приходится делать табуретки?

– Он умер, Горячев.

– Соболезную.

– Да ничего, это десять лет назад случилось. А скамейка, которую он смастерил, до сих пор стоит у подъезда, между прочим. Трухлявая уже, конечно, а детки все равно вокруг нее бегают. И бабульки сидят, все добрым словом его вспоминают. А многие умирают – и от них даже скамейки не остается.

– От меня бы очень плохая скамейка осталась, не мое это.

– А шить и готовить – твое?

– А это хотя бы полезнее. И мелкую моторику развивает.

Валентина Ивановна вздохнула так тяжело, как будто Слава сообщил, что собирается заняться наркоманией и бандитизмом. Казалось бы, желание перейти к ней в группу должно было ей польстить: так хорошо труд преподает, что даже мальчики к ней просятся. Но школьная логика часто отличалась от общепринятой. Может быть, Валентине Ивановне казалось, что смеяться все начнут не над Славой, а над ней. Что Слава заразит ее своей грядущей чмошностью, как чумой в Средневековье. Или же она просто считала, что Слава преследует какую-то макиавеллиевскую цель – снимет ее на видео, например, и выложит в «ТикТок», или будет пошло шутить и смущать нежных девчонок, или украдет у нее дрожжи и кинет их в школьный унитаз.

– Мне девушка нравится. – Слава сделал вид, что сдался. – Хочу впечатлить.

– Девушек не таким впечатляют, Горячев.

– Видимо, я проболел тему, когда это объясняли.

– Не хами мне. Пиши заявление, и чтобы расписались завуч, я и Федор Никитич.

– А у вас бумаги нет?

– Из тетрадки вырвешь.

Федора Никитича мелкие принимали за мужа Валентины Ивановны – и не только из детского желания абсурдной логики: преподают один предмет – должны быть женаты. Трудовики были чем-то похожи: оба любили поучительные истории, в которых кто-нибудь умирал, оказывался в тюрьме или становился инвалидом, оба смотрели всегда скорбно и с осуждением. Наверное, окажись в пятнадцатой школе король Лир и леди Макбет, они тоже лет через десять стали бы между собой похожи. Даже одевались эти двое в одном стиле: чистые вещи выглядели как грязные, но пахли стиральным порошком так сильно, как будто трудовики пользовались им вместо туалетной воды. Борода у Федора Никитича была нечесаная и с проседью, как волосы у Валентины Ивановны. Странно, что к ним никакие клички не привязались. Скорбный взгляд, что ли, шутников отгонял?

Слава молча протянул Федору Никитичу тетрадный листок с заявлением. Тот принял его и, не читая, принялся смотреть на Славу, тоже молча.

– Это вам. На подпись.

– Что это? – Федор Никитич подозрительно прищурился, словно опасаясь, что чернила отравлены. В его мире такое наверняка случалось нередко.

– Заявление. Хочу к Валентине Ивановне на труды ходить.

– А ко мне?

– А к вам не хочу.

– Я тоже многого не хочу. – Федор Никитич вздохнул. – А что делать? Вот у меня друг в молодости был, Юрик, так он в армию, знаешь, как не хотел?

– Но пошел? – уточнил Слава, уже предчувствуя, чем закончится эта история.

– Пошел, куда бы он делся. Через два месяца умер.

– В Афганистан отправили?

– Зачем? Ружье чистил, а оно возьми и выстрели. А держал он ружье неправильно, потому что идиот был вроде тебя. В закрытом гробу хоронили.

Слава вздохнул, и Федор Никитич вздохнул вслед за ним, еще тяжелее.

– Умничаешь ты постоянно, Горячев, – заключил Федор Никитич.

– А какая разница?

– Да жалко тебя, нормальный парень же. Но в фантазиях вот этих – ни ума, ни радости. Вот скажи мне, зачем тебе с девками учиться?

– Нужно, Федор Никитич. А в армии ведь картошку тоже чистят, да?

Они еще раз синхронно вздохнули. Слава вдруг подумал, что, просиди он так несколько часов подряд – тоже станет трудовиком. Как камень мхом покрывается.

– Обижать тебя будут.

– А кого не обижают?

– Тоже верно, Горячев. Что мне написать-то?

– «Не возражаю» и расписаться. Внизу, под датой.