Kitobni o'qish: «Снежная Королева живёт под Питером»
Пушкин дремлет
Под Старый Новый год после спектакля Мастер закрыл шкаф с куклами и ушёл. А у кукол начался было праздник, но получился настоящий балаган.
Зачинщиком безобразия был Петрушка. Он предложил всем махнуть в декорации пушкинского домика в Михайловском. Это был старый буфет, перестроенный для спектакля о поэте: на первом этаже (полка буфета) как бы жила Арина Родионовна. Там висела иконка с лампадкой, стояла печка и аккуратно застеленная кроватка, на которую все и уселись. На кровати поэта, на втором "этаже" буфета, был страшный беспорядок (по замыслу спектакля): взъерошенная простыня, подушка на полу. Поэт как бы уронил её, и она валяется. Мастер её даже на клей посадил.
Но сначала было не так. Кукла Пушкин всё время молчала, а Петрушка хотел развеселиться и предложил "налить" поэту. На что Пушкин изрёк первые и последние за этот вечер слова: “А где же кружка?”.
И тут все так обрадовались его голосу! Весело толкая друг друга, куклы долго искали кружку или "налить", но не нашли, потому что в театре ни того, ни другого отродясь не было в реквизите.
Тогда было предложено поиграть, как будто все уже во хмелю, но знойная Зарема упёрлась.
– А ты напряги сознание, – посоветовал Петрушка, – и притворись, что ты уже пьяненькая!
– Сознание – штука хитрая, – мрачно заявил Фауст, – фиг сдвинешь.
– А тогда ты его бытиём попробуй, – настаивал Петрушка, – сорвём тормоза! Не актёры, что ли?
Тут Пушкин икнул, все восприняли это как сигнал и уже сразу "пьяные" повалили в буфет, к Родионовне на кровать. Русалке не хватило места, но она уселась на колени к Моцарту. Тот не возражал. Сальери возился в углу с шарманкой, пытаясь её наладить. Родионовна смирно поправила на стене картинку, вышитую бисером, и куда-то запропастилась до утра. Петрушка потряс Пушкина за плечо:
– Хорошо, что он молчит. Сегодня я за него буду его сказки рассказывать.
Куклам, как существам, привычным к тому, что мир полон разных реальностей, было ясно, что Родионовна рассказывала Пушкину одно, он записывал другое, все читают третье, а Петрушка собрался всё это излагать по-своему. И он начал.
– Жил-был царь Дадон в своей земле… Читай: человек, точнее не скажешь. Совершенный дадон. Ни выводов, ни размышлений. Ест, спит и моргает. Сплошная немощь. А с жизнью же так нельзя, – одни авансы иметь. Ну и долежался до испытаний.
Является к нему лучшая треть его существа – Мудрец. Но Дадон и есть дадон, он сам себя не признал, а увидел только постороннего старикашку. А тот с подарком:
– На, – говорит, – тебе будильник золотой в виде петуха, чтобы ты лихо не проспал.
Дадон по имени и сути понял всё буквально. Нет чтобы внутри себя лихо стеречь, – он птицу прицепил в центре города, чтобы иноземного врага наблюдать. Некоторые многие так с ценными вещами и поступают: приспосабливают к своим глупостям, хоть не доверяй им волшебные вещи! Хорошо ещё орехи металлическим петушком колоть не стал… Ну и ладно петуху, он своё дело знает, заводной.
А лихо всякое не простое: как внутреннее лихо подымается, а на него не обращают внимания, так оно снаружи появляется. Так и тут было. С одной стороны, Дадон опять ленью изошёл, а с другой стороны, иноземцы пошли на царство.
Петух-молодец тут по обоим лихам звонить и начал. Все забегали. Дадон – ну искать на минус хоть какой-нибудь плюс. Поскрёб и нашёл своих двух сыновей, последние сокровища души своей. Одного за другим на иноземного врага напустил.
Ушли дети и не вернулись. А петух опять кукарекает.
– Бедненький Дадон! – вдруг встряла Русалка. – Кто же курий язык понять может? Мало ли что он там говорит? Почему словами не объяснить человеку, где у него лихо?
– Дорогая рыба, сказка эта про несознательность человечества, – пояснил Петрушка. – Будильников у него было – хоть пруд пруди, хотя бы и писателей, которые своим творчеством старались человека ото сна избавить. Будили, будили! Толстой всей глыбой наваливался, Достоевский доставал, Горький горечью сыпал, – авось поедят, проснутся, Блок – блоками, кирпичами, Маяковский маячок давал, Чехов чехвостил мягко, как врач, Крылов крыльями махал, чтобы туман рассеять для ясности, Зощенко тоже хорошо писал, а Пушкин – пушками палил!
– Ладно, продолжай, – распорядилась Зарема.
-Так вот. Петух звонит опять, а послать некого. Сам собрался Дадон. Доехал до шатра в блёстках и уже дивится. А когда из шатра тётка в прозрачных штанах вылезла, так и готов стал.
Не привыкши в жизни всё мудро рассматривать, Дадон видит только Шемаханку в сапфирах и кольцах и больше ничего в ней не видит.
– А что это за загадка? – спросил Моцарт.
– Шемаханка эта только с виду иностранная красавица-царица, а так – это Майя.
– Чего? – Зарема нахмурила чёрные брови.
– Встретился, братцы, Дадон, как и все люди в жизни встречаются, с Майей. А это – мишура, все губительные прелести мира, как то: чрезмерные удовольствия, шипучие страсти, жизнепрожигание, иллюзии и мгла. И всё это олицетворяла собою Шемаханка. Сплошную ловушку. Дадон попался. Ну что? Сел и поехал, держа в объятиях всю эту дрянь. Но тут, в надежде спасти остатки его разума, на помощь является его внутренний Мудрец (Дадон думает, что он внешний) и просит:
– Отдай мне, – говорит, – Шемаханку, хотя бы как плату за петуха.
Хотел он не Шемаханку, а, как друг, желал Дадона от иллюзии избавить. Но царь Дадон-то видит бабу! Рассердился и последние свои мозги вышиб: убил палкой Мудреца. В себе. И снаружи.
Шемаханка, как и положено иллюзии, тут же растворилась в никуда, а петушок видит такое дело: вроде был Дадон, человек, а стал, даже в глазах петуха, совершенным ничтожеством, вроде червячка.
Ну, петух его и склевал.
Все молчали.
– Ай да Пушкин, – затявкала злая петрушкина собачка Муха из спектакля "Балаган".
– Не тронь поэта! Это петрушкина шизофрения, – сказала Русалка.
На что собачонка злобно ответила:
– А ты хоть бы в общество титишник надела!
После этого сразу никто не посмел взглянуть на сто раз всеми виденные голые грудки Русалки. Только пару минут спустя, кое-кто таки глянул украдкой на них, но сразу увёл глаза от всем ясной мысли: Русалка в бюстгальтере – это гадко. Всё-таки природа, пусть будет самой собою.
– Почему, собственно, прелести жизни обязательно губительны? – чмокнул Русалку Моцарт.
– Есть прелести, а есть радости, – натявкала опять собачка Муха.
– Думаю, так, – поскрёб шапку Петрушка. – Прелести губят, а радости спасают.
– А как их различать? – озадачился по своей привычке Фауст.
Подала голос Зарема:
– Эх, богослов, это твоя сказка. Только сам ты не Шемаханке поддался, а кому похуже. Выводов так и не сделал?
– Братцы мне не в радость эти разговоры. Вся эта нудная внутренняя метаморфоза…
– А я любуюсь толстухами, выбирающими выпечку!
– У кого будни, а у кого – блудни. Вот и вся разница.
В этот момент пришла Арина Родионовна. Она, игнорируя вечеринку, молча подошла к задремавшей кукле-Пушкину и подоткнула ему под спину вышитую подушечку. Потом окинула всех строгим взглядом и вздохнула:
– Мелете, мелете, что молоть? Всё же ясно, как в сказке. Каждый сам себе всё выбирает. Только сначала знай, что за всё, что выбрал себе, сам и отвечаешь. И нечего на прочих пенять.
В этот момент Сальери починил шарманку. Она фальшиво заныла и заквакала что-то приятное.
И Пушкин засмеялся.
Гаремная
– А ну-ка, пусть этот сарацин расскажет что-нибудь, – взмолились куклы.
Это относилось к маленькому Арапчонку с опахалом, который шалил в шкафу целыми днями, и всем надоел.
– У него, небось, в голове вообще ничего нет, не то что сказки, – ворчал Медведь в ошейнике.
– Что зря говоришь? Пусть он и скажет, – велел Цыган, связанный с Медведем цепью.
Арапчонок покорился не сразу. Он сделал пару виражей, прикинувшись глухим, кого-то толкнул, что-то дёрнул и успокоился, только когда стукнулся головой об полку.
– Ну же, есть у тебя сказка или нет? – спросили его.
Арапчонок молча тёр голову.
– Спроси лучше, осталось ли чего после такого удара, – тихо бурчал Медведь.
– Слушайте. Кое-что есть, – как ни в чём не бывало пропищал Арапчонок.
Ночь поставила свой шатёр над половиной мира и украсила звёздными коврами арки на террасах гарема Султан-шаха. Девять его жён сидели кружком и ждали десятую. Наконец она явилась.
– Ну, – спросили женщины, – стала ли ты ему женой?
– Да, – ответила Десятая, – Султан-шах вскрыл замок.
– Что он сказал тебе?
– Что мои глаза украла бы для себя газель, а внутри губ у меня приятно, как внутри глубинной раковины моря.
– А сказал ли он тебе, что фонтан похитил бы прохладу из твоего рта?
– Да.
– А говорил ли Султан-шах, что груди твои – как две грозди винограда?
– Да, говорил.
– Не забыл ли он сказать, что пупок твой полон щербета?
– Сказал.
– Заметил ли он родинку у тебя под коленом?
– Заметил.
– Что он подарил тебе?
– Вот!
Десятая жена показала золотой венец в бирюзе и изумрудах.
– Слава Аллаху, – сказали женщины.
После чего они поели халвы, намазали головы хной и легли спать.
Однажды десять жен Султан-шаха сели в кружок лакомиться ломтями дыни и перечислять подаренные мужем драгоценности, дивные ткани, парчовые туфли, ковры, вазы, попугаев, заводные игрушки, шкатулки и многое другое. Султан-шах был богат и щедр, да продлит Аллах его счастливые годы.
Но нечаянно женщины задались одним вопросом, который на долгие дни обеспокоил их: может ли каждой из них принадлежать то, чего нет у другой? И что бы это могло быть?
Вопрос не нашёл ответа в тот день.
Женщины доели дыню, намазали головы хной и легли спать.
На другой день к ним, как всегда неожиданно, прилетел Дэв, и они задали свой вопрос ему. Дэв ответил как обычно – сразу и непонятно.
– Всё, – сказал он так и улетел.
Женщины хорошо знали, что дэвы слов на ветер не бросают. Они молча наелись лукума, намазали головы хной и легли спать.
Наутро следующего дня жены Султан-шаха попытались обсудить ответ Дэва.
– Как может одному принадлежать всё? – спросила Третья жена.
– А разве нашему супругу, да будет он славен и здоров, не принадлежат горы, моря, пустыни, города, верблюды… – до вечера они перечисляли богатства своего мужа.
Было уже очень поздно, когда уставшие красавицы поели немного сладкого плова, навели брови, намазали головы хной и легли спать. Другой день принёс неприятные открытия: пожалуй, Султан-шаху не принадлежит небо, а также Луна и солнце. А Четвёртая жена выкрикнула сущую глупость:
– Говорят, у индийского царя – сто жен!
Женщины почему-то разгневались и промолчали до вечера.
Перед сном они велели принести сдобы с орехами, мёда, намазали головы хной и легли спать.
А когда наутро евнух принёс им розовой воды для умывания, жёны накинулись на него и чуть не оторвали ему косичку на темени.
– Может, ответ – звёзды? – спросила Восьмая жена о наиболее мелких предметах на небе, чтобы как-то продолжить желанное дознание.
– Звёзды тоже, пожалуй, не принадлежат Султан-шаху, владеющему половиной мира, – ответила на это Девятая.
– И потом, если ты считаешь звёзды своими, то каждая из нас может так думать про себя, – сказала Первая, сама старшая жена.
Никто из женщин не хотел беспокоить Султан-шаха этим вопросом, хотя их внутренности жгло, как от самого сильного перца. Вторая предложила отведать кокосового вина, чтобы не так пекло, но это не помогло.
Тогда они съели немного инжира и фиников, запили их молоком, намазали головы хной и легли спать.
В один из дней, когда десять жён купались в мраморном бассейне с лилиями, опять прилетел Дэв. В руках у него была Волшебная Книга.
Женщины поспешно покинули воду, обернули свои влажные тела в тончайшие ткани и легли на ковер слушать Дэва. Первая жена завернулась в лиловый цвет, Вторая – в зелёный, Третья – в малиновый, Четвёртая – в жёлтый, Пятая – в синий, Шестая – в розовый, Седьмая – в лазоревый, Восьмая – в сиреневый, Девятая – в оранжевый, а Десятая – в алый. Прекрасные одалиски, как клумба редких цветов, окружили старого, морщинистого серокожего седого Дэва. Страницы Волшебной Книги, как им и положено, чуть светились голубым.
– О пери, – обратился к женщинам Дэв, – я нашёл ответ на ваш вопрос.
Жены помоложе повскакивали с мест, с них соскользнули ткани, обнажая белые, розовые, золотистые и шоколадные тела. Жены постарше воздели руки, обнажая только грудь.
– Ответ находится в этой Книге, где записано ВСЁ, – и далее Дэв прочитал страницу древнего манихейского текста.
"Земля Света – самосущая, вечная, чудотворная; высота её непостижна, глубина её неподвластна взгляду. Никакому врагу, никакому злоумышленнику по этой земле не пройти. Её божественная поверхность – из алмазного вещества, которое никогда не разрушится. Всё прекрасное порождено землёю: холмы, нарядные, красивые, сплошь покрытые цветами обильными; деревья, плоды которых не падают, не гниют и не знают червоточины; ключи, вечно точащие божественную влагу, исполняющую всё царство света; луга и рощи, бесчисленные дома и дворцы, троны и ложа, которые существуют бесконечно, от века и до века…"
Дэв закрыл глаза.
– Значит, то, что принадлежит всем – Земля Света? И у каждого она есть своя? А где же она? Как достичь её? – спросили жёны одновременно.
– Она – внутри каждого человека и поэтому принадлежит всем. Это и есть Истинный дом человека.
– И нищих тоже?
– Любого и всех под этим Солнцем.
– А почему же мы не знаем её? – спросила Шестая жена.
– А разве вы её искали? Вы заняты другими делами, – спокойно зевнул Дэв, захлопывая Книгу. После чего он улетел, оставив обычный дымок.
Женщины гарема больше не вернулись к этому вопросу никогда. А в тот вечер они были почему-то веселы, много смеялись, играли в мячик и шашки, пели…
Султан-шах позвал к себе в покои Пятую жену, а остальные, навеселившись, вкусили шоколада, фруктового льда, намазали головы хной и легли спать.
– Хорошо сказки сказывать, – рыкнул Медведь, – а вот взять прямо сейчас да и пойти на Землю Света, – так не понятно, где она, даже если внутри. И вообще, касается ли этот факт медведей на цепи?..
– А сказали же: всем она принадлежит и каждому. Притом и вся её безмерность,– сверкнул серьгой Цыган. Он всегда был ближе всех к Медведю.
– Бразерс, – поднялся из угла мягкий голос, и на свет, поближе ко всем, вышел обычно немногословный Гамлет. Ему хватало слов по роли на сцене. – Речь в этой сказке о Радости. Она принадлежит всем и каждому, действительно без ограничений. Истинную радость приятия не замутят ни враги, ни скоропортящиеся продукты, и каждый в ней – царь себе. Повода для грусти в ней нет, точно. И в монаршей власти каждой души, в её свободной воле – быть там, в Радости, или не быть! Она – основа мира, холст, на котором каждый создаёт свой шедевр.
– Хорошо тебе рассуждать, – проворчал Медведь, – ты вон, принц, свободен дальше некуда.
– А что тебе мешает? Какие цепи? – спросил Гамлет.
Медведь чувством понял, что речь не о дешёвой цепочке на его лапе. Он скосил глаз на Цыгана, на руке которого была та же галантерейная мелочь.
– Не знаю… Что нам мешает свои благородные желания исполнять на всю свободу… Страхи? Грехи, что ли? – Медведь сопел.
– Не выдумывай, какие у тебя грехи? – погладил его Гамлет. – Никаких грехов для Бога не существует, потому что Он и есть РАДОСТЬ. А из чего она состоит? Из радостей других. И не некоторых, а всех. А когда все радуются? Когда исполняются их желания. Вот Господь и занят исполнениями, хочет, чтобы все дети его радовались. И всё!
– Значит, всё, чего я пожелаю, сбудется? – Медведь сглотнул глупый комок в горле и обнял Цыгана и Гамлета.
Снежная Королева живёт под Питером
Если обычную воду из-под крана заморозить как следует, она освобождается от вредных примесей и становится чистой. Вот и вся сказка о Снежной Королеве.
Однажды мастер кукол куда-то поехал. Куда – куклы не знали. Он положил в небольшой кожаный чемодан чистую рубашку, носки, записную книжку и двух кукол: плясунью Сиситу и мага Румбóльто.
В поездке куклы несколько раз представали перед публикой. Сисита плясала, а Румбольто превращал её в разные предметы и обратно.
Внутри чемодана было темно. Куклам-артистам не привыкать к этому. И всё же маленькая дырочка в коже чемодана позволяла пользоваться ею как окошком. То куклы видели, как Мастер пьёт чай в поезде, то перед ними мелькали обсыпанные снегом кусты. Ведь была зима.
Очень обидно, что чаще, чем кукол, Мастер вынимал свою записную книжку и что-то писал в ней. Куклы предположили, что Мастер сочиняет новую сказку и, как только блокнот оказался опять в чемодане, деревянные артисты решили его полистать.
Головы у обоих были деревянными с раскрашенными личиками. Маг Румбольто красовался в тёмно-бордовой мантии с золотыми звёздами, чёрном бархатном колпаке и золотых туфлях. Его кудрявая седая борода свисала поверх пышного воротника из алого газа. Сисита блистала золотым корсетом из парчи с двумя клюквенными бусинами на каждой грудке. В пляске она размахивала красной капроновой юбкой, показывая сиреневые чулки и стуча золотыми туфельками.
Мастер действительно сочинял сказку.
Жили-были мальчик и девочка. Девочка по имени Герда, а мальчик по фамилии Каев. Они с раннего детства жили в одном дворе, закончили одну школу. Потом Каев ушёл в армию, а Герда его ждала, учась на компьютерных курсах и подрабатывая в редакции одного журнала курьером.
Когда Каев вернулся, они поженились, сняли комнату и стали жить вместе.
Как-то Герда принесла в редакцию несколько рисунков Каева. Их напечатали в журнале, разместили в Интернете, затем последовала небольшая выставка его графики, заказ на оформление книги, ещё одна выставка, с которой раскупили почти все его работы. Его приглашали на приёмы и презентации, в модных журналах помещали интервью и статьи о нём. Телевидение, встречи, новоявленные поклонники, заказчики, – словом, в короткий срок богемная жизнь слопала Каева, как жаба комара.
Вскоре по "Европам" он ездил один, а Герда всё работала в редакции, по вечерам пила чай с хозяйкой квартиры, интеллигентной старушкой, разводившей цветы сверх всякой меры.
– Богема его съела, – вздыхала Герда.
– Жизнь, а не богема, – прихлёбывала чай старушка.
– Он всегда знал, что он гений. И я знала, – удерживала слёзы Герда.
– Поставил себя выше жизни – получит от неё по носу, – колола сахарок старушка.
Каев возвращался из "Европ" нехотя, тихо раздражаясь дома всему. Ткнувшись поочередно в четыре угла комнаты, сразу же уезжал в свою мастерскую. Он действительно много работал: надо было выполнять контракты, но Герда чувствовала сердцем, что любовь его к ней – увы – остыла. Они виделись всё реже и короче. Вскоре пришло время, когда можно стало сказать, что их отношения совсем прекратились.
Герда по-прежнему жила у старушки, но из редакции ушла, сначала в цветочный магазин, а потом в Ботанический сад, где под руководством специалистов, целыми днями возилась с растениями, участвуя в каких-то выставках и проектах.
Её любовь затаилась после ожога разлуки, превратившись в тихую ноту боли, которая звучала без пауз, днём и ночью. Иногда в саду она намеренно не надевала перчаток, пересаживая цветы: погружала пальцы в прохладную мокрую землю, и боль утихала.
В выходной день Герда собирала вещи Каева в кучу посреди комнаты и ложилась на них. Это был не сон и не бодрствование, не пляски мыслей, не наждак желаний, не смерть и не жизнь. Это было нигде. После этого можно было пить чай с соседкой, стирать, даже читать.
Но однажды, противная, как температура в сорок градусов, к Герде явилась компания: негодование, отчаяние и жалость к себе. Троица орала свои песни: за что? всегда был рядом, а теперь нет!? И прочее, в том же духе, переворачивающее внутренности. "Дружки" знали, что делали, потому что через несколько дней этого ора в голове, Герда схватила трубку, набрала телефон мастерской и, конечно же, услышала женский голос, который любезно удалился звать Каева. И это не был голос уборщицы.
Благоразумная Герда, очаровательная, спокойная Герда, похожая на ангела Герда никогда и не предполагала, что её может сдавить стокилограммовым осьминогом ревность.
Валил снег, болела голова, пропал аппетит, и Герда опять пробыла нигде целый месяц, только теперь эта боль напоминала зубную. А в новогодний вечер она сказала хозяйке, что приглашена в гости, надела изящные замшевые туфли, пальто, шарф, и вышла на расцвеченную огнем набережную. Она пошла по ней, намереваясь в конце свернуть на центральную площадь к большой ёлке, но по дороге, видимо, замёрзла на ходу. Потеряв сознание, Герда оказалась в реке.
Каев и в самом деле очень много работал и почти забыл о Герде, а когда он познакомился с какой-то женщиной, которая привлекла его, Герда окончательно стала воспоминанием детства. Таких женщин, которых он выбирал, оказалось несколько. С ними всё было одинаково, под копирку. Тех дам, что "охотились" на него, он не воспринимал, даже если они хорошо маскировались: Каев интуитивно их распознавал и не приближал к себе. С теми, что "под копирку", он тоже виделся всё реже. Больше всего ему нравилось ощущение свободы.
Жажда свободы, была, пожалуй, единственной причиной его разрыва с Гердой и дальнейшего одиночества. Он чувствовал, что Герда страдает, но не обижается. А боль – пройдёт.
В речке оказалось тепло, легко и приятно. Ещё было не всё ясно видно, – только весёлые огоньки в тумане, – пахло сдобными пирогами, где-то слышался праздник – смех и музыка.
Герда почувствовала, что опрокидывается на спину, как-то мягко и сладко, как в наполненную золотым светом лодку, и плывёт.
– А это не гроб? – спросила она с улыбкой, и лодка ей ответила:
– Полежи здесь свободно, почувствуй себя женщиной, наконец.
Герда увидела на себе тонкое, словно парящее платье из сияющей перламутром сеточки, усыпанное живыми белыми розочками. Вдруг платье растаяло, и Герда ощутила себя обнаженной, голой, лежащей на мягких белых розочках. Она потянулась, тело словно разломило в неге, как раскрывающийся цветок.
– Мы плывем к нему? – спросила она добрую лодку, но вдруг всё исчезло, и Герда оказалась на зелёной лужайке. Она села, оглядываясь. В это время чьи-то ароматные ладони закрыли её глаза. Это была старушка – хозяйка квартиры. Она улыбалась и придерживала рукой разрисованное цветами платье "помпадур" – старое, но очень красивое.
Герда, оказавшаяся теперь в длинной белой рубашке, встала и пошла за старушкой в её садик. "И здесь цветы, как на работе и дома", – подумала Герда, усаживаясь в беседке к столику с чаем.
– Попробуй вишни, – сказала старушка, не снимая за столом своей шляпки, похожей на плетёную сковородку.
– Я хочу пить, – сказала Герда, словно кто-то выдавил из неё эти слова, а потом повторяла их, как кукушка в часах.
– Пей! – сказала хозяйка и расколола сахарок. С этим звуком всё опять переменилось. Герда лежала в своей кровати дома, а соседка поила её липовым чаем.
Выяснилось, что Герду сразу же выловили из речки и отвезли в реанимацию. Несколько дней назад её вернули домой долечивать воспаление лёгких. Герда изредка приходила в сознание; добрая старушка ухаживала за ней, как родная мать. Жизнь казалась Герде не совсем необходимой, а всё самое интересное – во сне – длилось дольше и было очень реальным.
– Он умер? – спрашивала Герда ласточек над рекой.
– Его нет на небе, – чирикали они.
– Наши корни в земле, – говорили цветы, – но там его нет.
– Куда он денется? Вернётся! Мы его подождём здесь, да? – ворковала старушка-садовница и взбивала для Герды красные шёлковые перинки, набитые синими фиалками.
Со временем Герда, видимо, так надоела всем окружающим существам своими расспросами "о нём", что был устроен мягкий цветочный суд.
– Чувствуешь ли ты к нему страсть? – жарко спросила огненная лилия.
Герда представила себе "страсть" и сказала:
– Нет.
– Он – твой рыцарь, и уехал в далёкие края. Ты сможешь ждать его на балконе много лет? – коварно обвился вокруг ноги розовый вьюнок.
– Нет, не смогу, – с ужасом призналась себе Герда.
– Представь себе нежнейшую семейную идиллию с тремя хорошенькими детками, собачкой, качельками… – напевал подснежник.
– Нет, наверное, – с удивлением обнаружила Герда.
– Может быть, как-то очень красиво умереть вместе? – всхлипнул гиацинт.
– Упаси Бог!
– Может, лучше любить себя? – предложил нарцисс.
– Не знаю, – устало ответила девушка.
– Значит, он тебе как брат, – заключила старушка-прокурор, и суд закончился.
Приговор суда был так ужасен своей неожиданностью, что Герде захотелось убежать, что у неё легко получилось. Теперь вокруг были одни камни. Не то что травы, но даже деревьев не было видно. Зато на одном камне сидели две фиолетовые вороны, каждая размером с медведя.
– Где Каев? – спросила Герда.
Вороны, оказавшиеся в роликовых ботинках с серебряными шнурками, с ветерком двинулись по дороге к вершине горы, где возвышался замок. Герда побежала за ними. Её старинное красное платье трепал ветер. Когда стемнело, и зажглись звёзды, они добрались до ворот замка и проникли в кромешную тьму.
– А Каев здесь?
У ворон в темноте светились глаза. Здесь всё было из камня: лестницы, стены, мебель, стража. Вдруг вороньи глаза исчезли. Герда стояла на пороге комнаты, озарённой жаром камина. Ступая по мягкому ковру, она вошла и увидела на высоком ложе, устланном шелками, под алым балдахином красивую голую женщину, с раскинутыми руками-ногами, а с нею рядом… Каева! Голого и прекрасного, ласкающего эту женщину!
Они не видят Герду, а она стоит и мысленно говорит осьминогу внутри себя: "Пошел же вон, наконец". Ей становится просто неудобно, как нечаянному свидетелю чьей-то близости.
Вдруг женщина замечает Герду, а та делает почтительный реверанс и произносит:
– Простите. Я вижу, как вы прекрасны, и как он любит вас. Ещё раз простите меня, я искренне желаю вам счастья!
Герда склоняет голову и чувствует только благоговение перед любовью. Уходя, она замечает, что это был не Каев, а другой, совсем не похожий на него мужчина. Он вместе со своей возлюбленной одаривает Герду роскошной серебристой шубкой и сапожками, а дама дарит шкатулку с драгоценностями и маленькую тёплую карету.
– Я еду к Каеву, какое счастье! – думает Герда и правда испытывает счастье.
Вся карета заставлена корзиночками со свежими фруктами и сахарными крендельками. Герда сладко дремлет. Но стук в дверцу прогоняет сон.
– Войдите! – с удивлением сказала Герда, ведь карета неслась быстро и весело. В тот же миг напротив Герды проявилось существо женского пола, ничем не примечательное. Оно не вызывало жалости, но и не пугало. Попросило бесцветным голосом отдать "ей" всё: шубу, еду, карету с лошадками. Герда отдала. Человек же просит. Одна мысль не давала ей покоя: как двигаться к Каеву? Словно прочитав эту мысль, существо подарило Герде глиняную фигурку зайца и растаяло вместе с каретой, крендельками и всем остальным.
Вдруг глиняный заяц на ладони Герды чихнул и раздулся до размеров автомобиля. Он оказался, к тому же, липким: Герда никуда не упала, когда с нею на спине, он рванул скачками в поле. Когда до леса осталось несколько скачков, у зайца вдруг вытянулись рога, и он стал совсем похож на оленя. Следующий скачок был последним, ибо "олень" со всего маху врезался лбом в дуб и взорвался, а у Герды в глазах вспыхнуло очень красивое северное сияние.
Это старушка-хозяйка зажгла на столике у кровати Герды ночник.
– Выпей-ка лекарство, дорогая, – сказала она, подавая Герде чай из трав.
– Спасибо, – Герда почувствовала от чая тепло в спине. – Мне гораздо лучше.
– Завтра приедет мой сын, – улыбалась старушка, пощипывая свой пуловер английской шерсти. – Из Финляндии.
Старушкин сын от мужа-финна жил в Финляндии. Герда поправилась, и он увез её к себе, в большой деревенский дом на берегу залива. Кроме них там никого не было. Финн ловил рыбу и ездил на вызовы (он оказался врачом), а Герда стала разводить цветы. Чтобы не лежать пластом и не думать о Каеве.
Естественное стремление человека к свободе перешло у Каева разумные пределы. В конце концов, он оказался совсем один, испортив отношения со всеми. Но самым скверным было исчезновение Музы. Она как-то незаметно упорхнула, оставив Каева в таком мраке, в каком только бутылку можно было нащупать. К счастью, Каев не пил, не запил и теперь, а выпил всего лишь один раз. Но он напился так, что даже его Муза, находясь в это время очень далеко, содрогнулась, поёжилась и вздохнула печально.
Каев напился в ресторане "Малиновые ручьи", где отовсюду лилась струйками, потоками, ниточками и ленточками подсвеченная розовая вода. Сознание исчезло в момент выдачи Каеву пальто в гардеробе ресторана. Вместо того чтобы взять машину, он спустился в метро. На конечной станции кто-то вывел его на улицу и посадил в пригородный автобус. Каев сошёл с него на какой-то остановке прямо в сугроб и уснул.
Следующий автобус высадил тётку с сумками. Она увидела торчащие из сугроба ноги. И орала от страха, пока из следующего автобуса не вышел мужчина, и они оба начали ловить машину. Как ни странно, но Каева забрала белая "ауди", куда они впихнули его вдвоём. За рулем сидела женщина в белой шубе и белых перчатках.
Утром Каев проснулся от тошноты. Он лежал на заднем сидении "Ауди", под головой у него была подушка, ноги торчали в открытую дверцу. Машина стояла в кирпичном гараже, скорее, похожем на мастерскую художника: на стенах висели картины, под потолком – плетёный абажур. Было тепло, а в окно виделся заснеженный куст калины с ягодами.
Во дворе Каев определил, что находится на чьей-то даче. Толпа заснеженных ёлок окружала каменный дом. Каев прошёл по расчищенной дорожке к крыльцу, немного подумал, толкнул дверь и сразу почувствовал аромат горячего кофе. Его приятно замутило.
– Входите смелее, – услышал он спокойный женский голос, налёг на дверь, вошел и обомлел.
Он оказался в небольшом холле, перед ним стояла большая белая собака с человеческим взглядом телохранителя, а за нею – её хозяйка. "Она была так хороша! Он и представить себе не мог более умного, более пленительного лица". На ней был огромный вязаный халат из кроличьего белого пуха, застегнутый до подбородка, с широкими рукавами и перламутровыми пуговками… Каев-художник отметил большие светло-серые глаза, словно наполненные холодной прозрачной водой северного моря, полноватые бледно-розовые губы, золотисто-пепельные волосы.
"Королева", – промелькнуло у него в голове. Стал ли он её пленником? Добровольно. Он потерял счёт времени, внешний мир – свою значимость. Влюбился? Вряд ли этими словами можно было определить охватившее его состояние благоговейного рыцаря, пажа Королевы. Вот вам Полярная Звезда – попробуйте влюбиться.
