Kitobni o'qish: «Криминалистика по пятницам»
© Топильская Е.В., 2018
© ООО «Издательство „Вече“», 2018
© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2018
Криминалистика по пятницам
Все злодеяния имеют большое фамильное сходство, и если подробности целой тысячи дел вы знаете как свои пять пальцев, странно было бы не разгадать тысячу первое.
А. Конан-Дойль. Этюд в багровых тонах
Глава 1
– Здравствуйте. А скажите, убийства с отчленением голов еще не начались?
Был чудесный солнечный день. Яркий луч, залетевший в открытое окно, весело дробился о край зеркала, выбрасывая в мой пыльный прокуратурский кабинет прозрачные брызги всех цветов радуги. На улице залихватски дребезжал трамвай. В соседнем кабинете – у друга и коллеги Горчакова – еле слышно пиликала какая-то игривая песенка. (Чем он там занимается в рабочее время?) Из телефонной трубки, прижатой к моему уху, несся скрипучий голос эксперта Катушкина:
– Так нет еще убийств с отчленением голов?
Уже в который раз он, звоня мне по своим экспертным делам, начинал беседу с этого простодушного вопроса.
– Насколько я знаю, нет, – с осторожностью подбирая слова, ответила я.
– Скоро будут, – радостно пообещал Катушкин.
Он почему-то всегда звонил мне по пятницам. И после его звонков я все выходные не могла отвязаться от мыслей о расчлененках. Да, бывало; бывало, что в общественных местах, и в городе, и в области, находили части трупов разной степени разложения. Кое-что удавалось собрать, как паззл, кусочек к кусочку, и даже опознать, только чаще рука, нога или голова зависали в информационной системе, ожидая своего часа, когда к ним можно будет приложить приметы какого-нибудь пропавшего без вести. Но в последнее время таких убийств стало немного. Теперь мы то и дело выезжаем на огнестрелы: там никто не заботится о сокрытии трупа, прошитое выстрелами тело так и валяется во всей неприглядности насильственной смерти, а рядом – еще и орудие убийства брошено в россыпи стреляных гильз, любуйтесь…
Вот когда я только пришла в прокуратуру много-много лет назад (в прошлом веке), наши подследственные убивали преимущественно ножами или подручными предметами, имевшимися в хозяйстве, – утюгами, сковородками… Убийство с расчленением трупа говорило в первую очередь о тесных связях потерпевшего и преступника, о том, что злодею надо было срочно избавляться от трупа, а поскольку выносить мертвое тело целиком хлопотно, тяжело и к тому же привлекало внимание соседей, то приходила идея его выносить по частям.
Правда, пару раз попадались извращенцы, распиливавшие трупы из эстетических соображений, никаких утилитарных целей не преследуя. Был один урод, который отпилил у несчастной, убиенной им жертвы голову, прочие останки вынес на помойку, а голову пристроил на телевизор и несколько вечеров любовался ею, пока по кровавому следу с помойки не пришла милиция. По-моему, его в итоге признали невменяемым, во всяком случае, это было бы логично. Дело расследовал Горчаков, и, судя по тому, что я не помню, чтобы Лешка проводил какие-то следственные действия с арестованным, тот, очевидно, сразу после ареста отбыл в психушку, где и остался…
Тьфу! Я помотала головой, отгоняя воспоминания. В трубке уже гудело «пи-и, пи-и»; за стенкой явственно зашевелился Горчаков, и буквально через пару секунд в дверь просунулась его косматая башка.
– Катушкин звонил? – прозорливо спросила башка. – Тогда давай чайку попьем.
Он протащился в мой кабинет целиком и плюхнулся на стул для свидетелей. «Попьем, Маша, чайку» – это значит, Маше идти в туалет за водой, включать чайник, заваривать и разливать по чашкам. А потом еще и посуду мыть.
– Какого чайку? – вяло попыталась я отбиться. – Через час домой идти. Ты никого не вызывал?
Горчаков помотал головой.
– И я тоже. Дома тебя Ленка чаем угостит.
Вот за что люблю Горчакова – его всегда просто уговорить. Он не вязкий. И доверчивый. Верит, что его Ленка сутки напролет караулит в прихожей с котелком щей и пирогами наготове для него, проглота. Впрочем, раз Лене Горчаковой удается удерживать его в убеждении, что так оно и есть, уже целых… дай бог памяти, лет двадцать… Значит, ему можно только позавидовать.
– Ладно, – легко ответил он и потянулся. – Пусть Ленка поит. И кормит. Катушкин, значит, звонил? – повторил он. – Странный он мужик.
– Странный, – согласилась я. – Он мне, знаешь, что говорит всегда при встрече? «Вы, Мария Сергеевна, так хорошо выглядите, потому что все время общаетесь с хищниками, субъектами насильственных преступлений, вот и подпитываетесь от них энергией, как паучиха – комариным соком». Представляешь?
Горчаков слегка упорядочил свою расслабленную позу и с интересом стал меня рассматривать, ища признаки то ли паучьей кровожадности, то ли комариного сока на устах. То ли просто критически осмысливал заявление Катушкина про то, что я хорошо выгляжу.
– Неслабый комплиментик, – наконец сказал он. – С него станется. Я вообще, когда его в первый раз увидел, не понял – он эксперт или сам псих ненормальный. Говорят, это заразно. Врачи в психушках в конце концов получают те же диагнозы.
Да, эксперт-психолог Катушкин, специалист в редкой области криминальной гомицидологии (термин, им самим изобретенный), на неподготовленных людей производил неоднозначное впечатление. Довольно сильное. Еще бы: грубое, с резкими чертами лицо, черный ежик коротких волос и такие же черные и жесткие усы; неожиданно хитрые, глубоко посаженные глазки, бегающие так, словно он сам – излюбленный персонаж Ломброзо; неприятный, скрипучий голос, изрекающий парадоксальные, на грани допустимого, вещи, или даже, на слух непосвященного, откровенный бред… Да еще этот его говорок, то спотыкающийся на глухих согласных, то катящийся торопливым горошком, совершенно не характерный для ученого мужа. Эпатирующий гардероб: замшевые потертые куртки – и галстуки-бабочки, всякий раз неприличного цвета. Плюс массивная трость, то ли для форсу, то ли для самообороны.
Странный тип, малоприятный.
– Но при этом гений, – задумчиво сказала я вслух.
И Лешка согласно кивнул.
– Гений. Кто же спорит. Помнишь мою расчлененку? Пасюкевич, на телевизор голову от трупа поставил? Я тогда не мог обвиниловку начать, не понимал, как подступиться. А Катушкин мне все так разложил по полочкам в своем заключении, все так понятно сразу стало, у меня этот Пасюкевич так красиво нарисовался.
– А он разве был вменяемым? – удивилась я.
Лешка махнул рукой.
– А! Судебная психиатрия – такая же наука, как и все остальные. «Чего изволите». Признали вменяемым, чтобы расстрелять его могли. А к суду – раз! И мораторий грянул. Так что скоро выйдет, упырь.
Мы помолчали. Я подумала, что и мне Катушкин помогал неоднократно разобраться в мотивах преступлений, словно подсвечивая потаенные побуждения злодеев, скрытые не только от мира, но даже и от них самих. Зато не от эксперта Катушкина. Вот, например, у меня был такой подследственный, старый рецидивист, семь ходок по тяжким преступлениям. Освободившись в очередной раз, устроился на завод, через пару месяцев выкинут был оттуда за длительный прогул и с тех пор свободно шлялся по пьяным компаниям. И в каждой компании после его ухода находили труп. Причем все убитые даже не скандалили перед смертью с моим фигурантом, наоборот, раньше всех отрубались и тихо засыпали где-то в уголке. Он их всех убивал спящими.
И хотя доказать его вину в убийствах не составило труда – и свидетельских показаний, и экспертных заключений в деле хватало с избытком, у меня, как и у Лешки с его расчленителем-Пасюкевичем, не получалось обвинительное. Не хватало самого важного: мотива. От отчаяния я углубилась в исследование личностей потерпевших; а вдруг они все были «петухами», и старый зек, осознав, что пил в одной компании с опущенными, мочил их по зековской традиции? Нет. Никто из погибших при жизни даже судим не был и в противоестественных половых связях не замечен. Ревность какая-нибудь исключалась по причине отсутствия у зека дамы сердца, пусть и временной, на одну пьянку, да и по причине отсутствия интереса к дамам у потерпевших (вернее, не так: по причине отсутствия интереса к сексу). Краж в компаниях перед убийством не случалось, и последний стакан никто из жертв не крысил. И даже мало-мальски оскорбительных высказываний в чей-то адрес эти убогие не допускали. Они просто насасывались бормотухой, как клопы, а потом валились по углам в пьяном бесчувствии. И во сне получали зверские удары топором, чугунной болванкой, утюгом, кроившие им черепа, словно скорлупки грецких орехов. С чего бы? Ведь, по заключению психиатров, здоров был мой фигурант, если можно душевным здоровьем называть привычку к жестоким убийствам.
Так я ломала себе голову до тех пор, пока добрый друг и коллега Горчаков не кинул здравую мысль. Психиатрию получила? Вменяем? Тогда назначь своему злодею, сказал он, психологическую экспертизу и поручи ее душке Катушкину. Я назначила. Пришел душка Катушкин и принес мне заключение экспертизы, которое оказалось замечательной подкладочкой под описательную часть обвинительного заключения. С большим воодушевлением я настрочила, что мой Икс, «будучи эпилептоидной личностью, что проявлялось в атипичном течении алкогольного опьянения – вспышках, по малозначительному поводу, неприязни и злобы, которые он распространял на окружающих» и т. д., и вот на эту подкладочку непринужденно положила фабулы всех преступных деяний обвиняемого. А на словах Катушкин объяснил мне мотив злодея кратко, но емко:
– Зачем убивал? Пьяных не любит.
Что интересно, когда я в тюрьме знакомила своего подследственного с заключением этой самой экспертизы, и он, долго и вдумчиво зависая над каждой страницей, в конце концов попросил разъяснений непонятных терминов, я воспользовалась формулой самого автора заключения: мол, пьяных не любите. И вдруг этот заматерелый, засиженный субъект, вину свою так и не признавший, несмотря на убедительнейшие доказательства, просипел мне, не для протокола, естественно:
– Точно. Пьяных не люблю. Вот эти все, – он пренебрежительно поворошил подшитое дело, услужливо раскрывшееся поочередно на всех фототаблицах со снимками с мест происшествий, со всеми кровавыми подробностями, – вот эти все, они ж не люди, прости господи.
– А кто? – удивилась я.
– Кто-кто… Не люди они, а непути. Я непутей валил, а никак не людей, понятно? Нажрутся и повалятся…
– Вы же сами с ними пили, – возразила я, но клиент мой гнул свое:
– Я своими ногами оттуда уходил. Понятно? Хоть и пил, а меру знал. А эти… Тьфу! Быдлом даже не назвать, много чести. А я – санитар. Землю чистил. А вы заместо спасибо меня опять на нары положили.
Он закашлялся, сипло и надсадно. Я знакомила его с материалами дела в туберкулезном отделении, «на больничке», как выражаются в следственном изоляторе; местный доктор мне сказал, что до суда клиент еще доживет, а там – неизвестно…
Ну вот откуда, скажите, Катушкин знал про то, что этот мой засиженный персонаж не любит пьяных и мнит себя санитаром, очищающим социум от непутей, пьяный сон которых будил в нем праведное негодование? До этого нашего последнего разговора в туберкулезном отделении больнички обвиняемый не признавал ни одного эпизода и, соответственно, не давал показаний ни о каких мотивах. Ну откуда?!
Мы с Лешкой еще посплетничали про загадочную личность эксперта Катушкина, и тут у друга и коллеги в кармане затрезвонил мобильник. Судя по приторной мелодии, звонила младшая дочка. Лешка вытащил мобильник, с достоинством ответил: «Але!», и его лицо тут же приобрело выражение характерной беспомощности нежного отца, от которого вдруг требуется жесткий воспитательный ход. К счастью для его родительской репутации, доченька не видела его беспомощной рожи и воспринимала по телефону только суровый папин голос, маскирующий истинные горчаковские чувства, зато я наблюдала в красках весь этот педагогический коктейль.
– Ну? – повторил он в трубку три раза подряд, с перерывами на выслушивание каких-то страстных речей своего обожаемого отпрыска.
– Нет, Катя. Я сказал, нет. Нет, на вручение аттестатов сходи, пожалуйста. А на выпускной тебе дорога заказана. Мы ведь уже говорили об этом, к чему твои слезы?
Трамвай под окном прокуратуры прогремел по рельсам и уехал, птичка на соседнем дереве взяла тайм-аут, чтобы прочистить горло, и в наступившей тишине я слышала сбивчивые причитания младшенькой Горчаковой на том конце телефонной связи.
– Ну папа, ну папочка! Ну мне надо сходить на выпускной! Там же будут все мои одноклассники, я же их всех больше не увижу, мне же попрощаться со всеми надо! Ну как ты не понимаешь?!
– Я все понимаю, – ответствовал папа. – Попрощаешься на вручении аттестатов. Все, я сказал. Все.
– Ну па-апа! – зарыдал голосок Кати. – А-а-а!
– Все. Дома поговорим, – сказал этот деспот в трубку и отключился.
– Ну ты даешь! – недобро восхитилась я. – Как это можно, девчонку лишить выпускного?! Если ты не помнишь, он бывает один раз в жизни.
– А что делать, – лицемерно вздохнул папаша-Горчаков. – Сам не хочу.
– Что ты зверствуешь-то, садист? Хочешь, чтобы тебя родная дочь возненавидела?
– Ну это ты загнула, – испугался Горчаков.
– Отнюдь. Представь, что это тебе запретили выпускной. Хорошо тебе? Все пошли, весь класс веселится. А ты дома сидишь. Так и до суицида недалеко, не дай бог, конечно.
– Да ты что?! Какой суицид?!
– Вот такой. Наверняка ребенок возлагал надежды на этот вечер. Может, ей мальчик должен объясниться. Или она мальчику.
– Вот только мальчиков нам не хватало! – буркнул Горчаков. – Ну ладно, ладно. Она сама виновата. Не училась ни хрена. Отправили ее на подготовительные курсы, так половину прогуляла, паразитка. А денег это стоило немалых. В аттестате одни тройки. Какой ей, к черту, выпускной?
– Все равно. Сатрап.
– Ну ладно, – примирительно повторил Горчаков. Видно было, что он уже раскаялся в своем педагогическом экстремизме. – В конце концов, выпускной вечер в семь. Еще два с половиной часа, я могу и передумать.
– А непоследовательность еще хуже. И вообще, ей же надо подготовиться. Платье, прическа, косметика, маникюр, то-сё. А если ты ей за полчаса до праздника даруешь отпущение грехов, еще хуже будет. Ребенок почувствует себя ущербным.
– Правда, что ли? – Наверняка такие тонкости, как то, что юная девица не может за три минуты собраться на выпускной бал, Лешкину косматую башку не посещали. Типа, а чего там собираться? Штаны натянул, в башмаки влез, пятерней волосья пригладил – и вперед, вот как, без сомнения, мыслил этот мужчина в полном расцвете сил (и столь же деликатный, как Карлсон).
– Блин, что же делать? – озадачился Лешка. – Надо срочно придумать другое наказание. Давай, великий педагог, предлагай.
– Предлагаю отпустить девчонку на бал, а наказание придумать позже. В конце концов, не всем же быть умными. Женщине так это просто противопоказано. Пусть лучше учится готовить.
Горчаков хмыкнул. Я, можно сказать, плюнула в душу этому честолюбивому отцу, который растил дочь ни больше ни меньше как для экономического факультета универа. Видимо, рассчитывая, что когда-нибудь деточка-банкирша обеспечит его старость. Ха! Надо сказать ему, что, если он ее сегодня не пустит на бал, плакала его обеспеченная старость, сдохнет под забором.
Я заставила Горчакова позвонить жене, и Ленка, сама уже почти бившаяся в истерике по поводу мужнина решения о запрете выпускного, прямо-таки возродилась к жизни и помчалась собирать деточку на праздник. Я, правда, успела выхватить трубку и разузнать, какого цвета и фасона будет платье. Ленка горестно вздохнула:
– Какого цвета платье? Даже говорить стыдно!
– В каком смысле? – удивилась я.
– Ну вот как ты себе представляешь выпускной наряд?
– Ну… Что-нибудь нежненькое…
– Вот именно, – усмехнулась Лена. – Нежнее некуда. Платьице у нас – нежно-черного цвета. Я уже ничего в этой жизни не понимаю…
Еще были жалобы на то, что платье слишком открытое. «Я ей говорю: так хорошо для девочки отложной воротничок! Так она фыркнула и даже слушать не стала»…
– Горчаков, а вы-то с Ленкой не идете, что ли, на вручение аттестатов? – спросила я Лешку, повесив трубку.
– Думаешь, надо? – потянулся Горчаков.
– Надо, надо. Девочке приятно будет.
Горчаков глянул на часы.
– Вот именно, – подтвердила я. – Собирайся, заодно меня до метро докинешь.
По дороге мы с Горчаковым безрадостно обсуждали молодое поколение. И мне, и ему было что сказать друг другу. Тонкость заключалась в том, что он как отец двух дочерей был уверен: девочки рождены на этот свет, чтобы создавать проблемы родителям, учителям, а впоследствии – мужьям и детям, в то время как пацаны являются неиссякаемым источником радости и гордости для предков. Я же, имеющая долговязого, неуправляемого отпрыска мужского пола, тихо завидовала Ленке Горчаковой, для которой краеугольным камнем конфликта отцов и детей выступала тема отложного воротничка. Мне бы, господа Горчаковы, ваши проблемы…
Потом мы посмеялись, вспомнив, как Горчаков в прошлом году по весне примчался к нам в полночь с вопросом, не слишком ли он обременит нашу семью своим обществом до четырех утра, поскольку впервые отвез младшую девочку на ночную дискотеку, в клуб по соседству с нашим домом, и должен быть рядом на случай возникновения нештатной ситуации. Он обещал никоим образом не нарушить наш покой, и если мы не захотим составить ему компанию, готов был бесшумно пить кофе, затаившись на кухне, или прикорнуть на коврике у двери, ожидая телефонного сигнала подать карету к подъезду клуба. Излишне говорить, что вся местная милиция была заранее проинструктирована на предмет обеспечения безопасного веселья малолеток в данном клубе, а также предупрежден на всякий случай дежурный прокурор. Допускаю, что и армия, и флот тоже не дремали, а пребывали в состоянии боевой готовности.
Кроме того, представители организованной преступности, каковые имели несчастье проходить по уголовным делам, находившимся на тот момент в производстве старшего следователя Горчакова, торжественно присягнули, что в эту святую ночь не будут предприняты никакие разборки в радиусе нескольких километров вокруг клуба, и на этой неприкосновенной территории вводится кратковременный мораторий на применение огнестрельного оружия.
Естественно, мы не бросили Горчакова в трудную минуту и до четырех утра морально поддерживали его, рассказывая всякие благостные фантазии о нравах подобных ночных заведений и подливая коньячок. Не знаю, как провела время дочка, а вот трепетный папаша наклюкался не хуже какого-нибудь малолетки, впервые спущенного со строгого ошейника. В общем, ему эта ночь доставила удовольствие. Моему мужу потом пришлось садиться за руль Лешкиной машины и везти разгульную семейку до дому, а я осталась мыть посуду…
Возле метро мы прервали воспоминания, попрощались, и я побрела в монотонном людском потоке в подземку, радуясь возможности идти неспешно и разглядывать творящуюся вокруг жизнь, а не нестись сломя голову, падая с высоких каблуков, расстаться с которыми я отказывалась даже в далекие смутные годы, когда машина для следователя была недостижимой роскошью и пешком добираться до места происшествия, где бы оно ни располагалось, было в порядке вещей, и не вызывало никакого внутреннего протеста. Редко, правда, удается покрутить головой вокруг. Мне кажется, что я всю жизнь, сколько себя помню, все куда-то несусь. Наверное, когда остановлюсь, лягу на диван – то тут же и помру.
Грохот подъезжающего поезда заглушил мои рефлексии; теплая толпа внесла меня в вагон, мимо поскакали фонари туннелей, потом жужжащие, как улей, станции, и вот я уже направлялась к эскалатору, чтобы выбраться на поверхность, по пути глазея на выставленную в торговых лавках белиберду, как вдруг обнаружила, что в недрах моего ридикюля «бормочет» мобильник.
Вытащив его из сумки в надежде, что это не прокурор и не дежурный по РУВД требуют моего возвращения на работу, я все-таки по привычке ответила на звонок слабым голосом, который ненавидит мой муж, утверждая, что у него от этого голоса сразу начинается тахикардия: ему кажется, что я вот только удобно улеглась в гробу и приготовилась захлопнуть крышку, а тут вдруг какая-то собака звонит и отвлекает от высокого. Что ж, да, этот мой голос специально был призван дать понять звонящему, что звонок его неуместен.
– Да, – простонала я в трубку с той самой интонацией. И тут же воспряла духом, услышав на том конце старого друга Андрея Синцова. Он, конечно, тоже иногда может позвонить, чтобы потребовать все бросить, к примеру, и немедленно поучаствовать в допросе страшного маньяка, который не иначе как вечером в пятницу твердо решил покаяться ровно в ста двадцати кровавых преступлениях… Но ради Синцова я, уж так и быть, наплюю даже на священный вечер пятницы.
Однако усталый и больной голос Андрея не предвещал никаких расколовшихся маньяков. Ему просто было плохо, одиноко, и он хотел где-то отогреться душой.
– Ты где? – спросила я.
Выяснив, что он крутится на машине практически возле нашего дома, я предложила подрулить к станции метро, чтобы забрать меня. И сразу после этого позвонила Сашке – узнать, есть ли у нас в холодильнике что-нибудь, что можно бросить на сковородку или в духовку с целью утешить голодного опера. Доктор Стеценко, за время жизни со мной приобретший богатый опыт утешения голодных оперов в любое время суток, бодро отрапортовал, что в то время как некоторые занимаются ерундой, прогрессивная часть общества в его лице уже накрыла на стол, и пусть приходят десять тысяч Синцовых, он не ударит в грязь лицом.
В который раз порадовавшись, что судьба послала мне доктора Стеценко – мужа на все руки, я выползла из метро и сразу увидела пыльную машину Синцова, на вид такую же усталую, как и он сам. Вообще-то, я давно заметила, что, подобно старым супругам и старым собакам, старые машины приобретают черты своих хозяев, а хозяева, в свою очередь, одушевляют их и относятся как к родственникам, давая человеческие имена и называя поломки болячками.
Синцов, протянув руку через сиденье, открыл передо мной дверцу, я села и вытянула ноги. Хорошо в машине! Рассчитывать на то, что удастся посидеть в метро, я могу, если только запрыгиваю в вагон на конечной станции. К сожалению, я уже не так молода, чтобы мне уступали место как возможному объекту ухаживаний, и, к счастью, не так стара, чтобы меня старались усадить из жалости. А стоять на каблуках не сладко…
– Ну, что опять приключилось? – спросила я Синцова.
Он громко вздохнул. Так, что захотелось погладить его по голове. Я вспомнила, что пару лет назад у него был микроинфаркт, в прошлом году он лечился от гастрита, причем подозревали язву желудка, а не так давно его скрутил жесточайший радикулит, и он сидел на рабочем месте, обмотавшись теплым платком.
– Уйду я, к черту, в охранные структуры, – тихо и бессильно сказал он в пространство.
Я поначалу пропустила это заявление мимо ушей. Куда же он уйдет от своей любимой работы, интересно знать, куда денется? Так постаревшие и оплывшие жены в уютных халатах, помешивая суп, ворчат себе под нос – «уйду, мол, от вас к чертовой бабушке, от иждивенцев, подтирай тут за вами, убирай, а благодарности никакой»… И, конечно, никуда не уйдут, потому что привыкли к постылым бездельникам, пачкающим полы и тарелки, и потому что не нужны уже никому со своими ногами-тумбами в венозных сеточках, с протертыми на локтях байковыми халатами. Какие там охранные структуры! Нужен он там… Но, посмотрев на Андрея, заметив и мешки под глазами, и поседевшие волосы и, главное, почувствовав безысходность, которая, словно облако, дымилась вокруг него, я не на шутку встревожилась.
– Никому это не нужно, – тем же тоном продолжал Синцов.
– Что не нужно?
– Ничего. Ничего никому не нужно. Понимаешь. – Больше всего меня беспокоило отсутствие эмоций в его голосе. – Никому не нужно, чтобы я их ловил. Они ведь все у меня признавались…
Я знала, все было именно так. Андрей не только вычислял маньяков, что само по себе не удивляло, это все-таки было его работой; он их задерживал, что, впрочем, тоже не являлось чем-то из ряда вон выходящим. Но вот то, что все они начинали признаваться… И не из страха перед пытками, а искренне желая рассказать оперуполномоченному Синцову о своих делах, поскольку ему это было интересно, тут уж маньяков не обманешь. Победные интервью прессе давали другие, а Андрюха в тишине своего обшарпанного кабинета выстраивал схемы, как подобраться к очередному душегубу, а потом вел с задержанным тонкую оперативную игру, находя такие слова и такие интонации, что душегуб припадал к его груди и фонтанировал, только записывай. Я слышала, что вот совсем недавно Синцов каким-то непостижимым образом нашел и сцапал типа, который в одном из спальных районов убивал девочек-подростков, выкусывая потом из их детских тел куски.
– А твой последний? – спросила я нарочно, имея в виду как раз этого каннибала, чтобы направить беседу в позитивное русло. Пусть вспомнит о своих успехах и ощутит если не гордость, то хотя бы удовлетворение. Но Синцов вдруг пригорюнился еще больше.
– Какой «последний»? – горько спросил он, и я поняла, что про свои успехи он уже забыл, потому что на повестке – новый маньяк, и в мыслях Андрей уже идет по очередному кровавому следу. Не бывает последних, одного поймают, и тут же проявляется следующий, и конца этой череде не видно.
– Который девочек кусал.
– А-а… Да я про него забыл уже. Тем более что у меня его забрали.
– Как – забрали? – не поняла я. Забирать у Синцова его подопечных, пока те не выскребли из глубин своей памяти все совершенные ими деяния, вплоть до безбилетного проезда в школьные годы, было невероятной глупостью. Кто еще мог выцедить до донышка их тухлые мозги, кроме Андрея? Стоило ему прихватить очередного маньяка, как в городе поднимался добрый десяток старых безнадежных дел по всем районам, опера и следователи радостно выковыривали из глубин сейфов застарелые «корочки» и сбрасывали их Синцову, который примерял на своего подопечного и облизывал каждый случай, лепил из загубленного эпизода конфетку и в лучшем виде сдавал следователю. Тому оставалось допросить злодея с адвокатом и закрепить его показания на уличной операции, да, может быть, опознание провести, если было кому гада предъявлять. Обычно следователи радовались…
– Следак сказал, хорош ему лишние эпизоды навешивать, и так работы много, – словно в продолжение моих мыслей, проговорил Синцов.
– Как это?! – Я не поверила своим ушам.
– Так. И очень даже просто.
– Надо было его руководству пожаловаться, пусть бы ему выписали по первое число…
Синцов горько усмехнулся.
– Руководству! Ха! Он сам первый пошел к руководству и наябедничал, что и так уже в деле четыре эпизода, и если нерадивый опер Синцов будет продолжать жевать мочалу…
– Андрей, ты шутишь? – Я все еще отказывалась верить в услышанное, надеялась, что Синцов утрирует, так как им владеет обида. – Не мог он так сказать! Что значит «мочалу жевать»? Да если можно реально «глухие» дела поднять…
– Представь себе. Какой ему интерес в чужих делах прошлых лет? У него выход горит в этом месяце. В общем, пошел и настучал: если Синцову по ручкам не дадите, чтобы перестал колоть мерзавца, дело в этом месяце в суд не сдам.
– Андрей, ты прикалываешься, что ли? Ну, сдал бы он через пару месяцев, что, от него убудет, что ли?
Синцов посмотрел на меня жалостливо, хотел что-то сказать, но сдержался. И сказал совсем другое:
– Эх, Машка, Машка! Отсталый ты человек! Его руководство позвонило моему руководству, и мне же еще и навешали, что, мол, я волокиту развожу, есть доказательства на известные эпизоды – и вперед: уличная, обвинение, в суд. А он мне, упырь, в смысле, еще про Мурманск собирался рассказать.
– Ну, сходи к нему в тюрьму, пусть расскажет.
– Вот я и говорю, отсталый ты человек. Следак бумажку в «Кресты» зафигачил, чтобы меня к его клиенту не допускали.
– Даже так…
– Вот я и говорю: охранные структуры, – грустно подытожил Синцов.
– Андрюша… – Я не представляла, что ему сказать. Когда жена от него ушла, знала, и когда он неудачно объяснился мне в любви, знала, и когда инфаркт его шваркнул, как-то утешала, а тут… Ну что тут скажешь?
– Поехали быстрей, – сказала я вместо утешения. – Там у Стеценко что-то стынет вкусное.
– Подожди. – Он даже придержал меня за руку, хотя я и так рассчитывала доехать на его машине, а не бежать пешком. – Это еще не все.
– Господи. Еще-то что? – Я бы не удивилась, узнав, что его увольняют за слишком хорошую работу и высокие показатели.
Он вдохнул так, словно собирался нырять на спор: кто дольше. Переспросил:
– Что еще? – И голос у него зазвенел. Я не на шутку перепугалась, вдруг его опять долбанет инфаркт, тьфу-тьфу-тьфу, и что я буду делать?! Даже доктора Стеценко рядом нету, надо скорей тащить Синцова к нам домой, там хоть будет кому оказать ему первую помощь, если что.
– Еще вот… В общем… – Складывалось впечатление, что ему не хватает воздуху. Ну точно, допрыгается до инфаркта! – Маша, ты не поверишь!
– Ну что, Андрей? Не томи. Кто тебя еще обидел?
Он взглянул на меня затравленно.
– Сейчас в городе новая серия. Ты знала?
– Откуда? Если по нашему району эпизодов нет…
Он покачал головой:
– По вашему – нет.
– А что за серия?
– О-о! Давно такого не было.
У меня в груди екнуло: почему-то я решила, что сбылись мрачные пророчества Катушкина и Синцов сейчас расскажет мне про серию убийств с отчленением голов. Но Синцов заговорил про другое.
– …Парень входит за девчонками в квартиру, причем следит, чтобы она сама дверь открыла…
– «На плечах»? – уточнила я.
Это значило, что преступник следит за жертвой и ждет, пока та откроет дверь своим ключом, а потом резко подбегает к ней и буквально вносит вместе с собой в квартиру, – что называется, попадает в дом прямо на плечах жертвы, как хищник в броске на антилопу. Расчет понятен: если жертва открывает дверь сама, значит, она дома будет одна. А если звонит, понятное дело, кто-то дома есть, значит – отбой.
– Э-э, нет! Просто выслеживает. Потом звонит в квартиру, спрашивает: здесь живут Николаевы? Нет? А где? Дурочки открывают, чтобы растолковать, мол, спросите напротив…
– Понятно, – кивнула я. – Тут он влетает…
– Ни фига подобного, – ухмыльнулся Синцов. – Культурно так входит, мол, можно тогда этим самым Николаевым записочку написать? И ведь пишет, а потом попить просит…
– Сколько случаев? – деловито уточнила я. Он, растопырив лапу, показал на пальцах – четыре.
– И каждый раз – про Николаевых? И каждый раз из четырех – записку пишет?
