Kitobni o'qish: «Записки врача скорой помощи»

Вступление

Как странно: когда я работала врачом, я жила совершенно бесцельно, хотя и эмоционально, а сейчас всё наоборот.

Завтра ваш ребенок придет из интернета и скажет: «Я решила поступать в медицинский колледж. Спорить бесполезно. Хочу спасать маленьких детей от смерти и разных болезней. Это самая благородная профессия, и мне очень идет белый халат».

И вы ничего не сможете сделать.

Иногда в голове появляется навязчивая противная строчка из старого стихотворения или вчерашней песни, и целый день повторяешь ее и не можешь вспомнить, из какого стиха и кто автор. И крутится в голове, как назойливая муха. Потом приходит на память, что это мое собственное старое стихотворение, а про что, не помню.

И вот, чтобы строчка отстала, я должна разыскать это стихотворение в своих записках в компьютере, прочитать его, и тогда все пройдет, как рукой снимет. И стихи оказались ни о чем или, наоборот, неплохие. Это моя идея, но через несколько лет я прочитала у Хемингуэя: «Он освободился от многих вещей тем, что написал о них».

Вот так и память о моей медицинской работе: чтобы вытряхнуть ее из головы, я должна все записать, захлопнуть книжку и забыть, не читать ее больше, прогнать из головы все эти вызовы скорой помощи. Иначе нет мне покоя. Может быть, кто-то скажет, что это эгоизм – перекладывать такую ношу на читателей, но с этим можно поспорить.

Глава 1. О книгах врачей-писателей

Понятно, что врачи скорой видят все, что только бывает с людьми в жизни: травмы и дурацкие болезни, о которых так интересно читать всем: и молодым и наивным школьникам, и людям постарше.

Скорая помощь, по мнению некоторых, для того и существует, чтобы изумлять разными чудесами из жизни людей. Чуть что-то случилось, так и жди в газете сенсацию, и обязательно фото машины скорой помощи как иллюстрация, хотя там и скорую никто не вызывал.

Написано уже немало справочников на тему выживания в любой среде и многие читают про это снова и снова, но рождается новый читатель, и ему, а заодно и его родителям, приходится снова все объяснять.

Например, я приезжаю на вызов «кричит ребенок» и выясняю, что ребенка кормят по часам, как написано в рекомендациях, час кормления еще не подошел, а ребенок проголодался и кричит. Молодые родители не понимают, что случилось, перебрали все варианты, кроме очевидного. Я наливаю бутылочку молочной смеси, ребенок высасывает бутылочку и спокойно засыпает. Все трое, родители и ребенок, довольны и радостны.

Некоторые предпочитают юмористическую форму рассказа про медиков. Такую форму любит народ, особенно про врачей и медсестер. Но мне такое не нравится. Шутить, когда у тебя в палате или в машине умирающий или пациент с переломом, я не люблю. И почему именно про врачей?

Было бы неплохо и полезно, если бы каждый врач написал книгу от первого лица, чтобы люди почаще в такие книги заглядывали и узнавали побольше о болезнях и травмах на самом деле.

Но врачам некогда писать книги, пока у них есть хоть один пациент в палате. Они говорят, что когда-нибудь про это напишут.

Там, где я жила и работала все это время, было много зимы и снега и много больных. Я когда-нибудь захочу все рассказать, а слушать будет некому. Так что успевать надо, пока не уснул мозг и не отказали руки.

Вот Вересаев, например, написал свою знаменитую книгу о врачах – избавился, высказался. Потом жил спокойно до 78-ми лет, и еще немало полезного сделал. Так что лучше уж написать эту книгу, хоть и с отвращением. Смогу ли я – уже неважно. Думаю, что я не пишу роман, а читаю роман, перелистывая скучное и перечитывая интересное.

Сначала я представляла, что напишу большую книгу, похожую на «Записки врача» Вересаева. Опишу там, как я, молодая и наивная, почти школьница, вдруг восхитилась работой медицинского работника, потеряла голову и поступила, не раздумывая, в медучилище. А могла бы стать художником. С каким восторгом я училась, а потом работала, узнавая все больше и больше, помогая самоотверженно больным людям днем и ночью, переступая через страх и усталость, забывая о голоде и холоде, работая 24 часа в сутки.

Но постепенно я превратилась в человека, который может одним взглядом на любого определить, чем он болен или болел, и этот взгляд как бы приклеился к моим глазам навсегда. Это действительно можно назвать превращением. Из человека, совсем не связанного с медициной ни семьей, ни школой, ни разными случайными профессиями и работами, я превратилась в абсолютного врача, врача с ног до головы.

Теперь я не смотрю на человека как все. Я вижу на нем тени и пятна, искривления и нездоровый румянец и боль. Это мое уродство, которое отталкивает даже близких знакомых. Мой горб. Люди называют это «врачебный цинизм».

Почему именно Вересаева я нашла как образец для своей книги? Почему не Чехова, Корчака, других писателей-врачей? Потому что нельзя объять необъятное. Речь о российской медицине и о российском обществе. Вересаев в своей книге не раз произнесет и даже упомянет соответствующие законы, что в Англии, Франции и других европейских странах нет такого отношения общества к врачам, как в России. И врачи в Европе не так часто врут пациентам, когда не хотят признаться в личном невежестве.

Несмотря на сто лет между мной и писателем Вересаевым, я хожу по тем же пыльным дорогам, вижу такой же простор и нищету в провинции, те же усталые лица врачей после смены, то же недоверие, страх, ненависть и стыд пациентов по отношению к врачам и медицине в России. И так же часто говорю, что за границей врачам по крайней мере живется лучше, чем в России, значит, их там ценят и уважают не меньше, чем околоточных надзирателей, дворников и швейцаров. Вересаев первым написал и всю жизнь проповедовал эту идею, что большинство болезней исчезнет, когда изменится отношение к людям труда, когда изменится общественный строй. И это он заявил в самое застойное царское время, в 1901 году, когда ни о каких революциях еще никто и не помышлял. Тут мы с ним тоже параллельны.

Почему вообще врачи не только мыслят, но и пишут книги? Потому что приучены писать эти свои истории болезней, складывать мысли в истории и делать выводы.

Потом я решила, что напишу книгу-разоблачение. Про то, как чиновники погубили советскую передовую медицину, заставив ее работать в условиях строгой экономии. Как здоровье и жизнь любого человека перестали быть приоритетом. Как беспощадно обогащались за счет медицины разные прохвосты и руководители.

Но со временем я заметила, что это совсем никому не интересно, ничего нельзя изменить этими рассказами о доходах главных врачей и министров и о несправедливой нищете простых людей. Да и те медицинские работники, которые еще продолжают работать в больницах, поликлиниках и в скорой помощи, тоже не хотят обсуждать эту тему, настолько она приелась. Ничего нельзя изменить – так говорят все врачи. Холод и безнадежность поселились в их сердцах.

Поэтому я решила: пусть это будет книга для моих детей, чтобы они узнали обо мне немного больше, чем завтрак каждое утро. О моем мире и о медицине тоже.

Жизнь человека коротка, и, как сказала одна моя знакомая, никому не нужны несчастные больные люди. Никто их не жалеет. Но я же могу о них написать.

– Давно надо было написать, – ответила моя знакомая. – Ведь ты умеешь.

Глава 2. О СМИ

Как изображают официальные СМИ скорую помощь? Вот так: по-прежнему, как в СССР, одухотворенное позитивное лицо водителя скорой или главного врача и герои-медики в синем или в красном. И штампы, штампы, штампы. А чтобы было убедительней, добавь воды, то есть в репортаже будет слеза героя-медика о том, кого не смогли спасти. И они говорят: «Мы покажем вам истинное лицо скорой помощи!» Как будто то, что показывали другие люди, было не истинным.

О чем всегда молчат официальные СМИ? О том, что герои-медики 24 часа на ногах, не раздеваясь, в дороге, на улице в тридцатиградусный мороз и в тридцатиградусную жару и что это нехорошо, не по-человечески. И что можно было бы сделать смену 8 часов, но это будет «неудобно» главному врачу и главному экономисту и еще десятку главных. И эта семидесятилетняя медсестра, и эта двадцатилетняя фельдшер, и этот шестидесятилетний реаниматолог, и еще десять героев репортажа, добавленных для пущей убедительности с прямой речью и цветной фотографией в стиле соцреализма, будут работать 24 часа без отдыха, пока не помрут, то есть, пардон, пока не сгорят, светя.

Блестящий репортаж блестящего журналиста в газете в самую точку сегодня хорошо оплачен. Даже самая желтая газетенка влиятельнее, чем все расследования честных журналистов, потому что сплетня и слухи владеют умами читателей. Читать привычное людям приятней, комфортней для психики. Один такой громогласный репортаж в газете раз в полгода перекричит десяток самых гнусных блогеров-правдолюбов, пасущихся на бескрайней медицинской теме каждый день.

Глава 3. Магия белого халата

Белые халаты – какие они все одинаковые и разные. Не помню, как мне дали мой первый белый халат. К нему прилагалась белая косынка санитарки. Мне было 19 или 18? К этому времени у меня в трудовой книжке было года 3 разного трудового стажа и исписаны почти все страницы, принята-уволена. Кем я только не была, где только не работала. Аптека, школа, авиационный завод, оперный театр, электротехнический завод и, наконец, больница № 3. Время было легкое и веселое, в СССР на всех воротах висели объявления о вакансиях, бесплатном обучении работников, предоставлении общежитий иногородним.

Инфарктное отделение городской больницы – начало карьеры врача, но тогда я об этом не думала. Это была просто очередная работа.

В больнице ты попадаешь в круг замечательных людей. И тебе вручают белый халат, белую косынку, белое ведро, белые судна, белый таз и чайник для умывания больных.

Человек на больничной кровати, белая постель, вставать нельзя, но по утрам я приносила ему этот таз и чайник с водой. Я поливала, а он умывался, чистил зубы, плескаясь и фыркая, как здоровый бык. И фамилия его была Быков. У него был инфаркт и строгий постельный режим на 10 дней в инфарктном отделении. Однажды из палаты раздался звон: сосед Быкова стучал чайной ложкой об стакан, звал на помощь. Быков внезапно захрипел и умер в палате, его стащили с кровати на пол и реанимировали, отгородившись белой ширмой от соседней койки, потому что реанимировать на высокой кровати неудобно, но реанимация оказалась бессильна. Медсестры из соседнего отделения съязвили потом: «Что, проспали больного?» Было обидно, ведь мы все делали, что должны были, а он умер, и это было днем, после обеда, когда никто не спал.

Нельзя быть слишком чувствительным, если ты санитар. Когда некоторое время находишься с человеком в одном помещении, в отделении больницы без закрытых дверей, делаешь разные вещи, которые должны помочь ему провести несколько дней, пока он болен, поневоле присматриваешься к нему, и этот образ остается в голове навсегда. Как он выглядит, какой у него цвет кожи, как двигается, когда встает с кровати и подходит к умывальнику, чтобы помыть свой стакан и ложку, какого он роста и телосложения, как разговаривает, как наблюдает за санитаркой, когда она приходит в палату с ведром и шваброй. В основном никто не разговаривает с санитарками. Это все равно что разговаривать с ведром и шваброй. И никто не стесняется санитарок. Ведут себя просто, как будто никого больше тут нет. Я помню одного человека с 11-м инфарктом. Очень высокий прямой старик, костлявый, ни капли лишнего жира, он всегда ходил в палате или сидел на койке в темных сатиновых трусах и молчал. Лицо у него было сосредоточенное и доброе. Его можно было принять за профессора с какой-нибудь кафедры, и за начальника отдела кадров, и за охранника из лагеря, и за таежника. Но он оказался трактористом из дальней деревни. Почему-то это всех удивляло, как будто у тракториста из дальней деревни не может быть инфаркта. В больнице все равны. Всех везут на скорой, поднимают на лифте в отделение и лечат бесплатно. Так было.

Не могу забыть о заведующем инфарктным отделением потому, что это как сказка.

Заведующий Юрий Иванович, на первый взгляд, был человек-радость. Ему радовались медсестры и больные. На второй и третий взгляд, у него было еще много положительных качеств и ни одного отрицательного. И через много лет, когда все вокруг изменилось, он остался таким же, сохранил себя. Это был такой доктор Айболит-кардиолог.

Он говорил негромко и улыбался. Он говорил: «К нам всегда все возвращаются», – это и про санитаров и медсестер, и про студентов. Действительно, в первые же каникулы в медучилище я пришла и снова работала у него все лето санитаркой. Его отделение – это был такой муравейник, где каждый человек был нужен и важен, независимо от меры его сил.

А может быть, Юрий Иванович имел в виду своих пациентов, мол, после инфаркта куда же им еще возвращаться, как не в единственное в городе инфарктное отделение?

Юрий Иванович собирал материал для докторской диссертации, такие полные коробки с розовыми лентами ЭКГ. Сейчас я понимаю, насколько это было непросто с той примитивной аппаратурой, с чернильными самописцами – записывать по нескольку раз в день изменения на розовые ленты ЭКГ, пытаться понять, что там внутри, в сердечной мышце, происходит, что вот этот зубец на ЭКГ стал снижаться, а потом и вообще перешел в отрицательный, и чем страшен теперь этот отрицательный зубец. В отделении были люди, у которых в истории жизни было 11 инфарктов – немыслимо в наше время! И они лежали в палате, по утрам спокойно пили чай, в одиннадцать ели творожок, а на ЭКГ у них творилось такое! Им было спокойно здесь, они были уверены, что теперь они в хороших руках и все плохое позади.

Так промчалась зима, весна, и лето подходило к августу. И мы вспомнили про приемные комиссии. Уже все вступительные экзамены начнутся через неделю, а мы все еще санитарки! Успели вскочить в последний вагон, успели за неделю пролистать школьный курс химии и биологии, и успели сдать вступительные экзамены чудом, и поступить в медицинское, пока только в училище. В приемной комиссии принимал документы человек, как оказалось, заведующий травмой в местной больнице и по совместительству главный преподаватель хирургии и травматологии на всех курсах медучилища, такой огромный настоящий врач. И вот он каждую абитуриентку спрашивал, почему она надумала поступать в медицинский, наверное, белый халат нравится? И каждая ему стандартно, но уклончиво отвечала, что если бы нравился белый халат, то она пошла бы учиться на продавца. В то время продавцы тоже работали в белых халатах. Но их почему-то не называли «людьми в белых халатах». Слышали эту песню? «Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу», там еще «вечный подвиг, он вам по плечу» – образец советской пропаганды.

Глава 4. Первокурсник

Чем отличается первокурсник медицинского от любого другого первокурсника? Тем, что медицину не преподают в средней школе. Хорошо тем, у кого родители работают в больнице, они хотя бы что-то слышали про раны, болезни, операции, анатомию, фармакологию. Но будь ты хоть золотым медалистом, ты в медицине – полный профан, пришел в первый класс, и все твои школьные знания никогда тебе больше не пригодятся. То есть абсолютно все! Ты просто умеешь читать и писать, как первоклассник в новом белом халате и в белой шапочке. Тебе еще два с половиной года стирать и гладить этот халат и шапочку почти каждый день.

День за днем проходили в зубрежке, потому что таких фанатичных преподавателей, как в медучилищах тех лет, нет больше нигде. Знаете, что такое «Da tales doses numero»? Вот. А я знаю.

Глава 5. Урок хирургии

– Перчатка хирурга должна быть целой и стерильной. Вот как, по-вашему, проверить резиновые перчатки на целостность? Ну, кто знает? Поднимите руки! Что, никто?

Он всегда злился, когда мы тупили.

– Показываю один раз, – сказал он.

И показал.

Понимаете, огромный мужчина, оперирующий хирург, завотделением, почти святой, стоит перед классом девиц в белых халатах и белых шапочках, которые постепенно начинают подхихикивать, берет резиновую перчатку телесного цвета, надувает ее одним выдохом в пятичлен, закручивает и опускает в ведро с водой. Если есть дырка, то из перчатки бегут пузырьки. Остался один вопрос: так-таки сидит медсестра в стерилизационной, надувает каждую перчатку и макает в ведро? До сих пор не знаю. Скорее всего, он над нами прикалывался. Но какое терпение!

Это было время многократного использования перчаток, стеклянных шприцев и затачиваемых игл для инъекций. Все это мыли, промывали, замачивали в растворах, прожаривали в автоклавах, заливали спиртом, йодом и несли в растопыренных, поднятых руках в операционные. Вся хирургия была основана на стерилизации, «достижениях передовой советской медицины» и на белых халатах. Теперь вы можете хихикать.

Глава 6. Фельдшер скорой помощи. Первый вызов

О том, как нас уговаривали пойти в группу скорой помощи. Как хитрая лиса, пришла единственная врач скорой помощи в этом маленьком городе, она же врач кардиобригады, маленькая кудрявая блондинка лет пятидесяти, пропела про романтику скорой помощи и что из кабины скорой помощи «весь город как на ладони».

А нас и не надо было уговаривать, достаточно было не рассказывать, что ночью темно и страшно и хочется спать; не рассказывать, какие опасности подстерегают на вызовах и что мы не будем видеть семью сутками. Промолчала бы об этом, но нет, она рассказывала о работе на скорой помощи с восторгом и радостью, а мы внимали, разинув рот.

Вдруг в мае, в конце второго курса, нам объявили, что нас будут готовить на специальность «скорая медицинская помощь» дополнительно. Быстренько прочитали цикл лекций, отметили зачет и направили на практику на местную станцию скорой помощи.

Мы прибежали рано утром, раньше всех работников, в белых халатах и замерли в ожидании, как дети в фильме «Город Эмбер». Ведь вызов на скорой – это не процедурный кабинет в психбольнице, хотя в психбольнице зарплата в два раза больше. Это обязательно что-то неожиданное, интересное и романтичное, как нам обещали преподаватели. Тем более на улице май, тепло и цветет черемуха. И фельдшер в кабине такой умный и опытный, конечно. Как это было мило – этот первый вызов! В белых халатах, с открытыми окошками, в белом доисторическом РАФе, среди майской зелени и цветущей черемухи разыскать этот домик в деревне, где нас ждала настоящая деревенская пациентка, «роды первые». Как он ее осматривал и заставил каждую из нас прослушать и сосчитать «сердцебиение плода»! А когда он усадил ее в салон скорой помощи, то еще и преподнес ей букет черемухи с ближайшего дерева. Да уж.

Обязательно нужно уточнить, что это было чистое время скорой помощи. Это было время до.

В стране еще не было людей, которые жили в теплотрассах, на мусорных полигонах. О нищих на тротуарах мы читали в газетах о загнивающем Западе и ужасались. Никто не умирал от голода в развалинах, никто не замерзал насмерть в бараках «под снос» без окон и дверей, дети не засыпали в кустах, нанюхавшись клея. Поэтому скорая помощь лечила, а не «подбирала и увозила».

Глава 7. Распределение. Сельский фельдшер

Постепенно первоклассники превратились в выпускников и оправились на распределение.

Так вот – распределение. Существовал такой способ устроить каждого выпускника на обязательную работу на три года, кроме отличников и некоторых льготников. Это было обязательно – отработать там, где нужно государству, как бы за бесплатное обучение. Всем выпускникам медучилищ «грозили» ФАПы, фельдшерско-акушерские пункты, в разных деревнях области, а также на Крайнем севере и на Кавказе. А нас было 6 человек с красными дипломами, то есть мы могли брать распределение, а могли и не брать, ехать сразу домой или устроиться работать куда угодно. Потому что мы нужны были везде, в любой больнице. И вот за 5 минут до распределения мы собираемся и решаем, что отличники возьмут направление в самые захудалые дальние деревни, чтобы туда не отправили никого больше. Так и сделали. Но не поехали. Имели право. Нет, я, конечно, поехала в действительно дальнюю и захудалую деревню и отработала там до следующей зимы, потому что работать там было интересно и смело, но зимой я бы там не выжила. Я почему так детально все рассказываю? Потому что этот социалистический пережиток распределения молодых специалистов искоренили демократы после развала СССР, и теперь даже за бесплатное бюджетное обучение отрабатывать никто не должен. Да здравствует свобода!

Итак, я поехала в ЦРБ, меня приняли на работу фельдшером ФАП в дальней деревне. Я собрала свои вещи, небольшой чемодан, за мной заехал человек, которого все называли «бригадир», на грузовой машине и привез меня в деревню. Вокруг расстилались на многие километры бескрайние поля, на которых росло что-то колхозное или просто травы на корм коровам, да редкие рощицы деревьев вдоль речки, где пасли лошадей ночами, оживляли пейзаж. По сибирским понятиям, местность была скучная, но приятная, не в тайге.

До сих пор не понимаю, как я согласилась на это – поехать туда работать. Спонтанное решение – залог подвига. Мне выделили крохотную комнату в доме бригадира, где он жил со своей ужасно неприятной женой. Она учила меня доить корову, а я ее – жарить картошку по-татарски. Это был обычный холодный деревенский дом, куда я возвращалась только вечером, ужинала и сразу ложилась спать. В темноте по полу бесшумно скользили двухвостки. А рано утром я снова уходила в медпункт. Впрочем, я прожила у бригадира совсем недолго, а потом переехала в медпункт. Мне надоело каждый день ходить по темноте от дома до медпункта эти пять километров сквозь снег, и дождь, и ветер, и лай собак.

Кажется, никто не устанавливал мне часы приема в медпункте, как не было и выходных дней. С утра приходила санитарка – грустная местная женщина, страдавшая запоями, – растапливала печь, перемывала все, приносила откуда-то чистую воду в ведрах, два ведра с углем и уходила домой. Весь день я сидела одна в медпункте, подбрасывала уголь в печь, варила себе какую-нибудь еду и вела прием. Пациенты сидели в очереди на стульях в комнатке, где топилась печь, и иногда кто-нибудь из них открывал дверцу печки и подбрасывал угля в огонь.

Иногда за мной кто-то приходил, и я шла в какой-нибудь дом к больному. Я обнаружила в шкафу полный набор инструментов стоматолога и даже пару раз удалила шатающиеся зубы у старушек, потому что просили очень. Как-то пришел мужчина из соседнего дома и купил у меня – я была еще и аптекарь – несколько флаконов пенициллина. А потом позвал меня же, чтобы я поставила этот пенициллин его свиньям. Он сел верхом на свинью и показал место на загривке свиньи, куда колоть иглой. Потом его жена угостила меня обедом в русском стиле, но без водки.

Однажды я пришла к женщине, которая недавно родила ребенка. Она вызвала меня, потому что у ребенка поднялась температура, 38 градусов. Тогда я впервые увидела крестьянскую люльку. Это такой деревянный ящичек на длинных ремнях цвета хаки, которые используют в конюшне (когда запрягают лошадь, их называют «вожжи»). В стропила – толстое бревно под потолком – был вбит крюк, очевидно, много лет назад, и на нем крепились эти вожжи с люлькой. Ничего подобного я раньше даже представить себе не могла. В доме было очень жарко, натоплена печь, ребенок укутан в одеяло. Как-то инстинктивно я поняла, что ребенок не болен, а просто перегрелся. Я и детей-то до этого видела только в роддоме и в детской больнице несколько раз. Что я могла вообще посоветовать этой кормящей мамаше, которая знала еще меньше меня? Слава богу, все обошлось, но вот именно таким способом появляется опыт. Увы. Потом было еще немало детей в этой деревне, некоторые рождались в течение этого полугода, что я там работала. Когда женщины начинали рожать, я вызывала им скорую помощь из Ленинска-Кузнецкого, а иногда увозила в роддом сама на школьном автобусе, пузатом пазике с двигателем в виде ящика перед лобовым стеклом.

Были дни прививок, когда все приносили своих младенцев в медпункт, а я ставила им прививки из разных ампул и бутылочек и записывала в тетрадку.

Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом, ведь я никогда раньше ничего подобного не делала, только смотрела на практике, как эти крохотные иголки вонзаются в младенческие ягодицы.

Примерно через полгода я была уже ас в этом деле, и не только в этом. Когда московский знаменитый врач призывает ввести снова распределение и отработку в «первичном звене», я понимаю, что он не работал на ФАПе в дальней деревне через неделю после училища.

Как девочки играют «в магазин», так я продолжала «играть в фельдшера ФАП». Но девочки мне бы позавидовали, ведь у меня был настоящий здравпункт, настоящие инструменты и настоящие лекарства. Кукол не было, зато были настоящие больные, которых я лечила с важным видом, а они, кажется, не понимали, что они в игре.

Хотела бы я снова сыграть в эту игру, как в первый раз.

В деревне было 3 автомобиля: школьный автобус, грузовик с тентом и скамейками, на котором ежедневно возили доярок на какой-то дальний луг доить коров, и молоковоз. Молоковоз собирал молоко у каждого двора за какие-то небольшие деньги и уезжал потом еще где-то собирать молоко. Еще в деревне был один личный легковой автомобиль, у водителя молоковоза, «Жигули». А вот у водителя грузовика личного автомобиля не было, он всего полгода, как пришел из армии, и ему повезло устроиться на работу шофером. Ему повезло, что в деревне был выбор девиц, школьниц старших классов, так что он еще и собирался жениться в ближайшее время. В то время, это был 1980 год, никто не стал бы препятствовать свадьбе с семнадцатилетней, а она выскочила бы замуж, не задумываясь о своем будущем, учебе, профессии. Выйти замуж первой из класса – это была лучшая карьера для девушки в деревне, где все работали доярками, и только одна – продавщицей в магазине, но это место было занято. Кому повезло, вообще не работали, рожали детей и вели хозяйство – огород минимум 40 соток, картошка, свиньи, коровы, куры. Привычный быт той сибирской деревни – это минимум удобств и чистота в доме, особенно в кухне, в одежде, порядок в огороде и во дворе. Никаких сломанных заборов, никаких лишних украшений.

Разумеется, девушки не мечтали о работе дояркой. У каждой из местных женщин в медицинской карте было написано хроническое заболевание: хронический бруцеллез, полиартрит. А у некоторых еще и ревматизм, порок митрального клапана – последствия сибирских зим и холодной воды, в которой они ежедневно возились дома «по хозяйству» и на работе, «на дойке». Они всю свою жизнь работали доярками в колхозе.

Этот жених был старшим сыном в семье доярки, а младшему было 6 лет. У его матери было шестеро сыновей, потому что мужу очень хотелось иметь дочь – Танюшку. Вот ведь жизнь! Теперь он лежал дома, умирал от рака простаты со страшными болями, а я несколько раз в день приходила и делала ему укол: промедол или морфин. И то, и другое его жена ездила получать в участковой больнице коробками, а вот уколы ставить так и не научилась. Однажды ночью он умер. Она пришла ко мне, разбудила и сказала: «Лена, он сдох». Так и сказала, без всякого зла. Через несколько месяцев она родила дочь, но об этом я узнала случайно, через знакомых, через 16 лет.

Я забыла упомянуть, что вся деревня пила с четверга по вторник – водку, самогон и брагу, традиционно. Не вусмерть, но обязательно, поводом был всегда выходной день. Однажды я увидела в доме у санитарки эту брагу. В углу на веранде у стола, где обычно все обедали, стояла огромная бочка с деревянной крышкой. Там эта брага и пузырилась, там ее и черпали кружкой, и тут же пили, и мне дали тоже. На вид как какао, на вкус как квас, но нужно немало выпить, чтобы упасть. Остальное невыпитое перегоняли на самогон, чисто на пшенице с сахаром и дрожжами.

Надо не забывать, что такая жизнь была этим людям за счастье. Им приходилось много работать в своем хозяйстве, но они не голодали, а даже наоборот – везли на рынок в город немало продуктов из своего натурального и экологичного хозяйства. Они кормили город, и меня в том числе. Таких мясных и молочных деликатесов я не встречала в магазинах ни до ни после этого никогда.

А ведь совсем недавно они не имели даже паспорта, в колхозах не платили пенсии, они голодали и постоянно боялись милиции.