Kitobni o'qish: «Убить Гиппократа»

Shrift:

Сайт издательства www.veche.ru

«…Я написал эту невероятную историю на всякий случай. Да, она невероятна, но не фантастична, поверьте! Я не знаю, сможете ли вы мне поверить. И главное – захотите ли. И не захотите ли признать меня просто сумасшедшим. Ведь это проще всего. Гораздо проще, чем поверить. Или признать очевидное. Хоть и невероятное. Но у меня больше нет входа и выхода, кроме как написать Это. Мало ли что… Мало ли что может со мной случиться. Время такое… Впрочем, не будем о времени, это другое измерение. И не мне в нем разбираться. Да и работает оно не на меня. Мне не повезло. Как и многим… И даже если я напрасно написал это письмо… Даже не письмо это вовсе. Письмо все равно – нечто лаконичное и личное. А то, что я написал… Не знаю, какое этому дать определение. Какую подобрать формулировку. Литератор бы назвал это прозой (даже если негодной). Прокурор – признанием (даже если неполным). Но то, что есть у меня на руках, то и есть. Негодное или неполное – это и есть. И пусть. Это все равно будет. Хоть время не в моей компетенции, но одно я знаю наверняка – оно бесконечно. Значит, есть шанс, маленький шанс, что когда-нибудь время поработает и на меня. И на мою правду. Хотя я сам в это почти не верю…

С уважением, Георгий Павлович Кратов

Впрочем, проще вы меня вычислите по моему прозвищу Гиппократ. Хотя, прошу прощения, это прозвище нигде не указано. Ни в метрике, ни в паспорте, ни в дипломе, ни даже в справке о регистрации брака. Его знают лишь близкие. А близких… Мне кажется, близких у меня уже нет. Хотя трудно поверить, чтобы у человека не было близких. Но почему-то именно со мной это случилось. Впрочем, не думаю… Что только со мной… Это было бы совсем уж печально.

(Подпись)»

Я аккуратно сложил стопку исписанных листов в большой конвертный пакет. И даже скрепил сургучной печатью. На пакете большими печатными буквами написал: «Вскрыть в случае моей смерти». Осталось довериться адвокату, и все. Я ничего не забыл? Нет, пожалуй, ничего. И все. Только довериться адвокату. Хотя разве сейчас можно кому-нибудь доверять?..

Но я сам написал – если нет входа и выхода… И даже оконной форточки. Если выбирать не приходится… Приходится выбирать из того, что есть, даже если уже нет ничего…

Я вышел на улицу, сжимая в руках пакет. Я даже побоялся положить его в сумку, вдруг сумку где-нибудь оставлю? В метро, например. Или в кафе, куда я по пути собирался заскочить, чтобы выпить рюмочку для храбрости, чтобы избавиться от сомнений. Ох уж эти проклятые сомнения!.. Жить людям мешают на свете две вещи – они сами и их сомнения.

Ну, зачем столько сегодня солнца? Зачем? Его же так долго не было! Так долго не приходила весна! И мне это было только на руку. Вернее, на руку моему настроению. Хотя у настроения нет рук. И эта моя мысль была совершенно неверной, даже безграмотной.

Черт, мысли путаются, путаются, хотя я еще даже не выпил. Может, если выпью, мысли обретут свой природный порядок? Не знаю, я уже давно ничего не знаю. Что делать, что не делать. И, к сожалению, слишком много понимаю. Лучше бы я ни черта не понимал! Насколько было бы проще. Как я завидую, искренне завидую людям, которые ничего не понимают и не хотят понимать. Они просто живут. Просто, просто. С сомнениями или без. Какое это имеет значение? Вот для них, наверное, и солнце в радость! Наконец-то – думают люди. И так ведь просто радоваться солнцу. Хотя бы только солнцу, даже если уже радоваться нечему. А может, я слишком упрощенно думаю о людях? Или о солнце?.. Опять, черт, опять ничего не знаю!..

Я зажмурил глаза, слезившиеся от солнечного света. Какой природный парадокс! Чтобы ни случилось, солнце может светить всегда! Даже если сейчас упадет атомная бомба. Даже в это время будет светить солнце! Как будто ничего не случилось. Как будто солнцу все равно!..

Нет, я не прав, конечно, не прав… Я давно заметил, как природа реагирует на время. В каждом времени свое время года. И даже если солнце приходит в свой час, оно все равно другое. Вот как сейчас. Больное, что ли… Как красивый, светлый, но больной человек…

Боже, я все о своем. О больных и болезнях. Вот у меня уже солнце даже стало больным. И это правда. Этот неестественно яркий свет, пыльный, дрожащий, как в лихорадке, сдавливающий со всех сторон, даже агрессивный. И какой-то обреченный, что ли… И операция уже не поможет… Только осталось время для завещания.

Интересно, если бы солнце могло написать завещание, что бы оно нам завещало? Завещало бы свой солнечный свет?.. И еще более интересно – кому бы все завещало? Нет, точно могу утверждать – кому угодно. Да кому угодно! Вон той гусенице, черно-белой, переползающей «на красный» светофора. Скорее, скорее к траве! Хоть какой. Грязной, мусорной, изувеченной, но траве… Или вон тому голубю. Белому с черными пятнышками. Прямо как далматинец. Как похожи!.. В природе мы все похожи. Гусеница на голубя, голубь на собаку, собака на человека, человек… Я не знаю, может быть, на медведя коала, а может, на пятнистую жабу-альбиноса…

Какая чушь лезет мне в голову! Наверное, потому, что солнце бьет мне прямо в макушку. Больное солнце. И заражает меня больными мыслями. Больными ассоциациями. Больное, больное солнце. И я ничем не могу ему помочь. Даже если я отличный врач. Я его не могу вылечить… Только время. Но у каждого времени свое солнце. Нам досталось такое… Больному времени – больное солнце. И нам от этого солнца еще, еще больнее. И мы сами больные… И мир болен. И его не спасут никакие лекарства и операции, никакие президенты и послы дружественных стран, никакие медики и священники…

Я перевел дух и вытер рукавом вспотевший лоб. Наконец-то вот оно, первое попавшееся кафе, где я смогу часок посидеть, выпить и подумать. И хотя мысли давно сводят меня с ума, все же они должны быть. Даже в сумасшедшем виде. Они как необходимо жизненные органы тела. Даже если мысли сводят с ума. Это как хроническая болезнь. Хотя, возможно, это просто крылатое выражение – мысли сводят с ума. Красивое выражение. Для поэтов. Для мудрецов. А иногда для простых обывателей. А на самом деле ничего они не сводят. Ерунда все это! А вот без них действительно грозит сумасшествие… Жаль, мы не знаем, сколько вокруг нас сумасшедших. А их с каждым годом все больше и больше! И так не хочется, чтобы мир стал одной большой палатой, в которую иногда заглядывает очень больное солнце… Которое никогда и никому не оставит своего завещания. На солнечный свет…

Я сел за столик и постарался отвлечься изучением меню. Пожалуй, мне это удалось. Я был голоден. Нервы шалили. И я хотел их успокоить – просто едой. Удивительно, но простые вещи так успокаивают! Вкусный бифштекс, бокал вина, теплая ванна, книжка, поцелуй… Да мало ли что… Впрочем, они меня уже давно не успокаивают.

Хотя я лгу. Сам себе. Меня иногда успокаивают транквилизаторы, которые я в последнее время стал принимать. Хотя как врач всегда был категорически против таких методов успокоения. И лишь в крайнем случае советовал их пациентам. Удивительно, как они настаивали на этом. Нет, не потому что были зависимы. В них жило другое. Более страшное, более безнадежное и более неизбежное. Они хотели вырубиться и уснуть. Смерти боялись. А вырубиться и уснуть – нет… Я вдруг подумал, что многие этого хотят. И их с каждым годом становится все больше и больше. Подсознательно, не признаваясь в этом даже себе, каждый просто хотел смерти. Он знал, что проснется, после транквилизаторов. Но ведь мог и не знать, если бы не проснулся… Меня пугала эта тенденция к нежеланию полной жизни, а лишь к полному покою. Ведь сон существует независимо от нас. И дело даже не в страхе перед бессонницей.

И однажды я принял эти правила игры в покой. Мнимый покой. Впрочем, я не утверждаю… Потому что уже тоже больше не мог… Просто жить. Все чаще мне хотелось вырубиться и уснуть. Я, наверное, плохой врач. Я не победил болезнь, а просто принял ее как неизбежность… Я слишком был уверен в себе. Есть вещи, которые теплой ванной не заглушить. И даже бокалом вина. Я это уже знаю. Точно знаю…

Я огляделся. Удачное место. Очень простое (ненавижу вычурные рестораны). А это… Даже можно назвать забегаловкой. Но было бы не точно и даже оскорбительно. Это было нарочито простенькое кафе. С деревянными столиками и деревянными лавками. И даже с репродукциями голландских художников на деревянных стенах. И даже с ромашками в глиняных горшочках. В таких кафешках наверняка любил бывать Моцарт. И в таких кафешках проще напиться. Хотя это и не Австрия. И при чем тут Моцарт вообще? Лучшее, чтобы он тут сделал, устроил маленький дебош. И ромашки бы валялись на полу, и разбитые осколки глиняных горшков, и синяк под глазом у официанта… Так что Моцарт тут ни при чем. Он только мешает. Вернее, помешал бы, если бы… И напиваться я не собирался, как он. Мне предстояло очень важное дело. И я положил пакет на колени. Вот так будет надежнее.

К столику приблизился молоденький официант.

– Я вас слушаю!

Господи, как он не похож на официанта, который посмел бы приблизиться к Моцарту. Впрочем, я больше чем ошибался. К Моцарту наверняка подходили и не такие. Но вот поверьте, Моцарт бы этого пальцем не тронул. Свой кулак пожалел. Таких было мало в те времена.

Официант улыбнулся. И вопросительно взметнул брови. Он ждал моего заказа.

И почему они всегда вот так делают бровями? Их так обучают? Где? В Оксфорде? В Кембридже? В колледжах Москвы, которые совсем недавно именовались ПТУ? Не важно. В ПТУ все же учили… А здесь… Улыбаться учат… Я давно уже не верил в эти улыбки… Впрочем, зачем я так? Может, он и неплохой парень. Может, даже добродушный. Вполне доволен жизнью. И посетителями. А может, и совсем наоборот. С тайными пороками и потаенными злобненькими мыслишками. Вот я с утра надумал отдыхать, а он вкалывает…

Тьфу, ты. Что со мной? Зачем я так? Какое мне вообще до него дело?! Как и ему до меня. Мы видим друг друга в первый и последний раз… Почему я подумал – последний? Почему? Ведь я могу еще не раз заглянуть в это кафе, оно не так далеко от моего дома…

– Вы уже выбрали? Могу предложить…

Как всегда – эта тягучая навязчивость. Как я хочу свободы!

Он не успел договорить, как я молча протянул бумажку, где записал блюда, которые хотел заказать.

Официант недоуменно повертел бумажку в руках.

Он не знал, да и как он мог знать, что я давно придумал такой способ, чтобы лишний раз не общаться с людьми. И прикидывался немым. И на листе бумаги мог написать все, что можно было сказать. Я давно понял, что не стоит тратиться на лишние слова. Жаль, что многие этого не понимают… И я как врач, как неплохой врач, заявляю – поменьше слов. Только это может продлить нашу жизнь и жизни других. Спасти от многих ошибок, разочарований, потерь. Вот такое незамысловатое лекарство для продления жизни я придумал когда-то. Может, это лекарство более философское. Но жаль, как жаль, что философия так и не стала наукой, способствующей развитию медицины. Хотя давным-давно. Очень давно. Это было именно так. В те времена, когда еще был жив Гиппократ…

– Но не проще было бы сказать, что вы желаете?

Официант вновь по привычке взметнул брови. Он был плохим учеником в колледже.

В ответ я промычал что-то нечленораздельное. Вот! Сработало! Официант сочувственно посмотрел на меня. И даже если он по натуре злобный и у него тайные пороки – на глазах подобрел.

Испытанный способ! Жалость! Вот сейчас жалость к немому. А если бы я имел неосторожность завести с ним диалог? Неизвестно, чем бы еще все закончилось. Нет, мои нервы мне еще пригодятся. А любой диалог хоть капельку нервов, но сжигает.

Официант даже слегка поклонился несчастному немому и удалился в кухню. Даю голову на отсечение, он быстро выполнит заказ. Во-первых, из-за жалости. А во-вторых, из-за того, чтобы я поскорее покинул их заведение, поскольку испытывать жалость никто не желает. Вызывающих жалость нигде не любят. И свои нервы жалеют все…

Но зачем я мысленно поклялся своей головой? Она и так еле держится. Нет, нужно быть осторожнее. Как нельзя разбрасываться словами, так и мыслями. Вот-вот, мыслями. Хотя они неизбежны. Хотя они неизбежно забивают голову. И голова тяжелеет, словно в нее забили тысячу гвоздей. Но нет, это не гвозди, это просто мысли.

Я потер виски, из которых торчала тысяча гвоздей. Но не поранил пальцы. Господи! И страшно, и нет! Как-то нет страха, когда за спиной смерть. И когда он исчезает? Если реально чувствуешь смерть. Если уже знаешь. Я знаю уже наверняка как врач, что люди, обреченные и знающие о своем обречении, не испытывали такого страха, как здоровые и счастливые. Они думали о другом. Это не страх. Это какое-то… Какое-то уже другое, что ли, измерение. Или уже понимание, ну, хотя бы начало понимания жизни и ее конца. И, скорее, желание высказаться. А может, и наоборот. И просто подумать, как помочь близким, чтобы им стало легче. Я не знаю…

Близкие… Были ли они у меня? Конечно, ну, конечно же, были. И я, наверное, до конца не понимал, что теряю, когда они уходили. Ведь кроме близких никто нам помочь не может. И мне уже никто не может помочь…

Вот отец… Он словно предчувствовал смерть. Хотя был не из тех, кто скажет – предчувствую. Он был настолько реален, настолько правилен, что ли, настолько правдив… Он не понимал, что за правдой всегда стоит что-то большее. И слава богу! Помню, он что-то захотел подарить мне на память. Зачем? Ведь он был не настолько стар, чтобы на память. Но он захотел. Отвергая все предчувствия. Предчувствия просто за него внесла жизнь.

– Гера, самое лучшее – это… Я не знаю, что самое лучшее… Что самое лучшее, что я могу тебе подарить, сынок…

Так он тогда сказал. Он не знал.

Сынок. Он всегда называл меня сынком при всей его сдержанности и замкнутости. Это меня убивало и это меня возрождало…

Что подарить? Я знал. У меня не было очков. Они просто разбились накануне. И я подумал, это правильный подарок. И сказал ему об этом. Он не обрадовался. Я знаю, почему. Слишком бытово, слишком практично, слишком свежо – очки побились накануне.

Но отец не стал противиться и повел меня в магазин. Странным был мой отец! Он еще не знал, что магазины уже другие, что очки уже другие и цены уже другие, что очки теперь – один из самых дорогих товаров, он тоже не знал, что зрение теперь на вес золота! Что можно обойтись без почки, как врач отец это знал. А очки уже стоили почки. А возможно, и сердца… Отец долго смотрел на ослепительную витрину с ценами. И я увидел, как он съежился и поник. Я помню это мгновение. Поник. Он просто поник. А я почему-то взбодрился и объяснил, что очки теперь дорого стоят, что папа не понимает в ценах и я все куплю себе сам. Домой мы шли молча. Два глухонемых.

А утром я увидел на своем столике часы. Простенькие такие. С таким же простеньким ремешком. Папа не знал (или не хотел знать), что часы уже не носят и давно все узнают время по мобильникам. Папа, мой папа, верил еще в какое-то другое время. О котором я не узнаю. О котором не узнают многие. Но которое существует. Независимо от нас.

Когда мне плохо, я всегда надеваю эти часы. Они – мой талисман. Хотя в талисманы я не верю. В них не верил и мой отец.

Мой отец свято верил в другое. В клятву Гиппократа. Он был врач от Бога, хотя я подозревал, что в Бога он тоже не верил как истинный ученый-практик. Но о Боге тогда принято было говорить всем. Это считалось правилом хорошего тона. Во времена, когда в обиходе превалирует крайне дурной тон, в словах обязательно следовало упоминать Бога. Мой отец упоминал Бога в очень редких случаях.

– Я не знаю, сынок, есть ли на свете Бог. Но если он есть, запомни – наместники его на земле – не правители и не священники. Наместники его на земле только врачи. Потому что только от них зависит в конечном счете жизнь человека. Поэтому врач как никто другой должен быть абсолютно профессионален и абсолютно честен. Даже если ничего в мире абсолютного нет. Врач должен, обязан быть абсолютным!.. От него в конечном итоге зависит и смерть человека. А что важнее жизни и смерти? Все, что кажется более важным: и любовь, и подвиг, и честь – это тоже жизнь и смерть. И можешь представить, сынок, что судьба, целая судьба человека порой находится в руках одного врача!.. Поэтому врача часто и приравнивают к Богу. Поэтому у врача должна быть и такая же ответственность. Божественная. Даже если он сам в Бога не верит… Ты запомнишь мои слова?

Я запомнил эти слова. Навсегда. Хотя и не был таким идеалистом, как мой отец. В эти слова я поверил. Эта вера меня и привела к гибели…

Я встряхнул головой и посмотрел на часы отца. Что ж. Скоро принесут. Я знаю, наверняка знаю, что для немого всегда делают поблажки. И не ошибся. Мне принесли все, что заказал. И я залпом выпил бокал вина…

Папа мне говорил: «клятва Гиппократа – святое, и ты должен ее соблюдать». Господи! Странная вещь, может, чудовищная, но иногда я думал: хорошо, что папа умер, так ничего и не поняв…

Гиппократ… Когда у меня появилось это прозвище? В институте, пожалуй. В школе не докумекали. Георгий Павлович Кратов, а проще – Гиппократ. И кто же мне ее придумал? Ах да, Валя Лисецкий. У него тоже было прозвище – Лис…

Мы тогда любили давать прозвища. Это было характерно для того, нашего времени. Прозвища и клички. Необидные и безобидные. И всем нравилось. Хотя к Лису его прозвище никак не подходило. Он не был хитрым, он не был подлым. Он даже не читал Экзюпери, он был не очень начитанным. Но прозвище прижилось. Лис.

Он был хорошим парнем. На первый взгляд не слишком умным, на второй – умным. Мы сдружились. И когда нам объявили, что пришла пора давать какую-то клятву врача, мы переглянулись. И перемигнулись. Но дали ее. Перефразированного Гиппократа. Клятву, которую давали во всех медицинских вузах. А потом мы вместе уехали за город. И там произнесли настоящую клятву. Ту, которая стоит жизни врача. И которая никогда не будет стоить жизни пациента.

Мы торжественно произнесли клятву. Стоя. Взявшись за руки. Мы не предлагали друг другу порезать палец или еще что. Чтобы скрепить клятву кровью. Мы в нее просто верили… Мы были слишком молоды…

ТЕКСТ КЛЯТВЫ ГИППОКРАТА

«Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигеей и Панакеей, всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению следующую присягу и письменное обязательство: считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его потомство считать своими братьями.

Это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому.

Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного кессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.

Что бы при лечении, а также и без лечения я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и славе у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».

Мне нравился Валька Лис. А ему, как и мне, нравился Гиппократ. Пожалуй, Гиппократ и благословил нашу дружбу.

А еще мне нравился Валька, потому что был какой-то основательный, что ли. Твердо стоял на земле. И твердо знал, что можно земле дать и что у нее взять. И это – хорошая, умная сделка. Он никогда не попадал в истории. И я был уверен, что никогда и не попадет. Казалось, его судьбу можно прочитать у него на лице. На широкоскулом, открытом, простом лице.

Бог не мудрствовал, когда лепил его образ. Прямой нос, зеленые близорукие глаза, спрятанные под круглыми очками, вьющиеся рыжеватые волосы. Бог, пожалуй, не мудрствовал, и когда сочинял его судьбу. Из семьи преподавателей мединститута. Отличник и староста класса в школе. Красный диплом в институте. Как и положено, после окончания вуза женился. Тоже на очень основательной, очень милой и скромной девушке в очках. Из провинции. И познакомились они непременно в клинике, где практиковал Валька. Он, как и следовало, справедливо сделал карьеру. И стал главврачом одной из самых престижных клиник столицы. Его жена Иришка была здесь старшей медсестрой хирургического отделения… Если Бог хотел показать пример наглядного счастья, то точно выбрал для этого Вальку и Иришку.

После окончания института я редко встречался с Лисом. Жили мы в разных спальных районах, и времени практически ни у кого не хватало, разве что на телефонные разговоры. Но с годами стали все реже созваниваться, пока окончательно не упустили друг друга из вида.

Столкнулся я с Валькой случайно, в центре, когда мимо парка спешил на деловую встречу. Хотя и был выходной, она была для меня крайне важна. Я искал новую работу.

Поначалу я его не узнал. Вернее, не то чтобы не узнал. Просто не имею привычки глазеть на прохожих. Это тоже один из моих принципов. Не мозолить глаза. В основном смотрю под ноги или куда-то в неопределенную даль. Считаю, что встреча глазами со случайными людьми тоже необязательна.

Во взглядах, как и в словах, я тоже видел тайное значение. Взгляды, как и слова, могут вызывать и злость, и раздражение, и печаль. А этого добра в жизни и так хватает. И зачем его к себе лишний раз притягивать?

Вот только поэтому я и не узнал Вальку.

– Гиппократ! Не может быть! Это ты? Неужели ты, что ли?!

Я недоуменно обернулся. Я уже стал забывать свое юношеское прозвище.

– Ну конечно ты! Кто же еще! Вот болван! Как всегда, ничего не замечаешь!

Валька бросился ко мне, и мы крепко обнялись.

– Валька! Лис! Ну конечно, Лис! Кто же еще! Как я давно тебя не видел!

– Еще бы! Словно и не в одном городишке живем!

– Да, в большом городе у каждого есть свой город. Или городок.

Валька Лис обернулся и кивнул даме с собачкой. Безусловно, это была Иришка. И хотя я ее видел один раз в жизни, на свадьбе у Вальки, я ее не мог не узнать. Сейчас такие редко встречаются. Валька не мог ее не полюбить. Хотя я допускал, что никто бы в нее не влюбился, кроме Вальки. Скромная, приветливая и милая. В юбочке до колена. Стрижка-завивка делала похожей ее на мальчишку-подростка.

Она смущенно потупила глаза. И поправила очки на переносице.

– Я вас хорошо помню, Гера. Вы нам еще сервиз такой чайный подарили, помните? Гжель. И еще дождь шел, на нашу свадьбу. И гжель была так кстати!

Тот сервиз был самым глупым подарком в моей жизни. Но на этом настоял папа. Он считал, причем категорично, что дарить деньги лучшему другу – верх неприличия. Да и друг может обидеться.

Папа еще жил старыми понятиями. Я сомневаюсь, чтобы друг обиделся. Но я почему-то не хотел обижать отца. Не Лиса, а отца. И подарил сервиз.

– Вы знаете… – Иришка приветливо улыбнулась. – Ваш подарок был самым лучшим и самым запоминающимся. Потому что других и не было. Все подарили деньги. А мы до сих пор пьем чай из гжели, и ни одна тарелочка, ни одна чашечка не разбилась! И особенно любим пить из гжели в дождь…

Иришка радовалась, как ребенок. А мне почему-то на душе стало так тепло, нет, так жарко, что я расстегнул ворот рубахи. Хотя шел дождь. Господи, мне бы такой простоты, понятливости и незамысловатости! Гжель, дождь, свадьба… Хотя ведь и у меня было нечто подобное! И дождь, и даже свадьба! И даже гжель была! Валька не мудрствовал и сделал мне на свадьбу ответный подарок. В виде гжели (ну, конечно, от души, ну, конечно, не назло…).

За эту прямолинейность и простоту я тоже любил Лиса. Да и гжель мне нравилась, потому что нравилась моему отцу. Но, в отличие от семьи Лисецких, семья Кратовых так ни разу из гжельских чашек чай и не попила. Даже в дождь…

Собачка Лисецких радостно бегала возле меня. Еще чуть-чуть – и она бы протянула мне лапу. И я бы не удивился. Вот еще! Ведь даже собака была такой незамысловатой и приветливой! И похожей на Вальку и Иришку! Рыженькая, плотненькая, кудрявая. Ей так не хватало очков! Впрочем, они у нее были. Беленькие аккуратненькие круги обрамляли добродушные глаза. И я с ужасом вспомнил своего неадекватного пса. Ну почему, почему именно у меня все не так?! Даже гжель, даже собака и даже дождь!..

Я не помню, кого первым возненавидела моя жена Ада – меня или гжель. Возможно, все одновременно. Во всяком случае, во время нашей первой большой ссоры в меня полетела тарелка из гжели. Потом с завидной регулярностью в меня летели чашки, блюдца, ложки, салатницы. Один раз в меня полетела даже пельменница. Последним, по-моему, был кофейник… Так разбился наш свадебный сервиз. Так разбилась моя семейная жизнь. Но голова моя все же осталась целой. Я умел увертываться от ударов.

А еще Ада ненавидела дождь. Почему-то именно в дождь у нее обострялась истерика. Почему-то именно в дождь она растрепанной кошкой металась по квартире и размахивала кулачками. А потом, закрывшись в спальне, истерично плакала.

Хотя в день нашей свадьбы шел дождь. И она весело смеялась. И повторяла:

– Как я люблю дождь, Герка! Если бы ты знал! И как обожаю гжель! Это что-то из ретро! Ни у кого такого быть сейчас не может! Все так стандартны, Герочка!

Я верил ей.

Когда она лгала мне? Возможно, всегда…

А ведь я ее очень любил. Впрочем, теперь уже не знаю. Возможно, я влюбился не в нее, а в небо…

Мы познакомились в небе, высоко-высоко от земли. Ада была стюардессой. И соответствовала всем стандартам этой профессии.

Вначале я увидел ее длинные худые ноги, потом тонкую талию и наконец, подняв голову, – узенькое хорошенькое личико с немного впалыми щечками. Мой принцип глухонемого на сей раз не сработал.

– Так вам кофе, чай, сок или… – повторила она хрипловатым голосом, в котором проскальзывали нотки раздражения.

– Или?

– Фу, а я уже подумала, что вы глухонемой.

– Теперь уже нет. – Я улыбнулся.

– Вылечились?

– Точнее, меня вылечили.

– Вам повезло. Наверное, на хорошего врача нарвались.

Ада по-прежнему была серьезной и нотки раздражения в голосе стали еще ярче.

– Пока не знаю. – Я улыбнулся во второй раз, еще приветливее.

Сколько раз, гораздо позднее, я проклинал себя, что изменил своим принципам. Принципам нельзя изменять! Я теперь это знаю точно. Если ты их нарушил, то они могут запросто разрушить твою жизнь. Сколько раз, гораздо позднее, я думал, что если бы следовал своему железному правилу не вступать в необязательные беседы, возможно, моя жизнь бы удалась. Во всяком случае, удалась бы гораздо больше.

Но в те мгновения невесомости я уже не думал ни о чем. Я летал и в прямом, и в переносном смысле. И летел в головокружительную неизвестность. И мне наивно казалась, что Ада послана мне самим небом. В прямом и переносном смысле. Впрочем, возможно, я и не ошибался. Насчет неба.

Сколько раз, гораздо позднее, я ей повторял:

– Ада, ты мне послана адом.

Мне нравился каламбур, который я сочинил. И я даже научился варьировать:

– Ада, ты вышла из ада!
Ада – ты сама ад!
Ад для тебя, Ада!
Нет ада, кроме Ады!..

И все в таком духе. Как ни странно, эти вариации действовали на мою жену магически. Иногда даже я улавливал в ее глазах искорки восхищения. И тоненькая рука с тарелкой из гжели застывала в воздухе. Впрочем, ненадолго…

– Как твоя Ада?

Мне показалось на секунду, что в меня полетела очередная гжельская тарелка. И я вздрогнул. Слава богу, в меня вежливо полетел всего лишь вопрос Лиса. И слава богу, он вывел меня из внезапно нахлынувшей волны воспоминаний, как из гипноза. Лис был отличным врачом.

– Ада? В аду, пожалуй. Мы расстались. – Я пожал плечами.

– Сочувствую.

Я недоуменно посмотрел на Вальку.

– А я думал, ты меня поздравишь.

– В общем, и то и другое. – Валька почесал затылок.

…Ада с первого взгляда возненавидела Вальку. Она не могла простить ему гжель. Валька же не умел ненавидеть. Но все понимал. А этого было вполне достаточно. Возможно, в том числе и поэтому мы практически перестали видеться с Лисом…

Повисло неловкое молчание, которое разрядил мелкий дождь.

– Знаешь, Гиппократ, пойдем-ка ко мне. Мы тысячу лет не виделись! Посидим, вспомним. – Валька запнулся. Он не помнил, что можно вспомнить. – Вообще просто посидим.

Я посмотрел по сторонам.

– Так ты уже в центр перебрался?

– Странный ты, Герка. Годы идут, все течет, все изменяется. У кого-то в лучшую сторону, у кого-то наоборот. А ты словно застыл во времени. Я вот переехал. В центр. Кто-то, у кого в худшую, уехал подальше. А ты… Ты, Герка, все на одном месте?

– В общем да… Хотя… Хотя вот подумываю о другой работе.

– А! Давай сегодня же вместе и подумаем. У меня.

Я был готов пойти к Вальке. Тем более что в этом случае исчезала необходимость в сегодняшней деловой встрече. С появлением Вальки у меня появлялся шанс… Хотя я вдруг подумал, что Лис пригласил меня из вежливости. И у него нет желания принимать гостей. И когда я осторожно отказался, Валька облегченно вздохнул.

– Жаль, ну да ладно. В другой раз обязательно.

– В другой раз.

– Знаешь, дружище, позвони-ка ты мне завтра. Окей? Только обязательно! Думаю, смогу тебе помочь. Только позвони! Не выламывайся. Я не шучу. У нас тут перестановка кадров намечается. Что-нибудь точно придумаем, вот увидишь. Не вешай нос!

Валька говорил быстро, словно извинялся. Но я почувствовал, что насчет работы он не лгал. И искренне желал мне помочь. А я знал, что помочь он сможет. Лис был человеком слова. И дела тоже. Дела, пожалуй, даже в большей степени.

Иришка все это время молчала. Я даже забыл про нее. Как и про их добродушную собачонку, бегавшую вокруг нас. Они были такие тихие, ненавязчивые, милые, что я вновь с ужасом вспомнил Аду. Катись ты, Ада, в ад!.. И я почти с благоговением посмотрел на Иришку. Она улыбнулась. У нее была очень приятная улыбка.

– Очень рада нашей встрече, Гера. Вы позвоните. Валя умеет держать слово.