Kitobni o'qish: «Пусть сбудется моя мечта»

Гринев и дворовой котенок

Мама говорит, что в моем возрасте влюбиться невозможно. И что все это мои фантазии, не бывает никаких чувств в восьмом классе. Я стою за выступом стены, отделяющим коридор от кухни, и слушаю, как мама рассказывает бабушке про то, что я вчера ревела из-за «какого-то Сашки». Ну да, да – подслушивать нехорошо. А рассказывать без спросу, о самом сокровенном? О том, о чем с тобой поделились по секрету? Тем более, если это твоя дочь – самый близкий человек на свете?

Слышу, как звенят чашки и с хрустом ломается печенье; как бабушка говорит маме, что надо поменьше меня слушать и побольше занимать делом. Да, да, точно… давайте нагрузим меня к танцам и английскому еще и спортом каким-нибудь. А потом скажем, что я, наверное, дефективная, если не могу нормально учиться. Прижимаюсь к стене, а глаза опять наполняются слезами – и откуда они во мне берутся в таком количестве?! Неделя еще не дошла до середины, а я уже раз восемь ревела. Беззвучно, на цыпочках, поворачиваюсь и ухожу к себе в комнату. Достаю русский, включаю любимую музыку и, отгородившись от этого всего наушниками, начинаю делать уроки. Всё-таки обособленные обстоятельства – это страшная скука. Впрочем, и определения не лучше. И зубрить эти бесполезные вопросы совсем не хочется. Достаю зеркальце и смотрю на себя – не красавица. Лицо круглое, щеки тоже… Глаза – не карие, не голубые. Цвета крыжовника, как говорит мама: не выразительности, не яркости, не глубины. Разве такими глазами сразишь кого-нибудь даже самым нежным взглядом? Ни-ког-да….

Сегодня в школе я весь день старалась не смотреть на Рябинина, а то надо мной скоро начнут смеяться. А Саша Рябинин шептался со своим вечным спутником Свиридовым и даже не заметил, что я на него не обращаю внимания: так увлекся разговором со своим неразлучным другом. Этот Свиридов только и делает, что командует и такой из себя весь лидер. Здоровый такой, да еще и отличник. Рябинин, конечно, на его фоне почти не виден, он вообще такой худенький, маленький и какой-то незаметный. Отвечает коротко, еле на тройку. У доски совсем теряется, еле отвечает – мямля, а не парень. И чего меня постоянно тянет на него обернуться – не знаю… Мне так хочется сказать ему что-нибудь такое, чтобы он наконец-то понял, увидел, услышал меня!.. Но Рябинин не разлучается со Свиридовым и на переменах: включат в телефоне какой-нибудь отстойный рок, воткнут в ухо по наушнику и дружно качают в такт музыке головами, как два дрессированных попугая.

Как попало, но русский сделан. Математику сегодня не задавали, биологию учила еще вчера. Так, осталась литература… Вот уж, что я точно не люблю – так это литературу. Ну зачем, зачем мне этот Гринев? Какое мне дело до какого-то там Швабрина с его самодурством? Пусть стоит себе в углу с остальными швабрами-метелками и не мешает мне жить! Машенька, Петенька, Алексей Иванович… Их же и в жизни-то не существовало, зачем столько столетий обсуждать? Оно – богатство это литературное – уже не только миллион раз устарело, но прокисло, поросло плесенью и напрочь высохло. А это: «Благородство и человек»?.. Совсем они там в своем девятнадцатом веке без ума, что ли, жили: влюбился, вот и бегал. Конечно, он Машу спасал, он же и для себя старался. Да, хуже темы и придумать нельзя… Смотрю в окно, подперев рукой подбородок. Стараюсь думать о положительных чертах Гринева. Что он там, смело пошел на риск?..

…На прошлой неделе в нашем дворе рыжий котенок, дурында маленький, залез на березу – на самый верх. Его туда загнал спаниель дяди Сережи – соседа по подъезду, толстого и вечно шутящего над всеми. Котенок абрикосово-мохнатым дублем солнца качался на ветке чуть не у вершины дерева. Дядя Сережа молча стоял под березой, задрав голову и поставив козырьком руку над глазами. Беспорядочно-пятнистый пес бессмысленно лаял. Бабки, которых словно магнитом тут же стянуло к газону, скособочившись и опираясь на трости, охали, причитали и ругали всех собак на свете. А я смотрела в окно на это все и не знала, что делать. И как-то даже не заметила, как к березе подошел Саша. Только увидела, как вдруг он оказался уже метрах в двух от земли и стал быстро лезть вверх. Ветер толкал березу изо всех сил, и чем дальше, тем больше отклонялась от вертикали темно-синяя куртка, прижавшаяся к черно-белому, как спина спаниеля, стволу. В один момент ветер рванул, и котенок почти свалился с ветки, а Рябинин чуть не прыгнул его ловить. Бабули заохали в голос, разводя руками и хватаясь за сердце. Дядя Сережа забегал вокруг дерева, пытаясь угадать точку падения. А мне было так страшно, что, казалось, мое сердце падает с той самой верхушки вместе с котенком и Сашей. И только когда они Саша все-таки достал рыжика и оба они благополучно оказались на земле, я смогла выдохнуть нормально. Котенок сразу же куда-то ускакал, Рябинин ушел в сторону дома Свиридова, бабки разошлись, а спаниель увел дядю Сережу домой – делать ему во дворе больше было нечего. И почему-то на душе стало так странно. Все казалось таким пустым – словно ничего и не было, словно вот только что – всего несколько минут назад – жизнь Рябинина не могла переломиться об асфальт, ощетинившийся серой колючей массой под чуть не упавшим человеком…

С трудом дописываю сочинение и, зевая, валюсь в кровать. Уголок подушки щекочет нос как березовый листик, и я с удовольствием сбегаю от мира великой и правильной литературы в приятный сон о беззаботных каникулах и ярком солнце.

Следующий день весь был ненормально суматошным. Мама проспала на работу, я проспала из-за этого в школу, впопыхах сложила не те учебники, после второго урока выяснила, что забыла начертить схему дыхательной системы человека. И весь третий урок – литературу – чертила ее заново, взяв учебник биологии у Ленки Полыгаловой. Обсуждение Гринева и Маши немного раздражало, кружась вокруг меня мушино-жужжащим фоном, но особо не мешало. Я увлеклась раскрашиванием разноцветных стрелочек и не заметила, как наступила тишина.

– Тет-ра-ди! – невпопад моим мыслям отчеканила Наталья Васильевна.

Я подняла голову и поняла, что все передают вперед тетради. Сочинение! Вот это да, я же забыла, что сегодня мы сдаем гриневско-швабринские излияния! Что я там понаписала ночью – теперь и не вспомнишь. Полыгалова пихнула меня локтем в бок и сунула в руки тетрадки, переданные с задних парт. Пришлось срочно лезть в сумку и присоединить к общей стопке свою тетрадь. Ладно, одна оценка погоды не сделает, думаю я, оправдывая себя и стараясь загасить тревогу перед замаячившей неизвестностью между призрачной тройкой и нежелательной двойкой. Тетради шмякнулись об первую парту, слились с трех рядов в разноцветную башню с криво слепленными, как у домашнего торта, слоями и переехали на учительский стол. Свиридов под партой включил на телефоне какое-то видео, и они с Рябининым смотрели так сосредоточенно, словно из экрана сейчас должен был вылететь крохотный Боинг. Я отвернулась, чтобы не пялиться на эту слитую парочку.

Вечером в танцевальной студии была генеральная репетиция: следующие три дня нашей студии «Малинка» предстояли выступления во дворцах культуры, которые давали концерты в честь Дня города. Что ни говори, а танцевать намного интереснее и веселее, чем торчать как шпала в школьных коридорах. Праздничные дни, усыпанные блестками, раскрашенные букетами желто-красных тюльпанов и бело-рыжих гербер, отдающиеся эхом долгих аплодисментов прошли так быстро, словно это был один вдох и один выдох. Хотя последний, отчетный, концерт занял почти все воскресенье, и домой я пришла на прямых от напряжения ногах. Есть не хотелось, но мама запихивала в меня капустные пироги и говорила, что меня скоро начнет сдувать ветром, если я похудею еще на два килограмма. Что же, вот это совсем не беда: улечу куда-нибудь высоко-высоко, далеко-далеко – в горы. Буду гулять с альпийскими козочками и прясть из их тончайшей шелковой шерсти красивые туники, которые потом непременно станут мировым брендом. И мои одноклассники – и Рябинин тоже! – будут всем вокруг показывать школьные фотки и говорить: «А ведь я с ней вместе учился».

Девяносто девять слов

В понедельник я шла в школу с настроением, какое бывает только после концертов. Как же это здорово – когда ты на сцене, когда музыка и ты – одно целое! Это вам не математика какая-нибудь с тягостной печалью уравнений. У меня даже выворотность после выступлений становится лучше: носки ступней разворачиваются в стороны легко, изящно, почти как у балетных. Я иду: ноги длинные, стройные, спина прямая, голова высоко поднята, на затылке густой хвост, качающийся в такт шагам; и мне кажется, что мной любуются все прохожие. Дверь школы, конечно, не украшает вывеска «Хореографическое училище», но ведь и здесь могут учиться красивые и талантливые.

Ленка Полыгалова привела мое настроение в норму за полторы минуты, сообщив, что сегодня будет разбор сочинений по «Капитанской дочке», и что Наталья Васильевна уже даже выступила по этому поводу на педсовете: что-то там ее поразило настолько, что это надо вот обязательно обсуждать. Я с отвращением рылась в сумке, перебирая без всякого желания тетради, и никак не могла вытянуть ту, которая нужна на уроке. География с историей прошли в беспокойном ожидании. Хотя… Чего мне ждать страшнее двойки? А уж эту неприятность я как-нибудь переживу: мама знает, что у меня были концерты, и, наверное, простит.

Голова сама, как будто ей управляла чья-то чужая воля, опять повернулась к парте, где сидел Рябинин. Свиридов как раз что-то изображал, гримасничая, как свихнувшийся орангутанг. Он заметил мой взгляд и вывалил изо рта язык на всю длину, еще и скосив при этом глаза. Убогий. И так ни ума, ни внешности, так он еще себя, на голову калечного, уродует. Я повернулась к Ленке и стала делать вид, что мне очень интересно знать, какие именно достоинства и недостатки она нашла у прекрасного и ужасного Петра Гринева. Вот уж кого-кого, а Полыгалову можно не кормить и не поить: главное, книгу ей дайте. И хоть на трое суток в карцер: не удивлюсь, если она даже не заметит перемены обстановки.

По сочинениям она у нас в классе первая: ее всегда хвалят, выделяют. Правда, говорят, что к ОГЭ и ЕГЭ ей нужно отнестись с особым вниманием, потому что Ленкины мысли не укладываются в четкие схемы и алгоритмы написания и выходят далеко за очерченные пособиями границы. Полыгалова к нимбу школьного Чехова привыкла и относится к требованиям экзаменов снисходительно. А я вот слова в тексте всегда считаю, потому что иногда не дотягиваю даже до необходимого минимума в семьдесят слов. Это нас Наталья Васильевна с этого года активно дрессирует в качестве подготовки: структура, количество слов, правила подачи мысли… С ума сойти, в общем. Нам до ОГЭ еще – как до Франции пешком топать, чего нас сейчас-то мучить.

Обреченно пропиликал звонок, предрекая начало пытки. Все зашевелились, расползаясь по местам, как гусенички под дождем: не спеша, с некоторой ленцой и солидностью. Рябинин пропрыгал к своей парте укушенным зайцем – похоже, спятил от общения со своим другом. За ним прогрохотал Свиридов, цепляя на своем пути все учебники и портфели, шмякнулся на стул и откинулся назад с таким самодовольным видом, что можно было подумать – Нобелевскую ему дали.

Наталья Васильевна вошла в класс, и я автоматически съежилась, стремясь занять как можно меньше места над партой и сместить как можно большую часть себя в безопасное пространство под столешницей. Если бы не моя неуклюжесть, такое перераспределение телоположения осталось бы, несомненно, незамеченным. Но я (кто бы сомневался!) умудрилась уронить пенал, из которого тут же во все стороны брызнули ручки и карандаши.

– Ну да, – пристально посмотрела мне в глаза Наталья.

Все, теперь дело добром не кончится. Поверьте бывалому человеку: если учитель смотрит вам прямо в глаза, да при этом еще выдает какое-нибудь многозначительное хмыканье или сам себе что-то под нос поддакивает – считайте, что вам лучше было напроситься на весь день помощником дворника. Школа сегодня – не ваш вариант.

– Ну что же, – задумчиво сказала Наталья Васильевна, доставая тетради с сочинениями из шкафа. – Сейчас мы быстренько пройдем новую тему, а потом обсудим ваши размышления.

Под заунывную лиричность Лермонтова отчаянно хотелось спать. Я прикрывала рот учебником, делая вид, что читаю, а сама до слез зевала. Полыгалова злобно смотрела на меня, пихала локтем и шипела, что «Лермонтов – светоч русской поэзии». Я кивала и думала, что светочей этих – полный учебник каждый год.

– Ну а теперь, наконец-то, мы перейдем к вопросу, которого вы так ждали весь урок, – торжественно и загадочно посмотрела на класс литераторша.

Странное у нее все-таки представление о том, чего мы так ждем. Любому минимально адекватному человеку с семи лет ясно, что ждем мы перемены. А наивные учителя вопреки здравому рассудку умудряются верить, что содержание урока может прельщать больше, чем свобода. Впрочем, если взглянуть на вытянувшуюся, как линейка, Ленку Полыгалову… С ее мечтами все понятно: большая-большая пятерка, которая с трудом влезет на страницу журнала.

– Ребята, – проникновенно произнесла Наталья Васильевна, – творчество нашего великого классика, несомненно, должно было тронуть ваши души. И, как я и надеялась, многие из вас подошли к анализу произведения вдумчиво, с душой. Очень показательно в этом смысле сочинение Лены Полыгаловой, разобравшей образ Петра Гринева тщательно, всесторонне.

Класс привычно покосился на Полыгалову, накрепко застывшую в статусе отличницы. Ленка сидела гордо, не шевелясь, и только щеки ее алели больше обычного.

– Отлично сформулировал свои мысли Миша Кузнецов, – одобрительно улыбнулась литераторша рыжему очкарику – юной гордости школы. – Но сегодня я хочу обратить внимание на другое сочинение.

Наталья Васильевна сделала паузу. Кузнецов равнодушно тер пальцем парту. Кто-то уже начал поворачиваться к соседям и вообще стал заниматься более интересными и нужными делами. Одна Полыгалова сосредоточенно, исподлобья смотрела на учительницу и недовольно морщила нос.

– Мне кажется, ребята, – Наталья Васильевна от волнения прижала стопку тетрадей к груди, – самое главное, это когда мы умеем не только понять замысел автора, но и увидеть прекрасное в людях, которые живут рядом с нами. Писать не об отстраненных понятиях, а о своих одноклассниках, показывая их благородство. Ведь это говорит о том, что мы умеем ценить и любить тех, кто рядом с нами. И замечательно, что вы не боитесь говорить о достоинствах одноклассников прямо, с достоинством, с уважением.

Литераторша увлеклась и не заметила, что в классе повисла тишина. Все косились друг на друга, а клоун Свиридов всем своим видом демонстрировал, как он изумлен речью учительницы, и театрально, в такт ее словам, показывал рукой то на одного ученика, то на другого, театральными жестами вопрошая, о ком таком чудесном идет речь в сочинении.

– Сегодня, я думаю, мы с вами заново познакомимся с человеком, которого, как нам казалось, мы знаем несколько лет. – от волнения Наталья Васильевна часто начинала говорить замысловато, с легкой дрожью в голосе. – Оля Воронцова!

Я вздрогнула и бросила на парту ручку, которой разрисовывала обложку тетради. Что Воронцова? Рисовать, что ли, нельзя? Пришлось отодвинуть тетрадь и подпереть голову рукой, делая вид, что слушаю.

– Оля, что же ты сидишь? Встань, – изумленно спросила литераторша. – Впрочем, если хочешь, оставайся на месте.

Наталья Васильевна положила тетради на стол и, пересортировав их ловким движением фокусника, достала из стопки одну: сиреневая. Моя…

– Долго время я была уверена, что Оля не только не хочет, но и не может писать сочинения, – доверительным голосом продолжила Наталья Васильевна свой монолог. – И переживала, как она справится с ОГЭ, а потом с ЕГЭ, ведь ее тексты по объему зачастую не дотягивали и до шестидесяти слов! Но это, к счастью, тот случай, когда учитель ошибается. Оля подала нам всем пример глубокого понимания жизни, умения связать это с литературным произведением и при этом уложиться в нормативы. Девяносто девять – столько слов в Олином сочинении. Но смысл я оцениваю на хорошую, достойную книгу. Оля, я ставлю тебе пять – заслуженную и справедливую. А теперь я прочту твое сочинение классу.

Я сидела, опустив голову. Где-то под кожей щек полыхал пожар, сжигающий все мысли. Что, что я там написала?! Помнился только сонный поздний вечер да надоедливо-образцовый Гринев…

Класс молча смотрел на меня. Кто развалившись, кто, наоборот, наклонившись вперед. Я никогда не выделялась особо, и чтобы меня разглядывали так – все сразу и вместе – не было никогда даже во время провальных ответов у доски…

Прошелестела, открываясь, тетрадь. Выгнулась мягкими послушными страницами в руках учителя, распахнув перед всеми мою душу – душу, неведомую мне самой…

Наталья Васильевна надела очки и начала читать:

– «Капитанская дочка» – повесть Пушкина о людях девятнадцатого века. В образе Петра Гринева много положительных черт. Гринев, рискуя собой, помогает Маше, попавшей в плен к разбойнику Пугачеву. Это благородно и правильно.

Можно помогать бескорыстно, и не только людям, но и, например, животным. И при этом не выставлять поступки напоказ.

Однажды я случайно увидела, как Саша Рябинин спас котенка, залезшего на березу. Люди собрались вокруг, но никто не хотел рисковать. Саша забрался на дерево, сильно качавшееся под ветром, и сам чуть не упал. Я вижу в этом поступке настоящее благородство: способность помогать и при этом оставаться простым и скромным человеком».

В горле стоял громадный ком, от страха было дышать невозможно. Но еще страшнее было проглотить ледяной шар, забравшийся внутрь меня, в этой странной монолитной тишине. Как сейчас поднять глаза? Как посмотреть на всех? Даже не видя никого, я чувствовала, как все сорок восемь глаз одноклассников изучают меня. Изучают, как непонятную рыбу-мутанта, вдруг вышвырнутую океаном прямо в центр людного пляжа.

– Оля, ты молодец, – умудрялась не понимать ситуацию литераторша. – Ты умеешь наблюдать за людьми, анализировать, делать мудрые выводы. Я уверена, что в будущем ты сможешь, если захочешь, стать психологом. И замечательно, что ты рассказала нам о поступке Саши: он смелый человек! И, действительно, бескорыстный.

По дыханию класса, вдруг отвернувшемуся от меня, поняла, что теперь центром внимания стал Рябинин. И это, наверное, было еще ужаснее: ведь с этого момента я стану для него предателем! Человеком, который подглядывает, а потом рассказывает то, о чем не просят! Переносить все это дальше не было сил. Я одним движением сгребла вещи с парты, закинув в удивленную кожаную пасть сумки учебник и тетрадь, и прыжком рванула к выходу. Где-то за спиной послышались возмущенные возгласы: похоже, я сшибла с соседских парт все, что лежало у края. Но это уже все равно!

Я бежала, бежала, бежала по школе – вниз на третий, на второй, коридор, поворот к лестнице на первый. И мне слышалось, что кто-то несется вслед за мной – почти шаг в шаг. Влетела в раздевалку, прижалась в углу среди свисающих с вешалки старых халатов с трудов и замерла. Барабанный бой сердца почти утих, уступив место отчаянью и тоске. Так сломать отношения с классом, так глупо выставиться! Быть мне теперь изгоем!.. Я подняла руку, чтобы вытереть хлынувшие из глаз слезы, превратившие все вокруг в расплывчатое нечто, и… Передо мной кто-то стоял. Я проморгалась, скидывая с ресниц линзы слез, искажающие мир. Рябинин…

Оля, – тихо сказал Саша. – Оля…

И слезы – колючие от нежданного чувства, столь же непонятного, как и захватывающего душу, – в очередной раз побежали по моим уже почти пунцовым щекам…