Kitobni o'qish: ««Мама, я – 300…»»
«Мама, я – 300…»
сборник рассказов
ЕЛЕНА РЖЕВСКАЯ
«Я теперь понимаю, для чего нас в школе, на физ-ре учили вприсядку, «на кортелях», ходить, – смеётся боец. – Это же так пригодилось на СВО, когда мы под постоянными обстрелами по узким окопам передвигались на другие позиции…»
2025
ЧАСТЬ I
Платье
Несколько этажей – и везде мужчины: молодые, старые, спортивные и обычного телосложения, напрочь бородатые или с редкой полупрозрачной щетиной, глубоко женатые и откровенно одинокие. Но я не вижу мужчин, я вижу мальчишек, несмотря на возраст, или кем они были в той жизни – до СВО: студенты, рабочие, учителя, директора. Знакомая как-то призналась, что здесь нет симпатичных.
Я возразила: ты просто не смотришь на них, как на мужчин, ты смотришь на них, как на мальчишек, на ребят, на раненых, которым нужна помощь. Но мы всё равно улыбаемся, когда входим в палату, предпочитая спорить с моей Юлькой на тему, где же всё-таки нашли Чебурашку – в апельсинах или в мандаринах, перебивая их тяжёлые рассказы об обстрелах, ранениях и долгих часах ожидания эвакуации.
Мы врываемся в их жизнь, пусть на несколько часов, со своими вёдрами и тряпками, смехом и шутками, помогая им забыть, хоть на капельку, о тех днях, напоминая, что есть другая жизнь, другие мысли, что война – это ещё не всё…
Санитар с восточной внешностью и громким голосом, улыбаясь, делился, что мальчишки стараются встать, когда мы приходим перестелить постели, а ведь вчера они не могли и двинутся с места…
– Я вас по всем этажам проведу, чтобы мои лежачие стали подниматься, – говорит он нам.
У всех этих ребят время коротко. Как-то услышала, что на фронте стираются границы и остаётся одна энергия. Нет рамок, есть чувства, мысли, эмоции и невероятная сила, которая сводит людей в нужный момент, непонятно как, но чётко и неизбежно. А женская улыбка среди холодных голубых стен заставляет мальчишек двигаться, вставать и ходить, несмотря на дикую боль и раздробленные кости. Им не только домашние пирожки, им добрая улыбка и тёплая ладонь на плече нужна.
Один, лет двадцати, подкатил ко мне прямо в больничном коридоре. Круглолицый, волосы ёжиком, улыбается, увидев меня, несущуюся мимо со стаканом бульона или с кувшином «свежевыжатого человеческого» сока.
– Я вот квартиру только купил, большую. Мне взрослые девушки очень нравятся. А ты красивая, – говорит он прямо.
– Солнышко мое, я в два раза старше тебя… Я могла бы тебя родить, – смеюсь я.
А он не стеснялся – подкатил прямо в коридоре… на своей инвалидной коляске. Осколочное ранение стопы, раздроблена берцовая кость, и еще куча всего. Другой всё расспрашивал про погоду в Белгороде, про стоимость квартир, про жизнь в целом. Интересовался о моей работе, какая я по характеру и восхищался моим «греческим профилем». Который, честно, я терпеть не могу.
На мой вопрос, – «c какой целью интересуешься?», ответил вдруг быстро и просто: «Ты мне подходишь». Смеялись всей палатой. Но он очень серьёзно сказал что, когда всё закончится, он приедет сюда жить.
Ещё один, едва поворачивая голову, лежачий, обещал приехать и потанцевать со мной. Только медленный танец, быстрый не сможет, у него ранение обеих ножек…
У них нет времени, они завтра могут и уедут обратно. Многие в госпитале уже не в первый раз, но упорно возвращаются на фронт, потому что там они нужны: «Там мои пацаны…»
Но ведь главное даже не то, что они воины, мужики, солдаты, важно, чтобы они не забывали, что они – люди, которые потом вернуться обратно, и будут строить нормальную человеческую жизнь.
…Я никогда не надену платье в госпиталь, но я всегда им улыбаюсь…

Димка
– Как зовут?
– Дима… Дмитрий Николаевич.
– Лет сколько?
– Двадцать шесть.
– Дим, девушка есть?
– Ушла…
– А откуда ты?
– Москва…
– Позывной?
– Ростов.
– Так ты же из Москвы?!
Улыбается.
– У друга позывной «Одесса», – Одесса-мама, а я решил, что буду Ростов-папа…
Димка – смешной, усы в запёкшейся крови, правая щека, губы – как мечом порублены. Руки, ноги – всё в бинтах.
– Дим, кушать будем?
– Еще бы!
– Умничка мой!
– Пить хочу…
Голос бодрый, кушает с аппетитом…
– Мальчики, обед! Дим, кушаем?
– Конечно!
– Ты мой хороший…
Он пытается улыбнуться, потрескавшиеся губы не дают. Смотрит прямо, мигает редко – ресницы тоже сгорели…
– Где мой Димка?
– На перевязку увезли…
Палаты, коридоры, глоток воды, быстрый залп из никотина, и обратно – с первого на последний. Ноги не сгибаются, ну и ладно, Бог с ними, привыкла уже…
– В триста пятой палате перестелить две кровати нужно…
– Девушка, можно кипятка, ТераФлю развести?
– Этому кушать нельзя. Ему только через трубочку…
Взгляд в каждую палату. Улыбаешься, хоть губы уже немеют. Есть не хочется, только пить, пить, пить… Три минуты на морозном, – никотин уже сам, как глоток свежего воздуха.
– Димки нет?
– На перевязке ещё. Там ребят очень много…
Домой надо – дома ждут, смирно, без претензий, но ждут, а вырваться не можешь: помощь подхватывается на ходу, падает на тебя, как пододеяльники с верхней полки шкафа. Ненавижу пододеяльники.
– Нет?
– Не привезли ещё…
– Он же не ужинал, как голодным моего мальчишку оставить…
С этажа на этаж, путаешься, где был и где должен быть. Все одинаково разные, и всем нужно помочь. Почти домой, но опять закружила коридорная суета…
– Привезли его… – догоняет парень на костылях.
– Лечу!
– Димка, солнышко моё, я же обещала покормить тебя…
Улыбается кончиками губ и ресниц.
– Что на перевязке сказали?
– Сказали, что поправляюсь!
– Дим, ну здорово же? Аппетит у тебя замечательный, правда, ужин остыл, пока ты катался…
– Ничего страшного!
Максимально бодрый, насколько позволяет острая боль.
– Дим, на десерт пюрешку яблочную?
– Конечно! Люблю сладкое!
На прощание мах рукой, и пожелание здоровья, через несколько дней здесь будут другие, но такие же мальчишки, которым нельзя не помочь. И все, и каждый, как один – родные…

«Что тиии…»
– Здравствуйте?! Честно, вообще не ожидала вас увидеть здесь…
Женщина в медицинском халате медленно выпрямилась и аккуратно поправила пряди уставших волос, выбившиеся из-под простой косынки. Она явно не думала, что её узнают. А я не ожидала встретить её здесь, да ещё со шваброй и ведром – она мыла палаты и коридор на третьем. В этом, немного растерянном взгляде, чувствовалась и неловкость, и уверенность одновременно…
– Мы тут с осени ещё… Как кинули в нашу группу информацию о том, что помощь нужна, так и катаемся…
Она – директор одной из белгородских школ, но просила не говорить об этом никому. А зачем? Она приехала – помогла – и уехала. Уже как минимум двух директоров школьных учреждений я встречаю здесь, среди длинных ярких коридоров. Брюнетка с короткой стрижкой подскочила на улице примерно в полчетвёртого вечера…
– Ох, девчонки, хоть кофе выпью за день. Еще не завтракала. Выдохну с вами немного… Зато уже одиннадцать килограмм скинула за месяц. Ну и хорошо, хочу опять вернуть свою когда-то стройную фигурку… Жаль, что только голос садится к вечеру.
И она с гордостью показывает мне в своем телефоне фото стройной черноволосой девушки. Это она, восемнадцатилетняя. А голос садится – потому что говорит много. С ребятами, санитарами, врачами, волонтёрами. Телефон запищал.
– Чёрт, опять забыла таблетки выпить, – раздосадовано глянув на экран, она быстро смахивает уведомление. – У меня просто онкология, забываю всё время пить эти противные лекарства, – как бы невзначай бросает она, и одним глотком допивает свой горький чёрный.
Здесь тоже с осени. Как вошла в госпиталь, так выйти не может. На вид чуть больше сорока. Счастливо признаётся, что ей скоро стукнет полвека. Семья, дети, – всё, как положено, но она здесь. Носится, как угорелая, по этажам, успевая рассовывать ребятам вещи – влажные салфетки или зарядные устройства, натягивая на ходу лежачим тёплые шапки, чтобы не замёрзли в ожидании автобуса, отвечая на звонки и улыбаться.
– Почти шесть лет назад узнала про рак груди. И тогда, после химиотерапии и операции, решила отпустить мужа, – она шумно затягивается крепкой сигаретой.
Говорит, что посмотрела тогда на себя в зеркало – лысую, поправившуюся от лекарств, с жуткими рубцами на груди, и решила.
– Мужу тогда было сорок три: молодой, здоровый, крепкий мужик. Ну, зачем я ему – такая больная… Я же ревнивая до ужаса, не смогла бы терпеть его измены, вот и сказала ему о разводе. Тяжелее было даже, чем после курса химиотерапии. А он ни в какую. Сказал, что для него главное, чтобы я рядом храпела.
У средней дочери скоро свадьба.
– За нерусского выходит. Переживаю. Но лишь бы счастлива была…
У брюнетки трое взрослых самостоятельных детей. Говорит, если бы не онкология – несмотря на свои «за 40…», то и четвёртого родила бы. Или четвёртую. Телефон опять звонит, и она, быстро обняв, растворяется в центральном входе. Она такая, много нужно успеть. Улыбается даже, когда устала. Улыбка, через сквозящую усталость, у всех на лице, кто здесь не просто так…
Кареглазая, в костюме расцветки мох, разгружает бутылки с водой. Много воды. Тонны воды. А она такая красивая: длинные черные волосы, жгуче-карие глаза. Устала, но тоже некогда об этом думать. Приехали мальчишки, которых надо разместить. Нужны подушки, еда, и опять вода. Много воды.
– Приветик. Завтра мчим за ленту, – говорит она с восточной оттяжкой. – Подкинули мне работки до завтра – восемнадцать человек раздетых, из госпиталя помчу дальше, собирать по волонтёрам, у кого что, поскребу по сусекам…
Сыну уже семнадцать, выше мамы на голову, а она всё, как девчонка – быстрый глаз, заливисто хохочет, лишь иногда жалуется, что устала. Бросить всё? Нет, что ты. Нет не так – «что тииии…»
…Такие вот они. Наши девочки, девушки, женщины, которые ежедневно выполняют тяжёлую физическую работу, помогают невероятно, и при этом не хотят ни думать, ни говорить о том, что они занимаются действительно чем-то важным.
Bepul matn qismi tugad.