Kitobni o'qish: «Огни на дорогах четырех частей света»

Ю. Терапиано
Сохранившая огонь

В своей новой книге «Огни на дорогах четырех частей света»¹, так же как и в предыдущей – «Огни Азии», вышедшей в 1961 году, Елена Рубисова сохраняет свою, очень индивидуальную, манеру повествования.

Это не сухое описание виденных ею европейских и восточных стран, не обычное наблюдение тамошней жизни и всяких политических или общественных явлений, а глубоко-личное переживание того, что особенно поразило ее, что особенно ей запомнилось.

Какой-либо отдельный человек, иногда простой и незаметный, как, например, молодой индус-шофер Бабурао, оказавшийся учеником выдающегося духовного наставника, иногда больше может показать внутреннюю духовную сущность своей страны, чем ученый брамин или европейски образованный восточный литератор.

«Русская Королева Франции», «Анна Киевская», дочь Ярослава Мудрого и жена Генриха Первого, короля Франции, статуя которой до сих пор находится у входа в аббатство св. Винцента в городе Санлис во Франции, недалеко от Парижа, является для Елены Рубисовой такой же интересной и полной жизни встречей, как и индусский «чела» (ученик) шофер Бабурао.

«Мраморная статуя, несколько больше человеческого роста, молодой женщины, облаченной в тяжелые одежды византийского покроя. Две длинных косы, выбиваясь из-под покрывала, придержанного на голове короной, обрамляют строгое спокойное лицо с правильными чертами. В руках она держит маленькую модель аббатства».

Мы видим снимок этой статуи – в книге много фотографий, порой чрезвычайно интересных, сделанных Г. А. Рубисовым.

«По свидетельству современников, Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого и его жены, шведской принцессы Ингегерды, отличалась необыкновенно красотой. Родилась она в 1028 году в Киеве.

Киев, «Мать городов русских», была тогда богатым и славным престольным городом …науки и искусства, а также торговля процветали в нем, и вся Европа считалась с киевскими князьями…

Анне Ярославне было 25 лет, когда она покинула родной город для новой родины, Франции. 14 мая 1051 года в Реймсе было торжественно отпраздновано ее бракосочетание с Генрихом Первым. Анна, княжна Киевская, стала королевой Франции и поселилась в замке французских королей в Санлисе… Легенда (или – исторический факт?), приводимая многими историками, утверждает, что через несколько месяцев после свадьбы Анна совершила путешествие в Иерусалим и что, вернувшись, дала обет построить в Санлисе Храм, если молитвы ее будут услышаны. Желание королевы исполнилось – у нее родился сын, будущий король Франции. Его назвали Филиппом…».

Мы с удовольствием читаем приводимый Еленой Рубисовой рассказ о дальнейшей судьбе «русской королевы Франции», как бы связавшей Русь и Францию нитью дружбы еще в те далекие времена.

* * *

Интересен рассказ о поездке к таинственной песчаной горе Марзуга в Марокко, на вершину которой не осмеливается всходить ни один араб, кроме колдунов.

Там, на колышках, вбитых в песок, украшенных перьями и кусками материи, быть может, утверждено какое-то колдовство, а колышки, вероятно, магические куклы для заклинания демонов.

Никто не может проникнуть в тайну этой опасной, все время осыпающейся песчаной горы, спуститься с которой нелегко даже опытному альпинисту.

В главе «Италия» целый отдел занимает встреча со знаменитым монахом, совершавшим многие чудеса, падре Пио, в миру Франческо Форджоне.

«Католическая церковь насчитывает семьдесят стигматизованных (из них последней была Джемма Гальгани, жившая в нашем веке. Стигматы были и у Терезы Нейман, которая тоже жила в нашем веке, – она умерла в 1962 году)», – говорит Елена Рубисова.

«Чудо стигматизации не объяснимо разумом, но оно является неоспоримым фактом. Стигматы Падре Пио были освидетельствованы несколькими докторами и учеными.

Не существует никаких известных нам клинических наблюдений, который позволили бы отнести эти раны к какой-либо известной нам категории явлений, – сказал профессор Луиджи Романелли».

Невозможно объяснить также дар исцелений, которым обладал Падре Пио, и его способности не только видеть будущее, но и читать мысли и переживания людей, приходивших к нему исповедоваться. Он мог указать им их грех, даже если они хотели скрыть его.

«Я никогда не забуду мессу, которую служил Падре Пио, рано утром, в церкви при монастыре Сан Джованни Ротондо. Большая высокая церковь была полна народу, люди стояли плечом к плечу, но тишина была полная, абсолютная – невероятная, невозможная тишина (такая – подумалось мне – могла быть в мире в первый день творения или перед началом его). Мне сказали, что так всегда бывает, когда Падре Пио ведет богослужение», – пишет Елена Рубисова.

Другая встреча, тоже со знаменитым современником, была в Испании в Кадакесе – с Сальвадором Дали.

Дом художника построен на каменистой террасе над морем. Он не имеет ничего общего со стилем модерн – просто группа белых домиков, жилище художника и его жены.

«Первое, что бросилось мне в глаза, – громадный букет, целый сноп сухих желтых цветов и по сторонам его, справа и слева, два чучела лебедей, широко распростерших крылья… В углу комнаты – массивный дубовый, с резными украшениями шкаф, и на нем – еще птичье чучело: громадный черный орел, повернув голову в профиль, глядит на лебедей…».

Сам художник со знаменитыми усами – с острыми, похожими на железные шипы концами, произвел впечатление странное: «Эти усы придавали лицу вид маски и всей фигуре какую-то сказочную неправдоподобность».

«Белая республика» – поэма в прозе про альпинизм и альпинистов, «граждан волшебного царства снежных вершин», «белой республики».

Там так легко и свободно дышится тем, кто умеет чувствовать и любить горы – снег, крутизну, пропасти и опаснейшую игру с ними – стремление ввысь на самую последнюю вершину.

Это влечение ввысь, как оказывается, свойственно не только людям, но даже некоторым животным.

Трогательна и забавна глава «Зизу, четвероногий альпинист», о кошке, подобно людям, одержимой страстью к альпинизму.

Невозможно говорить обо всем, что она увидела и запечатлела.

Но особенно хочется остановиться на отделе «Россия–СССР». Как все русские, которым судьба судила стать эмигрантами, затем принять иностранное подданство и долгие-долгие годы быть оторванными от своей родины, Елена Рубисова, попав в качестве интуристки в Россию, не может не чувствовать раздвоенности.

«Какой странное ощущение – точно спали с меня какие-то цепи, точно камень скатился с сердца… Родной язык! Какая власть дана ему над умом и сердцем!»

Сквозь новое и чуждое, сквозь незнакомое и враждебное, все-таки, наперекор всему, чувствуется тысячелетняя, все та же Святая Русь – русская история, русская культура, русское зодчество, русский гений, русская всепобеждающая вера и духовная одаренность русского человека.

Это – главное. Иное – как бы наносное. «Москва» все-таки не вид новой Красной площади с Ленинским мавзолеем, а памятник Минина и Пожарского. Знаменитый Загорск, где так же, как прежде, молятся у святынь русские люди, много значительнее доминирующей надо всем центральной башни университета.

А на берегах Невы – «Медный всадник», дворцы, соборы, Эрмитаж – на каждом шагу – Россия, делающая как будто нереально-призрачной всю современность.

Очень хорошо написан очерк «Письменный стол Паустовского», визит на квартиру покойного писателя в Москве, где всюду его книги, рукописи, любимые им предметы и портреты его близких друзей.

«Подсвечник не служит никакой утилитарной цели, в нем нет свечей. Но он красив, и К. Г. Паустовский любил красивые вещи. Дальше гусиное перо, воткнутое в пустую чернильницу, около портрета Юрия Олеши, долголетнего друга, которого К. Г. Паустовский очень любил и уважал как писателя и как человека. Рядом с Олешей две фотографии: Хемингуэй и Пастернак. На стене над столом еще фотографии: Чехов, Бунин и Блок…».

«Глаза», «Мерка масштаба», «Картина Гойи» и «Пруд» – во всех этих рассказах Елена Рубисова с большой остротой ощущает противоречия человеческого бытия и власть чего-то неведомого над ним – рока или благой высшей силы, того, чего мы не в силах еще уяснить себе и понять…

Художник в Лувре – он знает здесь все, он часто приходит, но его ведет под руку жена, он – слепой…

Какую «мерку масштаба» можно приложить к маленькому мирку кроликов, цыплят и утят на ферме?

Картина Гойи, поразительная по краскам и странному сюжету – все сосредоточено в блестящем глазу собаки, глядящей вверх, – что хотел сказать художник?

И, наконец, пруд и дети, которые любили этот пруд, представлявший для них целый фантастический мир, – но вот ушло детство!

Эту книгу с интересом прочтут многие, и каждый в ней найдет что-либо для себя².

Индия

Бабурао

«Эти деревья когда-то были людьми. Возможно, они были гуру»³, – сказал Бабурао и вдруг замолчал, как бы испугавшись, что сказал слишком много.

Мы ехали по широкой дороге, обсаженной удивительными, невероятными деревьями. Таких деревьев, кажется, нет нигде кроме центральной Индии. В несколько обхватов толщины, в вышину они больше, чем вдвое превосходили обычные деревья юга. Необычайная красота была в их мощных, причудливо изогнутых, широко распростертых над дорогой ветвях. Но самое необыкновенное были их листья – густое, по-весеннему светло-зеленое, тончайшее кружево. Как могли эти стволы-гиганты, с их преувеличенной мощью, создать такие маленькие и такие нежные листья, вырезанные с таким несравненным изяществом? Они дрожали под налетевшим ветерком, и солнце зайчиками играло и переливалось в них. Какая-то величавая тайна чувствовалась в этих деревьях. И когда Бабурао сказал: «Они были гуру», – его слова как нельзя лучше передавали это ощущение.

Ничего экстравагантного не было в этих словах. – Бабурао был индус, и перевоплощение души не являлось для него «теорией с вопросительным знаком». Сомневаться в том, что после смерти – жизнь в новом теле, что смерть – этап жизни, показалось бы ему таким же нелепым ребячеством, как сомневаться в том, что светит солнце, когда оно слепит глаза и обжигает кожу. Душа, сбросив одно тело, изберет себе новую форму, ту или иную – в зависимость от качеств и «заслуг» прожитой жизни, по закону кармы⁴.

«Эти деревья были когда-то гуру»… Но ведь гуру, духовный наставник, тот, кто ведет к свету, достигший мудрости – это есть вершина возможностей достижений души на земле. Как же может гуру «снова явиться» – в теле дерева?

На это Бабурао не мог ответить. Но вопрос этот даже не вставал в его уме. С молоком матери он впитал в себя чувство единства жизни и уважение ко всему, что живет. И в нем было такое же уважение к этим почтенным деревьям, как к высокому наставнику гуру.

Мы познакомились с Бабурао в первый же день пребывания в Индии. Из аэропорта он повез нас в Бомбей. Туристическая компания горячо рекомендовала его как одного из лучших своих шоферов.

Бабурао нам очень понравился. Было в нем какое-то спокойное достоинство и что-то, внушавшее доверие и хорошее расположение духа. Он говорил мало, но слушал внимательно, отвечал на вопросы толково и ясно. Улыбался вежливо – но не слишком (в этом гордом лице не могло быть и тени заискивающей улыбки). Обладал характерной внешностью жителей юга Индии: среднего роста, с темной, кофейного цвета, кожей (оттенок румянца все же пробивался на щеках) и очень большими, характерно-индусскими, сверкающими и выразительными, черными глазами. Его нельзя было назвать мускулистым (качество, отсутствующее в индусском кодексе красоты, ценящем округлые, женственные формы почти одинаково в мужском и женском теле), но он был силен и вынослив.

Здание аэровокзала, прекрасно построенное в стиле модерн, не заключало в себе ничего «восточного» (жара и мухи, гул вентиляторов – это везде, где солнце горячее); и было тут что-то, напоминавшее русскую вокзальную неразбериху – отсутствие всякой «механичности». Сложная, долгая и ненужная волокита, бесконечные бумаги и «вопросники» компенсировались сияющей улыбкой и общей доброжелательностью служащих. Когда, наконец, все было окончено, перепутанные паспорта и багаж выданы их хозяевам, Бабурао повез нас в город – около часа езды.

Сначала дорога пролегала среди серо-желтых раскаленных песков, над которыми с криками носились какие-то большие, тяжелые птицы. Иногда встречались «оазисы» – несколько чахлых запыленных пальм. Постепенно эти «оазисы» множились, становились больше и зеленее, богаче. Вскоре они превратились в сплошные сады. Потом засверкало море, и над ним явился – как сказочное видение – на зеленых холмах раскинувшийся белый город: Бомбей.

Ганди говорит с бенгальским крестьянином-мусульманином (фот. Консульства Индии)

Холмы, на которых расположен Бомбей, раньше были островами; в 1850 году проливы между ними и сушей были засыпаны, и острова соединились с материком. Но море все еще является как бы частью города. Оно очень синее, и песок пляжей (в городе их несколько) – светлый и чистый.

Бомбей – один из самых интересных городов мира, как по своей красоте, так и по обилию и разнообразию жизненных элементов. В нем уживаются – примиренно, а не воинственно – все национальности Востока и Запада, все виды искусств и все религии. Древний индуизм (браманизм), буддизм, «религия доброй жизни» – маздеизм,⁵ ислам и христианство. Все это создало сложную амальгаму верований и выработало терпимость и уважение к чужой религии, – необычайную даже для Индии, где качество это развито больше, чем где бы то ни было на земном шаре.

Бабурао родился в одном из предместий Бомбея. Родители его происходили из небольшого городка в Гужарате в окрестностях Па-лавра, родины Ганди. Имя Махатмы глубоко почиталось в семье, и портрет его, сделанный художником-любителем индусом, занимал почетное место в их доме в Бомбее, куда переселилась семья после того, как отец Бабурао получил место чиновника в одном из больших коммерческих предприятий этого города. Бабурао помнил, как однажды родители взяли его с собой на пляж у подножия холма Малабар, где Ганди говорил перед собравшейся многотысячной толпой. Толпа внимала в полном молчании словам этого нескладного, очень худого человека, негромкий голос которого имел какую-то магическую силу. Мальчик не понял, что говорил Ганди и спросил мать, крепко державшую его за руку: «Он – молится?» Мать кивнула головой. Она сказала правду – только это была совсем новая для Индии молитва: проповедь «сопротивления путем непротивления».

Мать Бабурао была очень красива. Как и все женщины Гужарата, она чтила божество Шиву, в храм которого приносила цветы и рис и поливала водой священную черную «лингу»⁶, символическое изображение Шивы. Часто она брала с собой сына. Бабурао любил этот храм, полный таинственных изображений, цветов, каждений и по-праздничному одетых людей. Его занимала статуя многорукого танцующего Шивы. В одной из рук Шива держал какую-то странную погремушку, на ладони другой плясало маленькое пламя с тремя языками. Прекрасная Парвати, супруга Шивы, держала за руку Ганеша, мальчика с головой слоненка. Но больше всего любил Бабурао Нанди, священного белого бычка, сидя на спине которого, по традиционной мифологии, путешествует Шива. Его так и называют – «колесница Шивы». Коленопреклоненная, в ожидании божественного седока, каменная фигурка Нанди, на высоком пьедестале у входа в храм, была полна достоинства и благоговейной покорности. Бабурао представлял себе, как садится на него Шива, и они мгновенно взвиваются в воздух и несутся с быстротой ветра.

Иногда появлялась откуда-то священная белая корова, настоящая, живая, – обходила храм, поедала цветы и гирлянды, пила священную воду из бассейна у подножия линги; затем, постояв немного, спокойно и неторопливо уходила, исчезала так же незаметно, как пришла. Мальчик радовался и ей, и щебетанию многочисленных птиц под крышею храма, и обществу людей.

В доме родителей Бабурао бывало много гостей, среди них были смуглые люди в чалмах и фесках, бритые англичане с розовой кожей, волосатые рослые сикхи в тюрбанах. Они не походили друг на друга и часто говорили на непонятных мальчику языках.

Одного выделял Бабурао среди других, любил и почитал его. Это был старый друг отца, завсегдатай дома, почтенный мусульманин Али, который рассказывал такие необыкновенные истории и так внимательно выслушивал, когда мальчик говорил ему о том, что сам видел, думал и чувствовал – почему-то именно ему говорил Бабурао о том, о чем не пришло бы ему в голову сказать ни родителям, ни братьям или сестрам.

Когда Бабурао говорил об Али, он никогда не называл его по имени, а говорил просто «он» или иногда «шейх». Ему был он обязан и своим образованием – это Али настоял, чтобы родители послали мальчика в школу при миссии, для знания английского языка, когда закончено уже было ученье по индусской традиции, и Бабурао почти наизусть знал Рамайану и Махабхарату – и мог читать и писать на нескольких местных наречиях. Во время ученья Али помогал семье Бабурао – он был богат.

Али уделял Бабурао столько внимания, сколько своему собственному сыну. Этим он вызывал нередко упреки своей жены, хотя и она тоже любила Бабурао. «Разве у тебя два сына?» – говорила она. «Ахмет хороший сын, – ответил Али, – я его люблю, и за ним будет мое имущество. Но в нем нет упорства, и он не сможет поднять бремя, которое удержит другой – бремя знания духовного, которое когда-нибудь я переложу».

Женщина, не понимая, приняла это объяснение; она глубоко почитала мужа. Почтительно-молитвенно сложив руки (прекрасное приветствие Индии), она уходила, успокоенная.

Али внимательно следил за успехами Бабурао в науках. Он был доволен им. Мальчик обладал незаурядными способностями, живой ум его жадно искал новых знаний и схватывал их на лету. В школе Бабурао любили за доброжелательность и постоянную готовность помочь – он всегда с радостью помогал, терпеливо объясняя какую-нибудь трудную задачу или фразу тем, кому ученье давалось с трудом.

Но однажды Бабурао прибежал к Али взволнованный, в испачканной одежде, с кровоподтеками на лице. Один глаз его был подбит и опух. Губы его были сжаты, глаза горели гневом. Али ждал, что он скажет, не спеша с расспросами.

«Я ударил его, когда он засмеялся, – сдавленным голосом (гнев сжимал ему горло) заговорил Бабурао. – Как он смеет?! Он говорил, что наши боги – выдумка браминов! Про Шиву он сказал «идол» и плюнул. Я его ударил, и мы все бросились друг на друга…». Али положил руку на плечо мальчика и спокойно сказал: «Оставь их. Они не понимают, но когда-нибудь поймут». Бабурао немного стих, но глаза его беспокойно блуждали по комнате. Картинки, изображавшие Мекку и Медину, и таблицы с изречениями из Корана, записанными узорным причудливым шрифтом, висели на стенах. Не было здесь ни танцующего Шивы, ни розовой Сарасвати, покровительницы наук, которую так любил Бабурао; ни голубого юноши Кришны, играющего на флейте; ни черной, многорукой, разгневанной Кали…

Возбуждение Бабурао упало, и тихим голосом он спросил Али: «Скажи… разве наши боги – выдумка?» «Подумай, мой сын… если Брама – один, и он все сотворил… или – Аллах – один, и он все сотворил… и Бог христиан – один, и он все сотворил… так разве же это не тот же самый, Один, Великий, который все сотворил, как бы Его ни называть? У Него много имен, но Он все тот же, и Он везде». Бабурао понял, вернее – смутно почувствовал истину, заключенную в этих словах, и поверил. Он привык верить Али. С тех пор никогда больше не вступал он в спор с теми, кто – не понимая, – называя Браму именем своей религии, отвергают все другие Его Имена. С любопытством смотрел Бабурао на большую тяжелую книгу в старинном кожаном переплете, которую иногда раскрывал Али, лежавшую на почетном месте в его доме: Коран, слово пророка Магомета. Пророк – это то же, что «риши» – «мудрый».

Али хотя и был мусульманином, никогда не стремился обратить в ислам своего ученика. Он формировал в нем качества, для создания и укрепления которых форма религии играла второстепенную роль. Он наставлял его бороться с демонами злобы и гнева, самолюбия и тщеславия, останавливал неудержимую его порывистость. «Спокойствие – корень роста, так учит Будда. И не надо подражать тому, кто водрузил свой факел на дороге ветра».

Али почти так же хорошо знал Библию и Упанишады, как Коран. Это была та же мудрость, что записана в Коране, но на другом языке, в другой форме. К этой мудрости, к Порогу Понимания, он вел Бабурао – терпеливо, внимательно, настойчиво.

Но иногда он бывал строг, даже беспощаден, – особенно когда дело касалось многих темных суеверий и магических культов, с которыми переплетается в Индии древняя мудрость. Например, он старался искоренить в мальчике склонность к обожествлению некоторых животных, в особенности – змей. Бабурао слушал, но принимал не сразу, хотя знал твердо, что Шейх знает лучше него, что Шейх не может ошибиться. Змеи играли столь важную роль в рассказах и песнях, которыми убаюкивала его мать. И в семье была своя «домашняя» змея, которую почитали и которой боялись; по вечерам она незаметно появлялась, выпивала приготовленное для нее на блюдечке парное молоко и так же незаметно и неслышно скрывалась.

Однажды Бабурао рассказали, что змея все знает. Она знает будущее. И если в доме, где она живет, кто-то должен умереть, в тот день, когда посланец Ямы⁷ должен переступить порог, змея взбирается на крышу дома и свивается в кольца над комнатой умирающего. Он слышит шуршание чешуек ее кожи и дерево или черепицы крыши. То ли она напутствует его, или принимает его завещание – в рассказе было неясно.

В Индии считают, что некоторые риши (святые и мудрецы) имеют власть над змеями и знают их язык. И когда змея ужалит человека, и он должен умереть, они могут его спасти. На одной из почт в окрестностях Бомбея есть специальное отделение, где принимают телеграммы об укусах змей, адресованные такому риши. В телеграмме надо указать имя укушенного, а также время и место, где и когда произошло несчастье. Риши произносит молитву и приказывает змее вернуться к укушенному ею человеку и высосать яд. Это может сделать только та змея, которая его ужалила – она может высосать только свой собственный яд. Если это сделать скоро, то человека можно спасти. Бабурао привел «рассказ очевидца».

«Шейх не любит, когда я говорю об этом, – прибавил он, – он говорит, что это не есть мудрость. Он не любит тоже того, что саибы называют «чудесами». Впрочем, я видел его однажды беседующим с женщиной, которая делает чудеса. В ее пальцах горсточка красного порошка кум-кум принимает образ божества, о котором вы подумаете. Если вы думаете о Шиве – порошок становится фигуркой Шивы. Если о Кали – это будет многорукая куколка Кали. Если о божественной Матери Марии – это будет Она, и на руках ее – Младенец⁸.

Мечтой Бабурао было увидеть Аханту, где находятся удивительные пещерные храмы, высеченные в скалах буддийскими монахами. Стены этих храмов покрыты прекрасными фресками, изображающими жизнь Будды и эпизоды и легенды, относящиеся к его учению. Художники многих стран в течение десяти столетий приходили сюда паломниками и писали эти фрески – несли свое мастерство в дар Просветленному.

И вот теперь Бабурао вез нас на своем стареньком Шевроле по дороге «деревьев-гуру», направляясь в Аханта… а дальше, по дороге в Дели, – изумительный, чудесный, волшебный Тадж-Махал, знаменитый мавзолей, построенный шахом Джаханом над телом его красавицы-жены, царицы Мумтаз. Неужели он сможет увидеть все это? И глаза Бабурао загорались восторгом при этой мысли.

В храме джайнов

Это был сезон дождей. Реки вышли из берегов; ручьи, ручейки вздулись, превратились в бурные потоки. Вода в них все прибывала, разливалась, превращая в болота прилегающие к ним поля. Кое-где дорога была затоплена, голубая мелкая вода отражала небо и бегущие в нем облака. Это, впрочем, ничуть не смущало Бабурао, он ехал спокойно по затопленной дороге – видно, не в первый раз, в сезон дождей всегда так бывает, и даже глубина воды на дороге известна, а все, что известно, беспокойства не возбуждает. Но в одном месте машина увязла в топкой глинистой грязи в одной из глубоких выбоин, нередко встречавшихся на дороге. Общими усилиями мы ничего не могли сделать, чтобы сдвинуть ее с места. «Не беспокойтесь. Подождите, я сейчас вернусь», – сказал Бабурао и, бросив нам ободряющий взгляд, быстро пошел по дороге, направляясь к видневшейся вдали деревне. Вскоре показалась на дороге целая толпа людей, впереди которой, среди прыгавших и галдевших детей, шел Бабурао. Кажется, он привел все мужское население деревни, тут был и стар, и мал. Это были крестьяне, они были босые, одежда их состояла из длинной белой рубашки и широких шаровар, как носят в Деккане. С веселыми криками, размахивая руками, они бросились к машине и облепили ее, как белые муравьи, приподняли и сдвинули с места, и она оказалась снова на твердой почве. Они все очень радовались, улыбались, трогали и глядели и похлопывали машину, как если бы это был добрый конь; дети галдели и прыгали, ярко сверкали черные глаза. Мы хотели через Бабурао передать им небольшое вознаграждение. Бабурао что-то сказал белобородому старцу, старшему среди них. Патриарх отрицательно покачал головой, и веселый галдеж еще усилился. «Они – не хотят. Они – друзья», – передал нам Бабурао. (Такой случай еще возможен здесь – в этих отдаленных от больших городов местах, где жители, очень бедные, но еще более гордые, не научились еще презирать иностранцев.) – Мы опустошили мешок с конфетами и фруктами и разными безделушками – это было принято охотно и с улыбками.

Мы продолжали путь и вскоре подъехали к мосту, перекинутому через бурно несшийся поток, в который превратился небольшой, в обычное время тихий и скромный, ручей. Он вздулся от дождей, и вода настолько поднялась, что струи ее уже переливались через низенький бордюр, заменявший перила моста. Несколько машин стояли у моста, не решаясь ехать.

Бабурао остановил машину и вышел. Засучив до колен свои серые коленкоровые панталоны и сбросив ботинки, он пошел на мост и дошел до его половины; вода на мосту достигла чуть выше его щиколотки. Вернувшись к машине, он осмотрел колеса, смерил веревочкой их высоту, прикинул что-то в уме и видимо остался доволен. Окинув снисходительно-пренебрежительным взглядом остановившихся у моста автомобилистов, он обратился к нам: «Они – не могут. Но я – могу, я проеду. Не бойтесь, я знаю, что могу». И, приняв смущенное молчание за знак согласия, он взялся за руль и уверенно направил машину на мост. Мы двигались очень медленно, и, казалось, плыли, а не ехали, – вода с двух сторон обтекала низ машины, как борта корабля. Было немного страшно.

Балет придорожных деревьев

С торжеством, как победитель с поля сражения, вывел Бабурао машину на другой берег. «Я могу, и все они это знают, потому что я – лучший шофер Индии. Мне говорили это много раз, и они знают, что это так». Глаза его блестели, он улыбался – он был доволен собой. Но вдруг он замолк, прислушался – точно услышал голос. Лицо его приняло удивленное, затем испуганное, выражение. Больше он не сказал ни слова.

Разрушенный храм

Мы подъехали к деревушке, где находился отель, намеченный для ночлега. Это был большой и странный дом, деревянный, со множеством пристроек и надстроек. Темные извилистые коридоры вели из комнаты в комнату и с террасы на террасу. Комнаты были очень высокие – вышина их превосходила ширину и длину. Старинная мебель из темного дерева была покрыта слоем пыли. Над кроватями балдахинами колыхались сетки от комаров. Чучело крокодила скалило зубы в темном углу, над ним улыбались полинезийские маски, выкрашенные в белый и красный цвета. За окном виднелись серые пологие холмы, скупо освещенные тонким серпом ущербного месяца.

В этой обстановке как-то особенно жутко отдавались в душе все звуки и шорохи. Их было несчетное множество – веянье крыльев птиц, скольжение невидимых насекомых, игра ветра в тяжелых, жестких листьях деревьев… Из них состояла сама тишина, сама глубь ночи. Настороженное ухо напряженно ловило все эти шорохи-шепоты, и невольно вспоминалась Странная легенда, рассказ Бабурао о змее, «которая все знает», и чудилось шуршанье змеиных чешуек по высокой крыше старинного дома.

Этим вечером Бабурао рано распрощался и ушел, ничего не сказав. Позднее, выйдя за двери дома, мы видели его в отдаленном углу сада, сидящим, скрестив ноги, в глубокой задумчивости. Он казался спящим. Утреннее солнце заливало все потоками света и развеяло ночную жуть. И как радостно было думать о предстоящей поездке в Аханту, которая теперь была совсем близко! – Но почему медлит Бабурао, он, всегда ранний? И он тоже радовался, что увидит Аханту. Почему он не спешит? Вчера вечером он вел себя странно…

Но вот в глубине двора показался Бабурао вместе с неизвестным молодым индусом. Он пришел с неожиданным и странным известием. «Пусть простит меня саиб; мне нельзя ехать дальше, я должен вернуться в Бомбей. Но вот Кришна – он прекрасный шофер, лучше меня, и у него хорошая машина. Я за него ручаюсь. Он повезет вас в Аханту». – «Но что же случилось, Бабурао? Ведь вы хотели увидеть Аханту. И дальше – Агра, Дели… Или кто-нибудь болен? Что случилось?» Бабурао медлил с ответом. Наконец: «Шейх недоволен мной. Тем, что я гордился своим искусством. Я должен вернуться».

Я не спросила, как узнал шейх о переезде через затопленный мост, и о том, как узнал Бабурао о его недовольстве. Было что-то в голосе Бабурао, не позволявшее вопроса. Но ясно было, что решение его вернуться – непоколебимо.

С сожалением мы распростились с Бабурао. Он остался в моей памяти живым воплощением Индии, этой древней, прекрасной страны, сохранившей мудрость и веру, где люди – показалось мне – часто более «человечны», чем на Западе.