Kitobni o'qish: «Чужой крест»
От автора
Памяти предков посвящается.
Пролог
СССР. Россия. 1949 год. Село Красное на Волге
«Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка Русь!».
Н. Некрасов, русский поэт
Река у берега тиха и ласкова. В этом месте её залив, как леденец, что за щёку заложен. Можно забежать в воду с берега, а хочешь – ныряй с мостка. Зайдя по колено, чувствуешь, как волна тебя приятно щекочет и словно девица манит. Вся округа до Плёса – не налюбуешься, но Красное-на-Волге одно такое. Те, что причаливали сюда на стругах, приговаривали про село: «У каждого барина своя блажь затоварена». А они зря не скажут, многое повидали пред тем, как окрестить маленькую пристань. Красиво, и Богу слава! Живущим на том берегу в Красных Пожнях с названием повезло меньше. И ландшафт там, говорят, иной. Но этого Володя пока не знал. Нет денег, чтобы кататься на пароме, да и боязно реку переплывать; никак с километр пути. А в книге написано, что у них Волга пока только силу копит. Главная её мощь собирается за Самарой. Оттуда до устья река разливается на ширину, как от причала до Костромы. Невозможно представить! Врут, наверное. А может и нет. Земля она такая везде разная и красивая.
В свои четырнадцать Володя Полянский уже успел малость повидать. Вырастет – точно всю планету обойдёт. Даже сомнений быть не может. А пока лучше купаться в заливе. Он от дома и километра не будет. Бегом так и вовсе рядом. Чуть припекло, сгонял окунулся и «Алга, комсомол!». Местные прозвали мальчишку именно так. Не Вовкой и даже не Вованом. Но Полянский не обижается. Наоборот, сразу тепло. И немного грустно. Родная Алма-Ата осталась далеко. Но он туда обязательно ещё поедет. Только подрасти нужно. И стать мужчиной. Потому как многого пока Володя Полянский боится: и в лес ходить, там заблудиться можно, и на реку в лодке спускаться. Потому ему никто и не верит, что в родном городе он в десять лет поднимался с пацанами в горы с ночёвкой. Аксайское ущелье оно ох, какое сложное! И ничего. Но в горах не заплутаешь, там любой спуск ведёт к дому. А в лесу ещё надо научиться примечать ориентиры. Вот у берега деревья, как казачий хор стоят, полукругом. По центру дубок вырос некрупный, но такой ладный весь, как солист. А остальные стволы на подпевке. Вглубь, шагов через сто, растёт дуб приметный тем, что его надвое рассекло молнией. Вправо от него, ещё через полторы сотни метров, раскинул зелёные сарафаны берёзовый лесок. Ветви гнутся, как девки с рукавичниками навстречу вышли. А если пойти влево от щербатого дуба, то дойдёшь до мшистой ели. Мимо неё никак не промахнуть: без рук без ног, а помирать старуха не хочет, вся от корней до склонённой головы укуталась в мох, как в шаль. С этой же стороны, чуть подале, мается уродливая берёза с наростами чаги, как селевыми оползнями занесена. Грязевые наносы Володя видел мальчонкой у Большого Алма-атинского озера. Его туда водил старший брат Николай, чтобы показать, как силой своей большая вода может сдвинуть гору так, что между склонами получится чаша. А она потом соком ледников наполнится, и вот тебе бирюзинка на высоте в полторы тысячи метров над уровнем моря. Водица там студёная, это не Волга. Даже в знойное лето, привычное для казахов, икры стягивает судорогой. Хотя, зря он так про Волгу. Ей поклоны бить – по праву. Попробуй совладать с её стремниной! Здесь мужики хорохорятся как с хорошей бабой : много нужно опыта, чтобы не отставать. Его у Володьки никакого и не было, плавать он только учился, в реку прыгал «солдатиком» с пристани и где помельче, чтобы сразу окунаться и не дрожать, да плыл вдоль берега сто метров по течению к камышам. А затем вылезал, наполовину в ряске, и всё заново. Пусть пацаны смеются, ему то что? В четырнадцать годков лишний раз встречаться со Старухой надобности не настало. Она его батю в сорок первом под Москвой забрала, матушку – год назад, в мирное время, когда люди всей страны только-только стали жить без страха. Воспоминания эти на всю жизнь останутся слёзными.
Той осенью Полянские провожали в армию Николая. Стол собрали всем кварталом; народ на переселении дружный, да и война людей сплотила, хоть прибывших в тыл, хоть местных. Но брат и до части доехать не успел, а уже понеслась ему вслед похоронка. Отравление, сепсис, смерть. Тринадцатилетний Володя, белоголовый и долговязый, смотрел в гроб и не верил, что синие губы покойницы могли целовать его каждый день спросонья и на ночь. Что пальцы, судорожно и коряво сцепленные, так часто шебаршили волосы на его голове. Что ушёл навсегда бледный румянец мамочки, такой красивой, такой хрупкой от белизны и сложения. Что волосы, спрятанные под церковный платок, теперь точно не отрастут. Мама остригла их, когда пришла похоронка на отца, и за восемь лет дошли пряди до плеч, а ниже спускаться не хотели. Володя любовался материнскими волосами, русыми, шелковистыми. Он был той же породы: голосок звонкий, кожа белая, пух на голове, как у гусыни подпушка – мягкая и короткая. Среди местных казахов, переброшенных в тыл украинцев и молдаван, меж корейцев, японцев и уйгур, каких в бывшем городе Верном тоже почему-то было немало, выделялся пацанёнок ростом и видом. Звали его Боголовый. А старухи, пристально заглядывая в мальчуковые шарики, ещё дразнили лупоглазым. «От мужа ли малец? Не нагуляла ли где его Анастасия? В ссылках, откуда прибыла к нам семья врага революции, говорят, всякое бывало: и смотрители звери, и заключённые не человечнее. Иначе почему при коренастом и чернявом отце второй его сын вышел не с матовой кожей и круглоголовым, а тонким в кистях и особенно щиколотках, узколицым да с прозрачной кожей на щеках, как наливное яблочко? Известно, если мужний грех за порогом останется, то жена всё в дом несёт. Почему отец у них Павел Старицкий, а жена и дети Полянские? Разве может такое быть в настоящей коммунистической семье? Или родители пацанов живут не в браке? Лишь одно про них точно: жена и муж – змея да уж».
Володя тоже не раз задавал мамочке все эти вопросы. Николай рядом ходил чужеродным: поступь тяжёлая, голос громыхает, характер каменный – ни сказать, слова не вытянешь, ни сделать, услуги не выпросишь. Лежит на матраце и встанет только когда на работу идти. Даже к столу его с трудом поднять. А отца Володя почти не помнил. Пять лет ему было, когда тот на фронт попросился. И бронь была, отец, грамоте и счёту обученный, на Алма-Атинской табачной фабрике заведовал складом. И начальство уговаривало не бросать жену с двумя ребятишками, меньшой из которых от горшка два вершка, старший на шесть лет большее, но тоже пока матери не подмога. Однако отец не мог сидеть в тылу, записался в те самые казахские батальоны, что как пушечное мясо пустили под Москвой на защиту столицы. Это потом стали говорить про подвиг двадцати восьми гвардейцев Панфиловцев, а по первости любой в Алма-Ате знал, что дивизия ушла на фронт, не меньше. Что осталась от неё: «Вот тебе и вся восьмая гвардейская». Присказку фронтовики принесли, город принял. И удивлялся люд: кто попал в цифру 28, откуда она взялась? Политработники поднимали патриотизм агитацией: «Глядите! Всего их было ничего, а остановили фашистов. Ценой своих юных жизней. Под танки, в атаку». В бумажке, конечно, написали, что отец погиб геройски и смертью храбрых. Как было на самом деле, мать узнала от уцелевшего его товарища – мгновенно убили: есть человек, и вот его уже нет. Только очки остались лежать, потерял их боец, выскочив из окопа в атаку. Остальных останков не собрать, ведь снаряд он к столице Родины не пустил, подставив под него тело. Похоронки родным выписывали по призывным спискам, других документов не осталось. Вдрыск! Вдребезги! В кашу их всех разворотило!
Мамочка после рассказа неделю встать не могла. Николай ходил – рот на замке пуще прежнего. И только Володя понять не мог, что же это должна быть за пуля, что от неё даже захоронить нечего. Когда они с пацанами сгибали ушки из проволоки для рогатки, то не могли ими разбить бутылку. И даже с близи. А тут человек! Позже, когда смогла взять фотографию в руки, показала мамочка Володе единственный снимок, где отец был уже в гимнастёрке. Вгляделся в него ребёнок и обомлел – брат чистой воды. Что же тогда корить соседских старух за пересуды? Но мать гладила мальчонку по мягкой головке и показывала другой снимок – она на каком-то высоком крыльце с белыми колоннами. Сидит, барыня-барыней, на балюстраде, ножкой упёрлась в пузатый столбец. Волосы в косах ниже пояса, глаза сияют, кружева из-под юбки туфельку лаковую показывают. Руки мирно сложены на животе. А поворот головы!.. такой родной и милый. Губы манят улыбкой. Зубы – как писал поэт – крупные перлы. Белокожа, породиста. Кто не знает истории семьи, скажет, что не отец на мамочке женился, а она его не понять за что выбрала. Мальчишкам про их род было сказано лишь то, что он старинный, да приказано молчать на этот счёт. Так со страхом они и жили. Ничего другого Володя не спрашивал, только ночами приходили ему видения, одно за другим, как серии кино, из которых он узнавал то, что никто из близких поведать не мог.
1. Русь. 1534 год. Март. Елена Глинская
«Заговор! Заговор! Заговор!».
Третий месяц нет покоя вдовствующей Елене от эха, что несётся под анфиладами кремлёвского дворца. Даже муха, попавшая в паутину под потолком и мышь в глубоком подвале пищат про это. Лопнет краска на росписи стены от ворвавшегося в палаты сквозняка, появится ли на камнях дворовых столов и лавок высол, стечёт ли каплей на солнце лак с деревянных дверей – все они предвестники беды. Глянешь на небо, плывут грозные тучи – быть грозе! Пролился дождь, разлились реки и пруды – жди несчастья!
– Ноне девка горничная своей неуклюжей лапой раздавила муху, божию тварь. Ведь худо это, Ваня, худо! То петух в полночь вскинется и закричит. С чего бы? И вороны каркают, да не просто, а как сговорились, по три раза каждый. Точно переговариваются: «Крах! Кровь! Край!». А с вечери белые голуби вокруг палат кружили, кружили, печально так, грустно, горе зазывали. – Лежит Елена на полатях на шёлковых одеялах в парчовых одеждах. Косы распластаны по подушке, сложила голову на руки любимого, льются слёзы из красивых глаз прежде литовской девы, нынче царицы. И не отпускает страх мать малолетнего сына, будущего царя Ивана, по счёту на Руси четвёртого, по отцу Васильевича: – Что не так? Что им ещё нужно, Ванечка? Я ведь всё для них, для их дворянской власти. Хотите Сбор и Закон – берите. Иноземцев и неправославных долой – тоже нате! Автокефалию поддержать – опять согласная. И что? Юрий Иванович, славный свояк, не успел глаза брату закрыть, а уже смуту затеял. Андрею Шуйскому служить себе предлагает. А тот, хоть и сам скользок, как налим, опешить сумел и засовестил изменника. «Что же ты, говорит, князь, вчера только младенцу Иоанну крест целовал, а сегодня уже двор против него мутишь и Думу боярскую, и государевых вельмож?». Да кабы не князь Борис Горбатый, так и справили бы эти двое своё грязное дело. Стоит ли сомневаться! Ведь бежали со двора князь Симеон Фёдорович и Ванька Лятцкой. Да ладно до окольничего, но ведь Бельские нам родня, мужа моего дядькой кликали. И Воротынские, с ними заодно, бежали бы, коли не ты. Предатели!
Елена, минуту назад озябшая, а тут в миг вспыхнув, вскидывалась, бежала к оконцу в горнице, открывала затворку, одёргивала ворот шубы, душили меха черной лисы, срывала с шеи карбункулы, давят виски, стягивала с волос бусы, какие успели с утра вплести в косы постельничие девки, тянут к полу. Не ждала она так рано любимого, и это тоже настораживало: не с лихой ли вестью пришёл Овчина? «Нет, с миром. Иначе нагим под одеяло не кинулся бы. Но всё одно страшно!». – Простоволосая и босая, уже в одной исподней рубахе царица бросалась к столику, кидала бусы, хватала крест с груди, прикладывала к челу, ланитам, губам, пятилась опять к окну, замирала в молитве. Обернувшись через миг, она вглядывалась в морозное утро. Холод вновь пробегал по ступням, поднимался под одежду, сковывал члены. Бледная, царица оборачивалась к любовнику. Иван, не стесняясь этих пристальных доглядов, нежился в царской постели, разглядывал новый печатный перстень с чёрным опалом и стрелами адамантов по краям, отвечал хмельным голосом, с оттяжкой:
– Матушка моя, любушка, успокойся. Предателям на чужбине жизни не будет. А те, кто в Коломне томятся, так ведь знаешь, что моё око всевидящее. Не упущу.
Елена шла к нему под алые шелка, утыкалась в грудь, стонала:
– Знаю, любый мой. Да только кому трёхлетнего сыночка доверить? Дядюшке моему Глинскому? Или просить к царю пестуном Воронцова? Так и тот и этот власы теряют и горбятся, летами примятые. Фёдора Семёновича три недели тому ранее подагра сковала: плесны дуты, не шагнуть, как в капкане, и бился в лихорадке. Михаил Львович ртом смердит дюже, сесть близ него не можно.
– Дядьку своего для государственной службы побереги. Под Казанью мы с ним прошлым летом славно бились, даст бог, ещё побьёмся. Что до Воронцова, то рано ему пока великому князю дорогу стелить. Опосля мы с ним вместе станем дитятку твоему опорой. А немедля к Ивану неплохо бы приставить нянюшкой сестрицу мою Агриппину. Рода она достойного, воспитания полагающего, да и нравом Челяднина кротка. Успокоит царя и ублажит.
Глинская стихала, ластилась ещё больше, закрывала глаза и млела:
– Хорошо. Подумаю. Поцелуй меня, Ванечка. Только с тобой мне покойно.
Пошлю, пожалуй, девку за пареной репой. На русских пирогах да кашах талия моя совсем расплылась.
– Так проси к репе киселя черничного с творогом, как любят в Ливонии, – отвечал Овчина, рисуя рукой нитку по плечам и шее царицы.
– Киселя, киселя… – Елена садилась, вновь бралась за бусы, рассеянно пробуя вплести их в косы: – Постыло всё. Отчего здесь у нас, не как в Европе: балы, наряды…
– И яды, – промурлыкал Иван: – La cour française губят как раз наряды и яды. Тебе ли не знать, матушка?
Елена вздрогнула и уронила связку с перлами. Несколько из них, ударившись о каменный пол, разбились. Вскрикнув, царица вскочила с кровати и метнулась к закрытой двери, словно под ногами её лежала не драгоценная нить, а ядовитая змея.
– Вот! Вот мне знак сверху за дела и мысли мои грешные! – опершись спиной на мощные дубовые створки, женщина сложила руки у груди. Взгляд её ушёл ввысь, дух обратился к невидимой силе, неслышные молитвы призывали прийти на помощь.
Иван, прежде только славный царский воевода Овчина-Телепнёв-Оболенский, а теперь после смерти Василия III ещё и фаворит регентши и её главный советник, вылез из-под одеяла и, как был, подошёл к Елене, осевшей на дверь. Холёным его тело назвать было бы можно, кабы не многочисленные шрамы от сабель и копий казанцев Сафа-Грея и крымцев Ислам-Гирея, полученные в боях. Однако ратные метки не умаляли основного мужского достоинства, дюже значимого и всегда боеспособного. Уставившись на протянутое ей копьё, Глинская отняла кисти от груди и отдалась в сильные руки.
Через время, уже успокоенная, она кликнула прислуге, чтобы несли всё для нового утреннего туалета. Иван, облачившись по-быстрому, торопился покинуть опочивальню царицы, так как через полчаса был назначен боярский совет. Царскому конюшему, жалованному высоким чином вовсе не за то, что держал колпак великого князя и купался с ним в мыльне, неплохо бы забежать в свои покои переодеться. Уже в дверях, Овчина обернулся и увидел влюблённый взгляд. Елена была столь беспомощна, что мужчине захотелось вернуться и ещё раз обнять её. С благодарным стоном припадая к нему, Глинская спросила на ушко:
– Что мне со Старицким-то делать? Не верю я ему. Послушен больно Андрей Иоаннович, да кроткий взгляд хуже кинжала.
– Пустое, Елена. Просит тебя свояк отпустить его на родину, потворствуй, – посоветовал он тихо, но тут же добавил так, чтобы девки на пороге тоже слышали: – И откуп дай, дабы не замышлял чего. Пусть едут они с Ефросиньей и отпрысками подале от Москвы да расскажут Псковским и Новгородским дворам про щедрость твою и доброту.
Он разнял руки и отпрял. Она слабо улыбалась; остаться одной не желала бы царица ни на миг. «Чёрт побери этот двор вместе с его обитателями, каждый из которых – зло, зло, зло!».
– Думаешь откуплюсь? – спросила она, совсем неуверенная в совете. Мужчина уже опять шёл к двери и сказал, не оборачиваясь:
– Крест ему подари. Повели Даниилу заказать его мастеровым. Да пусть Митрополит не скупится. А как впряжёт он шею Андрея Иоанновича в святыню, так пусть Старицкий знает, что отныне прикован.
– А коли надеть не захочет?
– Наденет. Выбор ему невелик…
Мощно толкнув дверь, Иван вышел в коридор. «До вечера! – махнула царица ресницами, с которых тут же вновь покатились слёзы. Гормоны молодой женщины готовились подарить новую жизнь и им было совершенно безразлично, что она заранее обречена. Потому как хоть и варварская страна Русь, но и в ней только сын царя может быть наследником: больным, уродливым – не суть! И царица про то знала крепко.
2. Русь 1534 год. Город Опочка.
Небольшой городок Опочка расположился по обе стороны реки Великая. Город-порт. Город-форт. Город-мастер. На всю большую Псковскую землю известны осенние Опочкинские ярмарки. Многие купцы стремятся попасть на них, потому что товар там всегда отборный, а цены для закупок договорные и доступные. Плывут в Опочку в начале сентября с севера корабли аглицкие и немецкие, голландские и шведские. С юга вереницей встали на подступах к городу ладьи из далёкой Персии, стройные парусники Ханства османского, плотные высокобортные лодки ногайских и таврических торговцев c перекупленными товарами из Самарканда, Бухары, Хорезма. К ним в ряд по бортам прилипли, как смола, лёгкие татарские ялики, отвязанные от грузных и глубоких лодок Тарабарских царей и мансийского княжества. Заранее условившись со здешними перекупщиками о жите, какое не растёт в мёрзлотах, везут сюда шустрые казанцы в мешках шкуры, партиями сбывая их уже на реке. Ещё в прошлом году зная о количестве и разновидности мехов и полностью уверенные, что их товар не залежится, сибиряки голосят, мотаются их косички направо-налево, кормчие стараются прошмыгнуть на быстроходных шнеках между раскоряченными пузатыми нефами. На них доставили из Средиземного моря богатым русским людям на заказ дорогую серебряную посуду, диковинную мебель, дорогой каррарский мрамор, освящённый Ватиканом, ковры и китайские шелка, что скупили у аравийских берегов. Продвигаясь по воде к нужному кораблю, ртутные мужички с длинными бородами узнаваемы всеми в их широких национальных платьях из хлопка, подпоясанных поясом, за который держатся и мешочек с табаком, и серебряная ложка для чистки языка, и кинжал. Хорошо потеснённые в землях и правах тремя последними русскими царями, татары всё ещё чувствуют себя в Сибирских улусах хозяевами, потому смело толкают в бока карбасы поморов с сушёной морской рыбой, радых любому мену, да беспалубные и пустопорожние плоскодонные байдаки запорожских казаков. Эти прилетели на ярмарку, как на крыльях, исключительно за оружием, за которое платят награбленными украшениям. Толкаются в очереди, ожидая своего часа для разгрузки, голландские плоскодонные ааки, финские баржи с насыпями соли и хивинские с хлопком. Обратно поплывут балтийцы с сусально-золотыми горами ржи. На юг же отгрузят в закрома исключительно ядрицу, бережно уложив в трюмы ровные колоски так, чтобы не повредить крахмальные пшеничные зёрна. А там виляет, пробуя втиснуться в любой проток, турецкая бастарда с темнокожими гребцами, прикованными к веслам, потому как все они для османцев враги или преступники. Буксирные суда местной верфи готовы стащить с мели просевших или зацепить за хвост тех, кому габариты не позволяют развернуться в акватории реки, и так не более ста метров, а теперь ещё и запертой транспортом. Неделя торгов начинается завтра, день портовых работ – как пол дня, нервы рабочих и гостей – как надорванные струны. Потому гремит на всю ширь Великой многонациональный бранный слог, понятный и доступный каждому, несмотря на его статус, ремесло, территориальную принадлежность, вероисповедание, государственность.
У каждого судна свой флаг, а потому знает портовый народ, какое кому отдать предпочтение. Гордые северные торговцы степенно ждут, пока развернёт корму их кораблей шустрый чернявый мужичонка возрастом под тридцать.
Распорядитель был точно из местных, при разговоре он глотал гласные, словно кто пихал его в зад на каждом слове. Молодой молдавский князь Стефан с кормы своего судна наблюдал за тем, как русский пришвартовывает корабли, здоровается с каждым гостем на его языке и по-приятельски, ловко разводит дела. В трюмах знатного молдаванина кипело вино, плавились на солнце дыни, гнили арбузы, а копчёные по-особому рецепту свиные ляжки выпускали пар из деревянных ящиков. Свежие продукты Молдавии всегда ждали те, в чьих странах вырастить их невозможно. А потому знал Стефан, что лучше договориться с портовым управленцем, чем выгребать из трюмов забродивший компот. Добродушные южные гости обычно везут то, чем можно одарить русского, от действий которого зависит так много.
Кликнув матросам спускать на воду шлюпку, молодец с пышными усами задрал руки, оттянул резинку рубахи на поясе и вытряхнул из широких рукавов хлебные крошки. Стянув походные сапоги, он размотал онучи, сунул ноги в нарядные красные опанки, гребнул клешнёй слипшиеся волосы, чтобы подпушить, и уже через несколько минут оказался на деревянной пристани.
На сходнях в этот момент стоял литовский корабль. Недавно подписанное королём Сигизмундом II и Еленой Глинской семнадцатилетнее мировое соглашение позволяло купцам литовским и польским свободно торговать по всей Руси от Великого Новгорода до Киева, от Опочки до Новгорода Нижнего. Южные улусы, довольные этим договором, за мзду спокойно пропускали суда северян и в Астрахань, и в Константинополь. Мир России со Швецией и закреплённые шортными клятвенными грамотами границы двух стран по реке Оксе, дали свободу торговым людям северных морских государств. Дружба недавно почившего русского царя Василия Иоанновича с султаном Сулейманом Великолепным охраняла речные и морские торговые суда под российским флагом. Значит стоило ливонцам поскорее выставить на показ свои мечи и пищали, парусное полотно и фландрийское шерстяное сукно, фламандские полотна и флорентийские настенные ковры, рейнские металлы и нормандские канаты, порох, бумагу и кружево, чтобы, тоже по-быстрому, обменять их оптом у местных на хлеб, воск, мёд, пушнину, щетину, рогожи, дёготь и, прокрутившись, не проморгать забрать в обмен у восточных торговцев пряности и благовония, восточные курения и целительные травы, шёлк и хлопок, молодильные ягоды гумми, розовое масло, ковры, лошадей и, конечно же, невольников. Последний товар был доступен не всем. Прошли в Европе Средневековые времена. Права на покупку людей держали лишь отдельные вельможи. Брали на это особые кредиты у еврейских ростовщиков. Что же до Руси, тёмной для Европы и бесправной, то здесь отношение к торговле пленными было в разных местах своё. В южных землях рабов продавали и меняли без особой укоризны, а вот свободолюбивые псковичи и новгородцы даже не ставили для этих нужд рядов. Однако любой из приплывших торговых людей знал, что за звон золота и серебра в трюмах всегда есть крепкие белозубые магометане, которые буду хорошо служить при любом дворе.
Замешкавшись с разгрузкой бочек с португальским ромом, ливонец упустил из виду распорядителя. Тот, наоборот, времени не терял и уже отвечал на приветствие Стефана.
– Ты почём, мужик, знаешь, как зовут правителей разных стран? Для простого распорядителя больно ты умён.
– Дуракам быть нъдлежит в коровнике, вельможный гъсподарь, – отвечал мужик с важностью, но учтиво: – А мне место полагает знать, кого чтить и за чьё здравие кричать.
– Так за чьё мне крикнешь? – прищурился молдаванин. Русский, гаркнув грузчикам, чтобы брали бочки на плечи и так спускали на берег, а то, неровен час, упадёт какая с дорогим зельем, душу из него вытрясут, ответил Стефану без затеи:
– Ты пъшто спрашивашь? Не ваш ли Пътр Стефанович не так давно засылал гънцов к нашему царю Ивану Васильевичу и матушке его Елене мир просить и зъщиту от османцев?
– Твоя правда, так и есть, – проскрипел Стефан сквозь зубы и тихо добавил: – Но меня от господарнего благоволения для Рареша уж избавь. Я здесь хоть и по его наставлению, а торгую сам по себе. Понял?
Мужик пристально поглядел на молдаванина и ответил также тихо, да без намёка на шутку:
– Шьтоб пънимать есть на то Дума бъярская и братья гъсударевы. Поди у Мърозовых, Въронцовых, Шуйских да Бельских ума поболе мъво, шьтоб решать, кому что кричать. Так что, ежли ты с миром – проходи, а къли за смутой пришёл, нам её и своей вдосталь от дядек царёвых. Понял?
Стефан глаза выпучил, дивясь такому слогу:
– Тебя как зовут?
– Вот с этого бъ ты и начънал, пътому как имя для каждого чъловека роднее родины. Николаем мъня кличут. А тебя как величать?
– Стефан, – гость приложил ладонь к сердцу, кланяясь и каясь: – Прости, Николай, за неучтивость. Толковать с тобой мне приятно, но в трюмах моих лежит нежный товар. Боюсь, до вечера он не достоит.
– Понял я тебя, господарь, но лишь напъловину.
– Полную разгадку я тебе обещаю, если поможешь в моём деле.
– Отчего не помочь? Для тъго здесь и стою. Пъкажи мне, где твой корабль? – он неспеша разглядел судно и кивнул: – Гони его к верфи у во-о-он того причала за рукавом, и скъжи, что я прикъзал. Так и скъжи: «Николай, портовый распърядитель, велел прънять швартовы». А как туда пъдплывёшь, проси брата мово Влъдимира, да скъжи, что уключины у тебя сломаны. Он дальше скажет, что делать.
– А как признаю я брата твоего, Николай? Не спутать бы да не оплошать. Потеряю очередь в строю, потом вовсе не вклиниться мне в ряд. Глупо у вас тут всё организовано. Смотри как плотно стоят корабли один к другому. Упаси, Господи, случится пожар, так займётся вся река и огонь на другой берег по палубам и мачтам в два счёта перекинется.
– Твоя правда, Стефан, не знъю как тебя по батюшке.
– Романович.
– Твоя правда Стефан Ръманыч. Тълько кто меня здесь пъслушает, да ещё сей час? Кверху тормашками земля и небо. Но ты не тушуй. Река не так широка, шьтоб пъ-иному дело править. Да и морозы наши не спъсобствуют тому. С ноября по март торги встанут. А нъсчёт брата маво нъ ошибёшься, так как на меня он совсем не пъхож: крепок, молод, волосами и кожей светел, ликом приятен, умом богат. Гъворит он мало, но дельно. Не тушуйся обмана, для нас слово дороже денег. К тому же ты не из простых приближённых, так ведь? Чую, в родстве ты был къком с тем, чьё имя носишь, и кто прославился Великим.
– Умён ты всё же, Николай. Ладно, верю тебе на слово. А благодарность принесу тебе, куда скажешь.
– Брат всё скажет. Иди! Некода больше толковать, – разозлился вдруг Николай. Но уже когда Стефан прыгнул обратно в свою лодку, нашёл миг, чтобы махнуть ему издалека.
3. Русь. 1534. Опочка. Кузнец Владимир
Вечером того же дня Стефан пришёл в гости к братьям в кузницу. Встречу на берегу Великой у того самого причала за рукавом, на который Николай указал утром, русский объяснил по-простому:
– Неча нам тереться, господарь, на постоялом дворе. Народ у нас сметливый, быстро сведёт швартовы с канатами, чтобы догадаться, почему твои товары пъявились на торгах раньше прочих.
Просторная мастерская оказалась с дверью и без окон. Стол из широкого сруба был поставлен в дальнем углу от мехов и наковальни. Сесть предлагалось на такие же срубы, кругалями поуже и отёсанные. Ещё в одном углу стояла растопленная печь, а в ней, навесу, как на рельсах, съехал по железным желобам ближе к жару глиняный горшок. Из-под его плотно закрытой крышки пахло пряным. Посреди стола караульным выставили широкий кувшин, накрыв его тряпицей. С собой гость принёс плетёную корзину, откуда, с разрешения русских, вытащил на стол сначала орехи. С корявой кожей, крупные, каких в этих местах редко когда видели, они вызвали у хозяев недоумение.
– На каменья похожи. Или на снаряды для маленькой пушки, – Владимир, разговаривая степенно, не как брат, за которым будто кто гонится, подошёл рассмотреть дар поближе. Николай остался подальше.
– Ты, никак, гость дърогой, решил нас сухими бараньими какахами накормить? – спросил он с лёгкой неприязнью на лице. Молдаванин взял два ореха, сжал в руке. Кожура лопнула, и на ладони мужчины появились бледные сердцевины:
– Орех македонский. Прошу! – мужчина протянул руку, но хозяева не торопились угощаться. Тогда молдаванин положил кусок ореха себе в рот и медленно стал жевать, объясняя: – Такие орехи тепло любят. В Тавриде и у нас в приморской зоне их растёт много. Полезны они для силы мужской и для хорошей крови. Покупают их для королей заморских. А восточные ханы без орехов и дня не живут. Пробуйте! Ваши жёны мне потом спасибо скажут.
Шутка понравилась Николаю. Он отважился взять краешек плода. Жевал его, как кусок мяса, мощно работая челюстями, а, проглотив, скривился:
– Горькая твоя еда, Стефан. Но есть можно. Принимаю твой гостинец. Но угъщать тебя буду пищей простой, уж не обессудь. Каша из грьчихи на подходе, а пока можно разговеться овсяным киселём. Мякина наша на лебеде, мяса вовсе нет; никак не красный день на дворе, – прижимисто огласил хозяин меню без разносолов и калачей.
– Поправимо, – ответил Стефан и снова полез в корзину. На стол легли пшеничный каравай и большой свиной окорок. Хлеб даже без разлома смотрелся ситным, на вкус был не кислым и подошедшим точно не на вчерашнем тесте. Вяленое мясо пахло через кожу. Гость попросил нож побольше и, смахнув с копчёности лезвием слой, следующий отрезал ещё тоньше. Разделив длинный и широкий срез на несколько частей, он протянул мужикам по одной. Здесь уж радость их была непритворная. Распробовав деликатес, братья тут же смекнули, что кашу мясом не испортить. Горшок из печи перекочевал на стол. От прикосновения с горячим мясо стало пахнуть ещё сильнее. Николай поторопился закрыть горшок. А ещё убрал со стола краюху, вроде как за ненадобностью.
– Чесночный дух сейчас прибьёт к нам пъловину Опочки. Но что этъ в твоей хрюшке так пахнет ещё? Не могу угадать, – старался он замылить свою хитрость, заметив во взгляде гостя вопрос по поводу хлеба.
– Розмарин и сухой базилик, – ответил Стефан устало; день вышел длинным. Владимир, встретив его с паролем от брата, тут же подогнал корабль молдаван к молу, где артель из шестерых грузчиков принялась разгружать привезённое в телеги. Их, по мере погрузки, Стефан отвозил на привоз в то место, что выделила ему городская управа для ярмарочных торгов. Следить приходилось за каждым, воровство в любых землях дело знакомое. После того, как докорячили по ухабам последнюю поклажу, Стефан оставил своих людей в городе, а сам погнал кормчих к кузнецу: байка о сломанных уключинах стала явью и пришлось молдаванам встать в очередь теперь уже на ремонт.
