Kitobni o'qish: «Не с той стороны земли»

Shrift:

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

М69

Предисловие П. Барсковой

Елена Михайлик

Не с той стороны земли / Елена Михайлик. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Новая поэзия»).

Ученый, постоянно склонный к игре, переводчик, бережно и азартно нарушающий границы языковых регистров, поэт, постоянно меняющийся и не желающий останавливаться в своих превращениях, Елена Михайлик являет читателю мир, полный странного, страшного и тревожного. Это мир-фантасмагория захватывающей и мучительной сказки странствий и одновременно фольклорной экспедиции, цель которой – изучать такие страшные сказки, но которая сама оказалась в процессе блуждания и, возможно, заблуждения. Елена Михайлик родилась в Одессе, окончила филологический факультет ОГУ. С 1993 года живет в Сиднее, преподает в университете Нового Южного Уэльса. Доктор философии. Стихи и статьи публиковались в антологии «Освобожденный Улисс», журналах «Арион», «Воздух», «Дети Ра», «Новый мир», «Новое литературное обозрение». Премия Андрея Белого в номинации «Гуманитарные исследования» (2019) за монографию, посвященную творчеству Варлама Шаламова. Автор трех книг стихов: «Ни сном, ни облаком» (Арго-Риск, 2008), «Экспедиция» (Литература без границ, 2019), «Рыба сказала „да“» (Кабинетный ученый, 2021).

В оформлении обложки использованы фрагменты работ: Гравюра Р. Хэвелла по рисунку Дж. Дж. Одюбона «Американский фламинго», 1838 г. Gift of Mrs. Walter B. James. Национальная галерея искусства, Вашингтон / The National Gallery of Art, Washington. Литография Э. Л. Трувело «Полное затмение Солнца. 29 июля 1878 г.», 1881–1882 гг. Rare Book Division, The New York Public Library, Astor, Lenox and Tilden Foundations. Метрополитен-музей, Нью-Йорк / The Metropolitan Museum of Art, New York.

ISBN 978-5-4448-2331-1

ЧаЩа пиши через букву «Я»

Перед нами новая книга Елены Михайлик, удивительного «чудовища» современной русской поэзии, если под чудовищем, как древние греки, понимать сочетание несочетаемых сегментов: змеи и красавицы; бычьей головы и неотразимого мужского тела; падающего на Эрмитаж и Данаю кислотного дождя из золота, желания, печали.

Чудовища изумляют, поражают нас своей сущностью, природой, зрелищем, умением сильнее, чем оружием. Михайлик: поэт, филолог, историк, переводчик: все эти не вполне неожиданные в нашем ремесле элементы сочетаются, и результат причудлив: перед нами ученый, постоянно склонный к игре, переводчик, бережно и азартно нарушающий границы языковых регистров, поэт, постоянно изменяющий себе, своему установившемуся состоянию с новыми путями: Михайлик не желает останавливаться в своих превращениях.

Вот один из ее текстов, который я помню наизусть, для меня «образцовый», то есть такой, в котором представлены важнейшие черты ее особой игры:

Белоглазое змеечудовище наблюдается у мыса Чауда,
рота красноармейцев пешим порядком
             направлена навстречу ему,
какие зоологи, экспедиции, прочая музейная ерунда?
Известно, что делать с белым гадом в 21 году, в Крыму.

Он может рассчитывать только на то,
             что причерноморские города
много старше любых властей, немногим моложе
                          костей земли,
на то, что чудовищ вовек хранит негостеприимная
                          неживая вода,
и красноармейцы нырнут туда, забыв, откуда пришли.

Теперь они бродят по мелководью,
             собирают яшму и сердолик,
чудятся случайным прохожим,
             пьют у Волошина чай с вареньем,
их мир погас как солнце в стекле,
             больше некого брать на штык,
и только змей утешает их, берега оглашая шипеньем.

2011–2012

«Белый гад» превращается здесь из исторического, политического, временного – и от этого трагического, – в древнего, вечного, в фантазм, но фантазм иронический. Катастрофа Белой армии, конец истории отодвигаются на мгновенье, и от этого возникает то самое мерцание остранения, ради чего мы и делаем стихи. Красноармейцы, познакомившись с дружелюбным чудовищем истории, бродят по пляжу в поисках сердоликов и гоняют чаи с Волошиным: предел не отменен, не отложен, он обыгран: чудовище становится утешителем. Также важно, что вся эта затея, забава «чудится случайным прохожим» – все это морок и гротеск, каприз воображения, но воображения горестного, уязвленного. Как заметил в одном из лучших и самых безнадежных, трезвых своих стихов Фет, «может выйти игра роковая»: там шла речь, конечно, о любви, а здесь речь идет, конечно, о любви к истории: любви зрячей и изобретательной, и безнадежной.

Новая книга стихов Елены Михайлик показывает, являет читателю мир, полный странного, страшного, тревожного, но также – полный и пустоты: людей здесь гораздо меньше, чем призраков. Можно представить себе, что автор/повествователь/голос этих стихов придумывает для/вокруг себя волшебный лес, где можно спрятаться от происходящего с нами сегодня: можно представить себе, что автор сама стала этим лесом. Можно представить себе, что мы оказываемся в захватывающей и мучительной сказке странствий (одна из отметин нынешнего поколения дошедших до «половины жизни»: дикий фильм-фантасмагория Александра Митты о чуме, драконах и надежде), но можно представить себе, что мы оказываемся в фольклорной экспедиции, чья цель – изучать такие страшные сказки, возможно, оказавшейся в процессе блуждания, заблуждения:

По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тираже
бродит птица выпь в именительном падеже
и откуда взялась, никого не спросишь уже,
потому что ушли в словари мещёра, меря и весь
и одна морошка морочит путников здесь,
обшивает кочки, раскидывает желтую сеть,
имитирует север, до которого лететь и лететь.

Есть соблазн назвать такое письмо невероятно модным в моих нынешних болотах словом «экопоэзия», то есть поэзия, обращающая и переключающая свое внимание на окружающую среду, на то, что вне нас, не мы. Безусловно, Михайлик пользуется этой палитрой, но, как мне кажется, она смешивает краски с иной целью, чем большинство пишущих сегодня о чувствах деревьев и будущем камней: главными вопросами этого собрания стихов (если у книги стихов вообще могут быть объединяющие, обрамляющие ее вопросы) являются те, что ведут к поиску других возможностей, иного пространства, не только вне себя, вне нас, но и после нас: это стихи про историю, которую мы все довели до точки невозможности.

Что вообще возможно в этом мире, помимо сообществ, которые не справились, как сейчас зачастую кажется, с задачами этой жизни? Куда, в какую непролазную диковинную чащу может уйти человек, который ищет жизни помимо человеческого: жизни птиц, трав, всякой нечисти, толпы призраков?.. По версии Михайлик, поэзия внимания к окружающей среде оказывается сродни галлюцинациям Лема/Тарковского: она не столько изучает, отображает окружающее, сколько выявляет скрытое, скрываемое в мире эмоций наблюдателя. Повествователь, лирический нарратор этих стихов: вот именно что ботан/ик, знайка, оказавшийся в ситуации, когда одних знаний, какими бы обширными они ни казались, уже не хватает (при этом познания Михайлик-исследовательницы невероятны, знать – это не только ее метод, но и страсть):

Встала из мрака богиня соленых вод,
на Пастернака, метеоролог, труби поход,
хлещет потоп, зеленый, фиолетовый, золотой,
       от начала времен параллельно ничьей земле,
это все он со своей неуверенной правотой
       и контрабандными чернилами в феврале,
встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников,
город чихнул и пропал из виду,
              а также из писем и дневников,
у остановки – автобусов нет,
                 остается ждать бригантин,
дышит ливнёвка на ладан,
                 на чубушник и на жасмин…

Ее переклички, соединения с русской модернистской литературой носят характер именно страсти, но в разных значениях этого термина, включая страсть как страдание, испытание.

Если у Пастернака стремление к обладанию естественным миром с его дождями, цветами, грозами носит характер постоянного открытия, стремления к слиянию и обладанию, радости от огромности, сложности бытия, в которое оказывается включен наблюдающий и пишущий, то у Михайлик, перечитывающей Пастернака в эпоху новых катастроф, совершаемых человеком, мы ощущаем постоянную сдерживаемую горечь несоответствия того, что нам имеет предложить эта природа, и того, что причиняет ей и себе человек.

Пере- и прорабатывая известную сентенцию «не то, что мните вы, природа», Михайлик предлагает, что природа для человека – это ощущение конечности, невозможности: что-то вроде двери или занавеса, платонической пещеры: мы видим тени, мерцающие на ее стене, мы даже можем их описывать, обводить своими словами силуэты, мы можем томиться по ней, но окончательно перейти в нее, стать ею мы не можем.

Михайлик наблюдает и намечает для нас здесь границу между историей и природой и, о да, граница эта на замке.

Читая эту книгу выдумщицы и ученой, книгу изумления и разочарования, я вспоминаю другую очень важную для меня книгу: военные «Воспоминания» эрмитажника Николая Никулина:

Между тем природа кругом оживала. Подсыхала почва, появилась первая трава, набухали почки. Я, городской житель, впервые ощутил связь с матушкой-землей, вдыхал неведомые мне запахи и оживал сам вместе с окружающим миром. Проходила дистрофия, от чрезмерной работы наливались мышцы, тело крепло и росло – было мне девятнадцать. Если бы не война, эта весна в лесу была бы одной из самых прекрасных в моей жизни ¹.

Никулин пишет о войне, о напластованиях трупов, о том, как разлагается авторское, индивидуальное «Я» в жерновах отвратительной, чудовищной истории, при том, что вокруг цветет «матушка-земля». Постоянное болезненное сочетание прекрасного и страшного, убогого, и осознание, что в данный момент вытеснить убогое, отвратительное прекрасным почти невозможно, почти невозможно спрятаться и уйти, даже в самые точные «злые чернила», – вот для меня ключ к пленительной и горькой книге Елены Михайлик. Субъект здесь не отсутствует, но он всегда в проигрыше: знание снова ничему не помогло.

Заходил василиск, подарил василек,
залетал мотылек, подарил василек,
синий цвет – на разрыв, напрогляд, невпопад,
васильки-васильки, не тревожьте солдат…
Ты кого заклинаешь, ночной дуралей,
полевые цветы и царицу полей,
небеса над полями, скопленья кислот,
ненасытное пламя горящих болот?
Лучше злые чернила из них заварить,
запиши, как горит – все равно же горит…

Злые чернила Михайлик, по моему ощущению, все равно полны именно человеческого, и главное – горестной жалости, к тому, что мы, любители и даже любовники русской словесности и подчас истории, оказались там, где оказались. Перед нами поэзия почтительного разочарования, когда ты не оставляешь своей привязанности к вот этой традиции, этому сонму имен и текстов, как бы ограничены ни были здесь смыслы.

В американском словаре есть понятие «monster» в смысле – мастер, чемпион, ас. Чудовище мастерства. Такова на сегодняшний день создавшая эту книгу: скажу вам по секрету, это очень трудный момент для пишущего. Здесь начинается сумрачный лес: я надеюсь, что именно туда мы и последуем за этим удивительным поэтом.

Полина Барскова

Часть первая

«Действительность, от которой воздух легкие рвет…»

Т. А.

Действительность, от которой воздух легкие рвет,
подлежит неукоснительному превращению в анекдот,
в небрежный полет ласточки над предвечерней рекою,
во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мед,
чай с лимоном и словом, здесь и сейчас,
а жемчуг, послойно хранящийся про запас,
произведут совсем на других глубинах,
на других руинах, без воздуха – и без нас.

«разные смеси меда, ни яда…»

разные смеси меда, ни яда,
       ящик тушенки и всех обратно,
правильно построенная баррикада,
       в первую очередь – аккуратна,
она не торчит во все стороны сразу
       воплощением сартровского испуга,
все, что доступно пуле и глазу,
       пристально держится друг за друга,
чтобы людской резерв быстротечный
       пережил конкретную дату,
сцеплены трамвай на конечной, эта луна и эта цитата,
два башмачка, фонарей отростки,
       ветер, вечно дующий в спину,
чья-то рябина на перекрестке
       и все, что рифмуется с той рябиной,
дольник хромающий, ямб неверный,
       уличный говор, неговор книжный,
пушкин от классики до модерна,
       классика тверже, модерн – подвижней,
и археолог, читатель строгий,
       кости и мусор спросит устало:
что за культурный слой поперек дороги? —
       рифма, она здесь всегда стояла.

«От лесотундры до небританских теплых морей…»

От лесотундры до небританских теплых морей
птицы и ангелы сходят с ума от человеческих дочерей,
говорят, для них несущественно, кто еврей, а кто нееврей,
они просто влетают в окно, роняют перо,
вдоль стекла грохочет последний вагон метро,
потому что метро идет сквозь все времена,
даже там, где жив и хищен его мазут,
где вагоны сквозь толщу песка и воды ползут,
но по-прежнему тормозят у того окна,
да, окна, в котором белый и длинный свет
достает до самого дна,
до любых костей, идей, людей, лебедей,
до любого дня, даже до того, где легка, смугла,
улыбнулась эта девочка из никогда и нигде,
вышла замуж за плотника, мальчика родила.

«Ты хочешь сказать, что этот шлимазл…»

Ты хочешь сказать, что этот шлимазл
          воплотился вот в эту плоть,
и с утра пораньше бродит здесь по воде?
Ломает рыбу, солит ломоть, запивает тем,
          что пошлет господь,
рыбаков приманивает крошками в бороде?

Ты хочешь сказать, что это из‐за него
              чайки выучили иврит,
(хотя арамейский акцент – непобедим),
и теперь проповедуют буддизм
          отсюда до самых Касситерид,
но рыбу едят, рыбу мы все едим.

Ты хочешь сказать, что эта рыба…
          нет, рыба не говорит,
она всевышним благословлена от носа и до хвоста,
а потому никакой генетик ее не оплодотворит,
ее тело – летучий александрит, горящий как три куста,

из которых вот этот же в прошлый раз
              общался с одним таким,
не напасешься таблиц, не ототрешь никаким песком,
              никакой проточной водой,
ты им про город, ты им про дом —
              а они тебе строят Рим,
и радужный мост, и башню до звезд,
              и станцию над звездой,

с прозрачным парусом-плавником
              и надписями на нём,
а внутри течет все та же река, края ее словно нож,
и под радужной пленкой любой язык
              по-прежнему глух и нем,
ходи осторожней, промочишь ноги —
              до смерти не доживёшь.

«По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тираже…»

По болоту, по крылья в зеленом лягушечьем тираже
бродит птица выпь в именительном падеже
и откуда взялась, никого не спросишь уже,
потому что ушли в словари мещёра, меря и весь
и одна морошка морочит путников здесь,
обшивает кочки, раскидывает желтую сеть,
имитирует север, до которого лететь и лететь.

«Уважающая себя женщина останавливает быка…»

Уважающая себя женщина останавливает быка
вязальной спицей, одним ударом,
       слегка изогнувшись внутри оборок,
а потом уходит варить варенье
       из тумана, лимона и болотного огонька,
заготавливать летние вечера,
          запечатывая между створок.

Уважающая себя женщина возникает
          из предрассветной мглы,
совершает простейшие манипуляции,
          и мгла перед нею послушно тает,
и никто никогда не скажет ни слова
          об устаревшей модели метлы,
на которой она летает.

Уважающая себя женщина ежечасно
          собирает себя из трех половин —
из домашней весны, горящей листвы
       и звезды, что над кромкою крыш повисла,
она может быть счастлива и несчастна
          по сотне мелких причин
и одной большой, о которой даже
          упоминать нет смысла.

Горнорудный вальс

Этот город как дятел земную кору долбит,
из-под камня его лоббирует трилобит,
потерявший привычный выход к морскому дну,
сохранивший панцирь, ощутивший себя как вещь,
у него одна надежда – на нож и ковш,
на подземную мышь, грызущую корни гор,
на холодную металлическую луну,
наводящую сигнал сквозь пласты, в упор,
вот он выбрался, выполз, на рыжей гряде застыл —
поутру над карьером дышит дымное серебро,
ископаемый? значит здешний, значит, добро
пожаловать в Брокен Хилл.