Kitobni o'qish: «Марево»

Смрад гниющих трупов заполнял ноздри словно густой туман. Свет огня был скрыт темнотой, неярким, плохо разгоняющимся пламенем костра, который Генрих развел в ложбинке, полускрытой кустами шиповника. Запах сырости и железа набегал волнами, и порой казалось, что он разбивается о языки пламени, шипя от ярости. Было чувство, что за кустами кто- то есть, но Генрих знал точно: живых в округе не осталось никого – разве что он, да бегающий где-то неподалёку оборотень. Или волк, но в это Генрих верил слабо: местные перебили волков еще год назад, когда Марево только начиналось. Теперь кроме волков в округе обитало много разных тварей, самых разных, но и они ненавидели Марево.

Над огромным кладбищем с полузарытыми могилами облаком поднимался постоянный запах гари. От этого запаха или даже просто от страха не спасала ни броня, ни молитва. Люди прятались кто где мог, но все равно, когда Марево заставляло приближаться к нему, любое укрытие оказывалось бессильным.

– Эй, ты, хочешь кусочек? – Генрих шепотом позвал оборотня, зная, что тот не только не придет, но даже и не услышит. На конце заостренной палки жарилась довольно большая крыса, и можно было бы поделиться даже с волколаком. Но Генрих не имел права делать это без разрешения Лигула. А Лигул, слава богу, хоть изредка появлялся рядом, чтобы уберечь брата от опрометчивых поступков. Месяц назад Лигула пожрало Марево, но, видимо из любопытства, оставило часть – ни живую, ни мертвую – посреди двух миров. Этого хватало, чтобы отгонять от Генриха всякую нечисть, даже если он ее так глупо и самоубийственно звал на ужин.

Впрочем, хорошо, что оборотень не откликнулся: во-первых, он все равно разучился говорить, а во-вторых, крыса его бы не привлекла. Генрих знал, что отучить оборотня есть человечину невозможно – ведь именно для этого она и нужна. Впрочем, куда важнее было то, что его самого не позвали бы на ужин, если бы Марево добралось до него.

Крыса испеклась: от тушки пошел приятный аромат жареного мяса. И Генрих, с трудом сдерживая слюну, уже готовился приступить к ужину, как буквально в метре от кострища земля зашевелилась, пошла рябью, и меж комочков глины, словно странные побеги бледного бамбука, показались пальцы умертвия. Раздался тихий, но вполне различимый голос: " Дай еды".

Генрих протянул руку к заплечному мешочку и осторожно вынул лежавшую в нем блестящую рыбину меча. Держа его на весу, он обошел вокруг шевелящейся земли, и протянул в сторону умертвия, пытаясь заглянуть в серебристые глаза, просвечивающие сквозь почву. Вдруг земля подо ним качнулась и стала медленно оседать, и Генрих упал прямо в эту пахнущую гнилью и глиной черную лужу. Меч выпал и остался где-то там, на спасительной тверди погоста.

– Лигул! – крикнул Генрих, призывая на помощь брата. Но было уже поздно. Костёр, сладкий запах гнили, обуглившаяся крисиная тушка, посоленная пеплом – всё это осталось где-то далеко, где под звездами выл и выл одинокий, голодный оборотень. Цепкие пальцы умертвия вцепились в Генриха и затянули его прямо в пасть Марева.

Наступила темнота. Генрих понял, что он, вися вниз головой, висит на какой-то невероятной высоте – на той самой бесконечной высоте, где он в детстве видел кроны деревьев прямо под ногами, птичьи гнезда среди ветвей и маленьких смешных человечков, бегающих туда-сюда. Тогда, вместе с братом, они забрались на верхушку ржавого колеса обозрения: рука за рукой, нога за ногой, выше, выше, оскальзываясь на полинявших от дождя перекладинах, сдирая в кровь руки о белые заусенцы древней краски. Генриху было пять лет, Лигулу – тринадцать, но теперь ему показалось, что он находится в том же самом возрасте, и снова скрипучее колесо подставляло ему свои шепчущие песенки о смерти бока. Где-то далеко внизу мерцали похожие на звезды огоньки пригорода. И он понял, что Марево уже слишком долго ждет своего часа – не обгладывает тело до костей, не лишает разума: только смотрит и наблюдает, как корчится его, Генриха, испуганная до обморока душа.