Русский Париж

Прочитала последнюю рецензию и поняла, что лучше не скажешь и что бы я не писала, получится именно этот смысл, только другими словами.

Прочитала роман. Потом прочитала рецензии (отзывы). И поняла, что вот точно, на вкус на цвет нет товарища. Прочитала на одном дыхании, вообще весь роман мне напомнил стихи. Или какую-то старую песню, как старинный романс. Хотя в нем есть и жестокие страницы. Ну да тогда эпоха была отнюдь не мягкая. Прекрасно понятно, что Анна Царева - это Цветаева, Прохор Шевардин- Шаляпин и т.д. Но это всего лишь ход. Мне было даже неважно разгадывать эти "ребусы". Роман читала - будто смотрела кино, из таких фрагментов-паззлов, и постепенно начала вырисовываться такая огромная мозаика. Мозаика нашей жизни, что ли (потому что их жизнь, этих героев, мало чем отличается от нашей, все это было по сути недавно, 1930-е годы). Интонация отстраненности, взятая автором, меня тоже сначала насторожила, но потом я поняла ее правильность. Это чтобы не скатиться в сантименты... Книга, при всем том, что (я так поняла), ее примут и поймут далеко не все, - отличная работа. Она рождает раздумья, заставляет вспомнить прошедший 20-й век. И она (главное - это понять будущим читателям) не претендует на супер-документальность и такую сугубую достоверность. Это скорее поэма в прозе - как раз в духе, между прочим, Серебряного века... Так что fufachev спасибо за отзыв.

Роман странный, и на поверхностный взгляд может вызвать противоречивые чувства. Ход такой постмодернистский: люди-куклы, эпоха показана набором эпизодов, "исполненных" в прозе как сжатые, упругие стихи. Лаконичный, даже чересчур, какой-то рубленый стиль. Все как во сне. Все "понарошку". И в этой "понарошковости" есть своя горечь. Такой жесткий (и даже местами жестокий) кукольный спектакль на тему первой русской эмиграции. Надо иметь смелость сделать такой нетривиальный художественный ход (показать эпоху, Париж и ту жизнь через сознательный набор тривиальностей!). Все же привыкли к описательным "традиционным" романам, к "достоверному" повествованию. (Чтобы "как в жизни"). Кажущаяся легкость письма обманчива. Здесь нет "чтобы как в жизни" - эта вещь не реализм, а символизм скорее. И такой странный символизм. Где-то правдивые штрихи, где-то искусно наложенный грим бульварного, чуть с пошлецой, романа. Чувствуется, автор умен и много всего знает и понимает, и делает такой фокус нарочно. (Фокус с публикой: а, будет делать возмущенную стойку "на пошлость"! Ну так делай же ее, публика, скорей!) Такой тоже обманный прием - а за ним, прикрываясь маской этого самого бульварного романа (и кукольного театра, и изящного стиха) стоит крутая трагедия того времени. И ее почти невозможно почувствовать. И она все-таки чувствуется. Она дана не в лоб, не прямо, а как в поэзии, просвечивает через метафору этой вот "бульварности". Вот такие непростые пироги. А вы говорите, Париж, Париж... Короче говоря, поймал тут всех автор на бульварный крючок :) "Направо от нас - бульвар Монпарнас, налево - бульвар Распай". Кстати, да! Милославский - Маяковский, Царева - Цветаева, Шевардин - Шаляпин, Кабесон - Пикассо и т.д. Тоже постмодернистский прием. И автор делает это не потому, что "не хватает выдумки", а опять же вполне сознательно :) Стилистика хороша. Нечто среднее между, как я уже говорил, стихом, сценарным лаконизмом и стилизацией бульварного романа. Изобразительный ряд - графика и жесткость. (Краски скупые и точные). Кадры кино:

"Бык упал на передние ноги. Уткнул рога в песок. Страшное мычание, почти человечий вопль. Он умирал. И Ольга смотрела на его смерть. Обернулась к Кабесону. - Пако, я не буду с тобой. Я не могу с тобой. Ты хороший, но я не могу. По лицу Кабесона текли морщины, как слезы. - Лоло, ты хочешь любовников? Возьми. Возьми этого тореро, пока он жив! Я... напишу вас обоих! Моя лучшая картина... Ольга молчала, и он понял. - Вернешься... к нему? К своему шулеру? Плюнул. Кровь кинулась в лицо. Публика, орущая: «Оле! Оле!» - не обращала вниманья на маленького большеголового человечка, вскочившего со скамьи. Карлик махал корявыми руками, жалобно глядел огромными, вытаращенными глазами — белки бешено сверкали — на недвижно, гордо сидящую черноволосую женщину в сильно открытом черном платье. - В пасть нищеты?! Я не... дам тебе это сделать! Черноволосая гордая голова дрогнула, острый подбородок пропорол горячий, громко кричащий воздух. - Я уйду в монастырь. - Дура! «Tonta, - послушно, беззвучно повторили губы, - да, я tonta». - ...как русские прабабки мои. И добавила по-русски: - Вам, французенкам, этого не понять".

Короче, странностей тут много, и для меня весь этот компот и оказался притягательным. Очень эстетская и одновременно очень трагическая вещь. Автор - поэт, и по сути это такая мегапоэма в формате романа. Но читается, рецензенты отмечают (и я подтверждаю), с виду и правда легко. Но разве "читается легко" - это похвала? Мне кажется, автор намеренно зашифровал весь этот драматизм эмиграции за кукольной легкостью и за узнаваемостью героев и их имен, похожих на маски в маскараде. Чтобы не все и не сразу увидели настоящую боль. (А то напишешь настоящую боль - и обвинят в сантиментах :) уж лучше так, играючи...) Интересная штука, понятно, что это опыт и даже эксперимент, и спасибо автору.