Kitobni o'qish: «Дом с видом на Корфу», sahifa 2

Shrift:

Скала Святого Ангела разрезала пространство ровно по диагонали. От верхнего угла вниз, сливаясь в единое целое, треугольником стояло голубое полотно неба и моря, а снизу вверх поднималась серая громадина камня, с короной крепостной стены на макушке.

– Ты полезешь наверх, к замку? – спросил муж для проформы.

– Ни в коем случае! – Я в ужасе замотала головой. – Я подожду вас здесь, внизу.

Высоты я боюсь до паники. Колени немеют, к горлу подкатывает тошнота, и какая-то неведомая сила тянет меня вниз. Короче, фобия. У меня вообще их много. Например, клаустрофобия. Ее я обнаружила у себя, когда спускалась по гигантским ступенькам в римские катакомбы. Я почувствовала, что не могу дышать, развернулась и кинулась обратно, в то время как вся наша компания оживленно потопала дальше, даже не заметив моего отсутствия. А вот другую фобию, название которой я так и не могу запомнить, знаю за собой с детства. Боюсь пауков. До жути. Вот сейчас, например, я, для полного погружения в корфианскую действительность, смотрю вечерами британский сериал по книге «моя семья и другие звери».

Каждый раз, когда Джерри Даррелл, лежа на животе, ворошит нору какой-нибудь ползучей пакости, я закрываю глаза и отворачиваюсь, причем в этом-то фильме отворачиваться мне приходится чаще, чем в триллере про оживших мертвецов. ну да Бог с ними, с фобиями. Внизу – это тоже довольно условное понятие.

Таверна, укрытая парусиной, стояла прямо на краю обрыва, приблизительно на высоте пятиэтажного дома. Подо мной над прибоем летали ласточки, разворачиваясь почти под прямым углом.

Я попросила парнишку в белом фартуке принести мне кофе по-гречески, с неизменным стаканом холодной воды, и, закинув голову, наблюдала, как две фигуры в одинаковых майках и кепках, до смешного похожие друг на друга каждым движением, мелькали между деревьями. Схожи они, конечно, необычайно, если бы не седеющие виски у старшего, и некоторая скованность движений, и жесткие складки у рта, которые я, быть может, и не замечала бы, не находись рядом его молодая копия с такими же, но мягкими чертами и безукоризненно черной тенью модной небритости на подбородке.

И вот я сидела, потягивала кофе из крохотной чашечки и глядела, как мои исследователи, поднимаясь по тропинке все выше и выше, добрались наконец до крепости. Твердыня Святого Ангела воздвигнута была чуть ли не в темные века властителем из византийской династии Камниных. нравы были просты, и вещи называли своими именами: построил Михаил второй деспот Эпирский. Крепостной двор обнесен могучей стеной, к которой снаружи прижато строение, видимо подразумевающее дополнительное препятствие для осаждающих.

Осмотревшись по краям утеса, они долго топчутся у ворот. Понимаю: закрыто. И вдруг – я даже в первую минуту рот раскрыла от изумления – маленькая фигурка в белом, быстро, как ящерка, перебирая загорелыми руками, поползла вверх, по вертикальной стене.

Я в ужасе выхватила телефон:

– Толя, ты что! Куда ты смотришь! Как ты мог ему разрешить!

Снизу вижу, как он развел руками: сама попробуй ему что-нибудь не разрешить!

– Да ты не бойся! – сделал он тщетную попытку меня успокоить. – Это, наверное, снизу кажется, что здесь отвесно. на самом деле вокруг стены большая площадка.

Пока мы препираемся, белая фигурка доползла до крыши и нацелила камеру. Если присмотреться, то можно различить меня на снимке под парусиновым тентом между небом и землей.

Глава 3

Корабли Одиссея

Три места на Корфу борются за звание последней стоянки Одиссея перед возвращением домой.

Сам факт, что прекрасный город феаков, гавань и берег, где царевна навсикая полоскала белье, находился именно на Корфу, сомнений ни у кого не вызывает.

Слепой певец, чья точность в показаниях подтверждена раскопками, указал и расстояние до Итаки, и число гребцов, необходимое, чтобы довести корабль от царства Алкиноя до берегов отчизны дальней, и описание скалистой линии, которая приняла измученного скитаниями героя. Современные ученые говорят, что у древних греков не было представления о расстоянии и времени, так что доверять словам «восемнадцать дней» – наивно. Быть может. но в людях Гомер разбирался, что важнее. Характер корфиотов, представленный в «Одиссее» во всем великолепии гекзаметра, словно наперед предсказал судьбу острова, приграничного камня Европы.

Встреча Одиссея с царевной навсикаей и отцом поражает миролюбием, несвойственным для всего гомеровского повествования, и отсутствием злодейства, объяснимого только языческим буйством. Ни циклопов, ни алчных красавиц, ни разбойников. Милая девушка, которая даже при отце стесняется намекнуть о замужестве, царевна, встречает на берегу голого, перепачканного тиной (его только что выкинуло на берег после крушения) Одиссея. Красавец, искатель приключений, практически бог, – чем не жених? но нет. Девушка отказывается от своих эгоистических намерений и прилагает все усилия, чтобы вернуть Одиссея на историческую родину. Ее отец, царь Алкиной, собирает народное вече, и на общем собрании (!) феаки решают отвезти героя на Итаку, что и делают, наделив его при этом богатыми дарами.

Они точно знают, что навлекают на себя гнев вышестоящей инстанции, а именно Посейдона, весьма недвусмысленно запретившего им помогать страннику.

Но милосердие сильнее страха наказания. Античным богам сантименты чужды: как только феакийские моряки возвращаются из несанкционированной поездки на Итаку, Посейдон превращает их корабль в скалу. Эту скалу демонстрируют туристам в деревне Кассиопи, в бухте Палеокастрица и на въезде на мысКанони.

Деревня Кассиопи находится буквально в получасе езды от Калами. Из нашего захолустья туда ездят за разнообразием магазинов, ресторанов и ночной жизни. Мы с Толей потащились туда за кефиром.

Кефир – это, попадая языком в ткань повествования, ахиллесова пята нашего семейства. Мы его употребляем с пристрастием, достойным героев «Улитки на склоне». Продавщица из ближайшего к нашей подмосковной даче ларька, которая по настоятельной договоренности еженедельно оставляет для нас девять литровых бутылок, однажды не утерпела и робко поинтересовалась: «А что вы с ним делаете?» – и замахала руками, как на заведомых лжецов, когда мы начали загибать пальцы: ну, литр выпивают собаки…

Оказалось, что на Корфу нехитрый кисломолочный продукт является дефицитом. Надеюсь, не надо объяснять, что мы точно знаем, как почти на всех европейских языках называется кефир: так и называется – кефир. Включая греческий, проверено на Пелопоннесе. В нашей деревушке нас не понимали ни в одном из трех магазинов. Тут нам еще понадобилось в аптеку. Хозяин Белого дома, предупрежденный заранее, нацелившись по своим делам в Кассиопи, захватил нас с собой. на разграбление города он дал нам двадцать минут. Четверть часа я потратила, изучая образцы греческой косметики. В оставшиеся пять минут мы выхватили из запотевшего стеклянного шкафа три бутылки, которые по виду отличались от тех, что наличествовали в каламских лавках, и побежали на улицу, где уже сидел на металлической перекладине наш рулевой, обмахиваясь кепкой.

Искомый напиток оказался только в одной из захваченных бутылок, которая почему-то была окрашена в черный цвет. Тщательно вымыв мгновенно освободившуюся посуду, я обошла всех каламских продавцов. Тетенька из крайней лавки повертела в руках бутылку, глядя с такой оторопью, словно ее принесло волной. Девушка из магазинчика, гордо именуемого «Супермаркет», покачала головой: англичане этого не пьют. Немолодой грек из ближайшей к Белому дому торговой точки задумчиво похлопал ладонью о прилавок: такой точно у меня нет, но для вас… Он вышел из-за кассы, ловко обходя ящики с арбузами, пробрался к холодильнику, долго рылся, перебирал и, наконец, торжественно извлек из самых закромов пол-литровую емкость.Мы вышли на улицу и вскрыли ее. Там оказалось молоко.Больше мы в Кассиопи не были.

Утес, очертаниями откровенно напоминающий корабль, стоит прямо на входе в бухту Палеокастрица. Можно представить себе, как оцепенели от ужаса родственники, народное вече и сам царь Алкиной с прекрасной Навсикаей, когда корабль с пятьюдесятью добровольцами обратился в камень, не дойдя до гавани пару миль.

В подножиях скал, окружающих бухту, зияют гроты, как раскрытые рты. В одном из них, на стенке, розовой каймой мха отделенной от светящейся голубизны, есть удивительная картина: сталактиты, стекая вниз, к воде, застыли в форме изумленного девичьего лица.

– Это икона Навсикаи, – объяснил нам лодочник, путая английские слова, развернул лодку к выходу из пещеры: а ведь когда смотришь на нее с моря, даже трудно представить, что можно вплыть туда целиком.

И заглушил мотор. До этого момента кажется, что не может существовать ничего великолепнее, чем сверкание солнечного света, отраженного в прозрачных водах залива. Но нет! Лазурная струя била со дна пещеры и растекалась пятном, которое, словно флюоресцируя, покачивалось на волне. Наш лодочник вынул из мешка куски булки, с размаху швырнул в лазоревый круг – и тот вдруг зашевелился, забился, как в панике, – это сотни рыбок, таких прозрачных, что хребтинки просвечивали сквозь их маленькие спинки, кинулись за добычей. Они метались, выпрыгивая из воды и взбивая фонтанчики. Волна билась о камни, которые низко нависали над поверхностью воды, и струйками стекала вниз, и они, эти струйки, оставались при этом голубого цвета! Лодка вынырнула на свет. Плавсредств самого разного размера и толка, от катамаранов и катеров до прогулочных яхт и лайнеров, медленно, как во сне, пересекающих пространство, было столько, что, попробуй Посейдон превратить их всех в камень, образовалась бы новая гряда. Про следующий грот Лоуренс Даррелл рассказывал в своем романе. Особенно неприятно было читать про стены, покрытые бурым шевелящимся слоем лету-чих мышей. Когда наша лодка втиснулась в этот грот, там ползали аквалангисты. У входа в самую большую пещеру покачивалась деревянная платформа, на которой стояло несколько столиков. Полуголые посетители пили коктейли. При-тороченные к краю платформы катамараны неуклюже тыкались друг в дружку носами, как псы, оставленные на привязи у дверей кафе. На песчаном пляже, куда нас высадили после экспедиции по пещерам, народу было как в Сочи. Сбросив одежду, мы сложили ее кучкой у деревянного настила и кинулись в воду. Вода оказалась холоднее, чем в Ка лами.

По горной дороге покатился наш автобус вверх, в старинную деревеньку Лаконес, кружа меж скал и серебристых олив. Так высоко забирались корфиоты, чтобы кручи и камни служили им естественной защитой от пиратов. Не знаю как пираты, а для туристического бизнеса преград не существует. на самой высокой точке деревни, практически нависая над заливом, просторная терраса открывала райский вид.

В божественной гармонии лежали перед нами обе бухты, разделенные серыми скалами, волны зеленых холмов, утес у самого края земли и монастырь на его вершине, утопающий в цветущем саду. Белые игрушечные кораблики скользили по недвижной, уходящей вдаль глади, крохотные и одинокие. Узенькая светлая полоска пляжа гребешком впивалась в кромку густой рощи. Крыши прибрежных гостиниц, коробочки вилл, амфитеатр – все поглощало плотное, как шерсть, зеленое пространство. Людей и вовсе не было видно. И лишь корабль Одиссея, могучий и величественный, плыл в сияющем свете.

У меня едва не случился приступ синдрома Стендаля. Говорят, что чаще всего он нападает на людей во флоренции, когда изобилие красот пробирает до самых нервных окончаний и переливается через край возможностей человеческого восприятия.

В таком состоянии больной может совершить непредсказуемые поступки: возненавидеть, например, картину и кинуться с кулаками на ее персонажей. Флорентийских экскурсоводов даже учат на специальных курсах, как в таких случаях оказать человеку первую музейную помощь.

На мысе Канони есть все. Здесь одновременно присутствуют Эллада, Византия, Венеция, имперская Британия и современная Европа.

Пальмы, пинии, туя с серебряными шишечками, мирт – это только то, что я знаю по названиям, а еще – покрытые красными, белыми, малиновыми, голубыми цветами невысокие деревья с круглыми кронами, которые в другой стране остались бы в лучшем случае кустиками; кактусы с лепешками, утыканными поверху круглыми пальчиками, как ступни циклопов; розовые персики, зеленые апельсины, лимоны, мелкие, как градины; алая герань в горшках на балконах и вездесущий виноград.

Даже революционный французский гарнизон, который задержался здесь всего лишь на несколько месяцев, успел оставить легкий, изящный рисунок лесенок и балюстрад, взбитых сливок в высоких стаканах и ступеней, сбегающих с террасы по отвесному обрыву к набережной. И пушку, давшую название мысу, – Канони.

Зачем понадобилось приплетать сюда еще и историю с Одиссеем и выдавать мышиный остров с миниатюрным византийским монастырем за очередной окаменевший корабль? Разве нарочно, чтобы подчеркнуть, что именно здесь, у выхода в Ионическое море, стояла когда-то античная гавань. Залив, сама его поверхность, которая простирается во всей своей голубизне от обзорной площадки до лиловой линии горизонта, полны чудес. Узкий мост, ведущий на небольшой, заставленный гостиницами остров, отделяет от моря соленое озеро Халкиопулу.

Когда-то здесь неугомонный Джерри Даррелл наблюдал за перелетными птицами и кормил пеликанов.

Теперь здесь аэропорт. Хитроумные наследники Одиссея сумели превратить такое обыденное дело, как взлет самолетов, в увлекательный аттракцион. Взлетная полоса, единственная, надо заметить, на всем острове, проложена по узкой насыпной косе, которая пересекает озеро. муж с сыном застряли на террасе, наблюдая, как самолет, появившись из-за острова, медленно снижается, сначала оказываясь на уровне глаз, опускается ниже, летит прямо над заливом и приземляется, как кажется глядя сверху, прямо на воду.

Когда мне удалось наконец оторвать их от этого захватывающего зрелища, мы спустились по растрескавшимся каменным ступенькам вниз, к причалу.

В монастырь Панагия тон Влахернон ведут две дорожки: одна узенькая, бетонная, и вторая, сложенная, наверное, еще строителями храма, из камней, как коса. Так и представляешь себе, как, подобрав подол рясы, сребробородый монах перебирается по ней – с камушка на камушек.

Пространство внутри храма оказалось таким маленьким, что в него одновременно может зайти только два-три человека. Чудотворная икона Божьей матери, украшенная серебряными табличками с изображением ног, рук, глаз и целых человеческих фигурок, – дань благодарности за помощь, которую получил по молитвам конкретный отчеканенный орган, – расположена была в глубокой нише, и довольно высоко.

– Мне не дотянуться! Попробуй ты первый, —попросила я мужа.

– Вот, посмотри, специально для таких, как ты. – И Толя показал на маленькую икону, которая, утопая в цветах, располагалась как раз на доступной для меня высоте.

– Вот так всегда и во всем, – проворчала я, – ты дотягиваешься, а я – нет. Младенец, увенчанный серебряной короной, смотрел на меня укоризненно. Мы взяли по свечке и поставили в открытый стеклянный ящик, похожий на аквариум. Дно было выложено мелкой галькой и покрыто водой. В ней отражались дрожащие огоньки свечей.

Выйдя, мы наняли лодку, раскрашенную в яркие красно-сине-белые цвета, но такую маленькую и шаткую, что в нее было боязно ступать.

«Как удобно путешествовать в сопровождении двух мужчин», – подумала я, когда одна пара крепких рук приподняла меня и передала другой, такой же надежной. Через пять минут мы ступили на берег мышиного острова, где в гуще деревьев скрывался монастырь святого Пантелеймона. Во дворике у старого колодца девочка играла с собакой. Ох, как давно я не держала в руках мягкую лапку с коготочками!

– Как зовут твоего щенка?

– Бу-Бу.

Черепичная крыша, такая низенькая, что ее можно потрогать рукой, темные иконы с незнакомыми ликами, деревянный стол с россыпью сувениров: кожаными кошелечками, браслетами с блестящими бусинами, керамическими масляными лампами и картинками с белыми домиками и синим морем.

К каменной пристани причалил катер. Грек с короткой шкиперской бородкой и в белой фуражке с ко-зырьком помахал нам бронзовой рукой:

– Это вы в Корфу-таун собрались? Мы прибудем в столицу по всем правилам – с моря.

Глава 4

навстречу утренней Авроре

Ребенок уезжал. Прощальный обед накрыли на террасе, на столе, застланном влажной белой скатертью.

– муж сейчас вернется из Кассиопи, – сказала хозяйка Белого дома, – и он может отвезти вас в аэропорт.

Бледная Дарья – единственное незагорелое существо из всего деловитого греко-украинского семейства, владеющего ныне Белым домом. Пару раз, проснувшись до восхода и отворив дверь балкона, чтобы впустить утреннюю прохладу, я видела, как Даша спускается по ступенькам к маленькому деревянному причалу. Скинув халатик, она быстро плывет до буйка и обратно, выжимает длинные светлые волосы, сворачивает их жгутом на затылке и, застегивая на ходу пуговицы, скрывается на кухне, чтобы тут же появиться снова, неся в руках миску с крупно нарезанными кусками арбуза. Мужчины, бронзовые, как Одиссей, с одинаковыми короткими бородками и веселыми карими глазами – муж, отец и брат, – стригут цветущие кусты, поливают дорожки, привозят на катере рыбу, газовые баллоны, тяжелые гладкие дыни и перекрикиваются друг с другом на бодрой мешанине суржика и благородного наследия Гомера.

Легким привычным движением Даша поставила перед нами блюдо с красным распаренным лоб-стером. Усы и лапки боевито торчали из зарослей

гарнира.

– Рассказывала ли я вам, как первый раз ела омара? – Я рассеянно ковыряла вилкой тугой панцирь. – В нью-Йорке, в японском ресторане меня подвели к аквариуму, где шевелились зеленые животные, и предложили выбрать любого на свой вкус. А я испугалась, что мне придется употреблять их, как и суши, которые я тоже видела впервые, сырыми!

– Эту историю ты вспоминаешь каждый раз, когда видишь лобстера, – неосторожно сказал Толя.

– Я не слышал ни разу, – быстро соврал ребенок. но было поздно.

– А хочешь, я расскажу историю, как вам в обще-житие привезли бочонок черной икры и вы вчетвером месяц только ею и питались? Я эту историю слушаю каждый раз, когда подают еду! – Я скомкала салфетку и швырнула ее на стол.

– Я думаю, – Толя повернулся к Даше, которая деликатно молчала, складывая на поднос стопку освободившейся посуды, – минут через пятнадцать надо выезжать.

– Почему так рано? – возмутилась я. – Зачем нам два часа болтаться по аэропорту?

– нам? – встрепенулся отъезжающий. – Только не вздумайте меня провожать. Я прекрасно доберусь сам. ну пожалуйста, не надо.

– Все равно незачем торопиться, – насупилась я. – Еще полно времени!

– Ты же знаешь, какие могут быть пробки! Зачем рисковать? – стоял на своем муж.

– Схожу-ка я за рюкзаком. – мальчик не любил, когда мы ссорились. Он встал из-за стола и скорым шагом двинулся к ступенькам, которые вели в его номер.

– Дай ему спокойно уехать, – сказал муж, глядя в спину уходящему сыну. – Отпусти его, наконец.

Через минуту черноокий красавец появился в дверях с рюкзаком на плече и тревожно оглядел наши лица.

– Смирись, – сказал муж и накрыл ладонью мои пальцы, – он вырос.

– А я постарела, да?

В нашей семье сантиментов не дождешься. – мы же не станем тебя за это меньше любить, – беспощадно сказал муж.

– Ты собирался научить его водить катер, – мстительно проворчала я, – а сам даже в море ни разу не вышел!

– Я много чего не успел, – ответил он и отвернулся.

– Готов еще раз побыть маленьким, – предупредительно вставил ребенок. – Подарите мне на день рождения раскраску!

Я встала на цыпочки, схватив за уши, притянула к себе непокорную голову и чмокнула тонкую белую полоску между черными жесткими волосами и загорелым лбом.

– На самом деле, – правильно угадав момент, вставила Даша, опытный ресторатор, – у вас еще есть время на десерт.

– Даша, – попросила я, – сделайте что-нибудь особенное! Ваша мама печет такие замечательные греческие сладости!

Хозяйка Белого дома задумалась на секунду и, будто решившись, махнула рукой:

– Вчера вечером для себя пекли. Вроде пара кусков оставалась. Сейчас принесу: настоящий «Кевский»торт!

Въезд к Киркеру перекрывали автобусы и полиция. Обогнув скопление машин у порта, наше такси вынырнуло у поворота на старый город и остановились. Полицейский наклонился к открытому окошку и, подкрепляя слова жестом, махнул палочкой в сторону объездной дороги. Кивнув несколько раз для убедительности, таксист продолжил ехать, не сворачивая. На дороге, которую положено было объезжать, скопилось столько машин, что двигаться дальше было совершенно невозможно. Мы вылезли, хлопнув дверцей.

– А ты найдешь дорогу к площади? – недоверчиво спросила я мужа.

– Конечно!

Телефон пискнул:

– Крестный ход уже на площади, – гласило короткое послание на экране.

Отец максим, знакомый по Москве священник, который отдыхал с дочерью в соседней деревушке, пригласил нас пойти одной компанией на праздник святого Спиридона и, конечно же, приехал раньше нас.

Ускорив шаг, мы нырнули в тень узких улиц. Средневековое сплетение переулков и тупичков, крохотные, как шахматные доски, площади, – наверное, если без спешки, то мы разобрались бы в них и нашли дорогу, но сейчас каменные ступеньки на поворотах снова и снова выводили нас на одну и ту же улицу, пересеченную бельевыми веревками. К слову сказать, горожане так художественно развешивают для сушки белье, что трусы, простыни и сарафаны выглядят как неотъемлемое продолжение архитектурного ландшафта.

– Мы опоздаем! нам будет не угнаться за ходом!

– Мы пропустим самое главное! – тереблю я мужа.

Еще поворот. Старинный венецианский колодец, резные цветы чередуются с львиными мордами, лепестки розовым сугробом прибились к камню. Из трещины выскочила ящерка и исчезла, вильнув хвостом.

– Святой Спиридон, – прыгая по ступенькам, бормочу я, – помоги! Так хочется успеть на твой праздник!

И тогда зазвучал колокол.

– Ты слышишь, – Толя радостно замахал руками, как мельница, – это на колокольне Святого Спиридона звонят! Бежим на звук! Ты слышишь?

Еще бы не слышала! Площадь Святого Спиридона полна народа. Греков легко отличить от нас, чужих на их празднике. Нарядные, приличные женщины с темными, убранными наверх волосами и яркими лицами; мужчины в рубашках с длинными рукавами и оливковыми шеями в расстегнутых воротничках; черноглазые, верткие, как плотва, дети. Крестный ход стоит у начала улицы, ведущей к площади. Видно, как на углу, у поворота с набережной, сверкают золотом облачения и колышется поднятый высоко и вертикально саркофаг. Из открытых окон, как красные языки, висят ковровые дорожки. Про обычай украшать улицы изнутри домов в честь приезда короля я читала в средневековых романах. Голосов нам не слышно. Вместе со всей толпой мы следим за ходом событий, вытягивая шеи и камеры в сторону замерших фигур.

В первом ряду сверкает медью оркестр городской пожарной команды. невидимый знак, и качнулись красные плюмажи на касках, и ударили барабанные палочки, и двинулись вперед белоснежные фигуры с огненными пятнами погончиков!

Лучше нашей позиции не найти: мы стоим ровно на углу площади, и мимо нас, как мимо трибуны, один за другим, сверкая, проходят оркестры, гремят барабаны, гудят трубы, всеми красками горят перья на круглых касках. наконец, в одеждах, которые вызывают у меня в памяти слово «рубище», перепоясанные веревками, появляются хоругвеносцы. За ними, в голубых, как небо, облачениях, медленно двигаются священники с зелеными веточками в руках. Чернобородый митрополит с детской улыбкой кивает нам, словно мы все его старые знакомые. носилки с золотым саркофагом качаются, как лодка на волнах. Вот они проплывают мимо нас. Солнце бьет в глаза, и только темный силуэт святого Спиридона виднеется сквозь стекло.

– Я здесь, я здесь! – кричу я, как Ассоль, и ныряю в круговорот и смешиваюсь с теми, кто идет за охраной, состоящей из двух статных моряков. Полицейский отодвигает меня локтем, но ему некогда, он сдерживает нажим толпы.

– Куда ты? – зовет муж, но я уже втиснулась в ряд, идущий прямо за мощами. Крестный ход поворачивает на площадь перед храмом. К крыльцу церкви Святого Спиридона ведет короткая улочка, и мы замедляем шаг почти до полной остановки. мне видно, как впереди, в открытые двери храма, опустив трубы, заходят друг за другом музы-канты. Я оборачиваюсь. Навстречу мне, заполняя все пространство площади, движется людской поток. Священники, горожане, туристы. Они не торопятся, подстраиваясь под общий неспешный ход, они пристально, не упуская ни на секунду из виду, смотрят на высокий узорный саркофаг, они веселы и сосредоточенны. Белые облака щадящим покровом скользят над непокрытыми головами. Я вглядываюсь в толпу, ища родное лицо. И нахожу, и вижу, и не одно: навстречу мне, по улице, ведущей к храму, идут люди, которых я знаю и люблю. Вот, в светлой рубашке, чуть жмурясь на солнце, идет Саша Архангельский, чуть дальше, с седеющей бородкой, – это Коля Сванидзе. Держа за руку маленького мальчика, прошел мой брат. С оливковой веточкой в руках идет среди других священников отец Алексей Уманский. Шелковый платок легкой волной закрывает лоб – марина, родной человечек. Монашенка в высоком клобуке обернулась, засмеялась – матушка игуменья! Мой взгляд заметался: мои студентки в белых матросках, друзья, родные… У меня солнечный удар?!

Крепкие пальцы обхватили мое запястье.

– Нам надо выбираться. В сам храм не попасть, это точно.

Отец максим с дочерью Лизой ждут нас у Листона. Листон – это та часть Киркеры, которую успели построить французы. Аркады с низко висящими фонарями и плетеными столиками выглядят как продолжение парижской улицы.

– Угадайте, что мы купили!

– Ну, судя по пакету, это какой-то напиток. —

Отец максим с сомнением оглядывает нашу покупку.

– Лиза, твоя версия?

– Парфюмерия!

– Вовсе нет! Дерево! – Торжествуя, я открываю бумажный кулек.

– Не может быть!

Все заглядывают в пакетик. Там, упакованный в бумагу с пупырышками, торчит из крохотного жестяного ведерка росток оливы с серебристыми листиками. Оркестр пересек улицу, гремя медью.

– Видимо, пожарников надо было чем-то занимать в свободное время, вот их и вовлекли в филармоническое общество. Отсюда образовалась традиция духовым оркестрам носить пожарные каски, – замечает Толя, и я понимаю, что, поглядывая на веселое Лизино лицо, он сожалеет, что сын уже уехал. Я тоже сожалею, но в другом смысле: он же все-таки далеко не ребенок, а тут такая милая девушка, из такой приличной семьи…

– Как они смешно идут! – Лиза выставила в стороны растопыренные ладошки и прошлась вперед, переваливаясь, как уточка, и покачивая головкой, словно на ней был плюмаж, – очень похоже!

Мы все залезаем в машину и несколько минут ждем, пока она остынет. Дерево пристраиваем на заднем сиденье, между мной и Лизой. Отец максим везет нас в деревушку, где они с дочерью останавливаются уже не первый год. Обедаем в таверне у самого синего моря. В тени олив, за кувши-ном розового вина, под плеск прибоя, натурально как греческие философы, ведем неспешную беседу. Дерево отнесли в комнату: там прохладнее.

– Батюшка, как можно отличить веру от суеверия?

– А какой мерой измерить? нельзя выставить формальную шкалу и по ней определять: вера – суеверие. Для одного человека помолиться о здоровье, попросить успеха в делах, сохранить листик от мощей – будет шаг к небу, а для того, кто прикоснулся уже к поклонению Богу в духе и истине, к опытному знанию, что искать нужно единого на потребу, тот же листик – шаг вниз.

– Лоуренс Даррелл, – вставляю я, – пишет, что корфиоты почитают святого Спиридона как главного покровителя и защитника острова, но относятся к нему как будто бы даже с некоторой фамильярностью. Вот, например, он передает рассказ моряка, который попал в сильный шторм и едва не утонул. Поняв, что он в опасности, моряк – по его словам – немедленно привлек к делу Спиридона, но святой, видимо, был занят другими заботами, и поэтому лодка перевернулась. У нас почти не знают старшего Даррелла, – продолжаю любимую тему, – а ведь он, между прочим, нобелевский лауреат.

– Не понимаю, почему ты упорно называешь его нобелевским лауреатом? – сердится Толя. – Я нашел полный список за много лет, и там нет его фамилии!