Kitobni o'qish: «Там, где всегда хорошо»

Shrift:

Посвящается Максу

Там, где всегда хорошо

Утро в ежином семействе выдалось суматошное: мамочка затеяла генеральную уборку.

– М-да, – обречённо сказал папа Белобрюх, – мамочкина уборка хуже снежной бури. Как налетит! Потом не найдёшь ничего.

За это он был сослан на чердак, чинить старую прялку. Старшие дети трудились внизу: Люк, пыхтя, скоблил половицы жёсткой щёткой, Марита мыла высокие окна. Мамочка, повязав голову косынкой, отчаянно скребла на кухне казаны и кастрюли.

А Оскара отправили за черникой для пудинга. Идти надо было аж на Фиолетовую топь, но он не возражал. Во-первых, всё лучше, чем дома тряпкой махать. А во-вторых, Фиолетовая топь потому так и называется, что вся она, куда ни глянь, заросла мелкими болотными фиалками, которые Аника обожает.

На обратном пути, выходя из Столетней пущи, Оскар встретил Яна по прозвищу Длинный. Ян – туповатый лис-второгодник – был всегда какой-то квёлый, как будто проснуться забыл (поговаривали, что он кошачьей мятой балуется), и пахло от него мухоморами. Всё у него было тощее и длинное: и хвост, и лапы, и томно-улыбчивая морда.

– Хей, брат! – лениво взмахнул лапой Ян. – Вижу, чернику тащишь, небось, на Фиолетовую топь ходил? Дело хорошее. А это чего, цветочки? Ну-ну! – Лис растянул пасть в понимающей ухмылке. – Только Аника твоя со старшим Полоскуном на ручей ушла, сам видел, как в овраг спускались, так что ей сейчас, мыслю, не до цветочков.

Оскар посмотрел в корзину, на подвядший букетик фиалок, уложенный поверх синих ягод: Аника… как же так… Неужели правда?

Поднял глаза на Яна, смерил тощую фигуру насмешливым взглядом:

– Вот скажи мне, Длинный, как это получается: ты такой уже длинный, а всё дурак дураком? Цветочки эти – Виола Палюстрис! Могучая вещь, улучшает… эм-м-м… мозговую деятельность. Вроде кошачьей мяты, только наоборот. Прям чудеса творит! Отделяешь лепестки, настаиваешь сутки на берёзовом соке. Перед экзаменом – самое то!

Тусклые глазки Яна приоткрылись.

– Правда, что ли?

– А то. На вот, держи, а то опять на второй год останешься. То есть на третий. И не благодари, не надо. – Оскар вынул из корзинки бесполезный букет, вложил его в корявую лапу Длинного и, не оглядываясь, зашагал к дому.

* * *

– …Угу, с этим переростком! Он же двух слов связать не может! – Оскар говорил, набив рот кошачьими сухариками, поэтому у него получалось «фяфать не фофет».

Тиса лежала на террасе, подвернув передние лапки, – уютно, как только кошки умеют. Сочувственно кивала. Рядом, прямо на столе, растянулся хромоногий рыжий Патрик. Блаженно свесил хвост: переваривал Тисино угощение.

Оскар с ним познакомился пару лет назад на опушке, где калина растёт. После Совиной войны котам из деревни ходу не было. Да они особо никуда и не рвались: сидели себе по домам, толстели исправно. Один Патрик шатался то тут, то там, всё его к лесу тянуло, к вольной жизни. Так и встретились. С тех пор Оскар частенько заходил в деревню – пожевать кошачьей еды да поболтать про всякое. Мамочка это категорически не одобряла («Котам веры нет, и еда их – дрянь!»), но Оскар был уже не в том возрасте, когда мамино мнение кажется единственно верным.

– Енот, говоришь? – Патрик зыркнул на Оскара зелёным бандитским глазом. – Ну, так ты ж тоже не кунец, Оскар. То есть не куница. И вообще, слыхал поговорку: что позволено еноту, не позволено ежу! – Кот сипло хохотнул. – С девчонками, парень, построже надо, чтобы знали, кто главный. Ну и слово всегда держать: кошак сказал – кошак сде… ай! – Патрик приподнялся и яростно заскрёб лапой за ухом.

– Не слушай его. – Тиса заботливо пододвинула Оскару мисочку с молоком. – Попробуй её вкусным угостить!

Она поднялась, пошла в дом. Вернулась, протянула пакет с сухариками:

– Вот, со вкусом лосося. Отнеси девушке! Еноту вашему такого не достать.

– Сфафибо! – благодарно закивал Оскар, не переставая жевать.

* * *

«Кошак сказал – кошак сделал!» – повторял Оскар, поднимаясь по тропинке к Куничьей слободке. Ему повезло: дверь открыла сама Аника. Аж сердце подпрыгнуло – до чего же она красивая: гибкая шея с белым «воротничком», глазки – терновые ягоды… И в них отражается он: неловкий, маленький, толстый. Оскар нахмурился, схватил Анику за лапу, молча потащил за собой через сад, к скамейке, скрытой зарослями жасмина. Силой усадил, плюхнулся рядом. Аника хмыкнула, посмотрела лукаво:

– Это как понимать? Здороваться уже не модно?

Тёмная шёрстка её блестела на солнце, насмешливо морщился нос. Смотреть на это не было никакой возможности, и Оскар отвёл глаза.

– Привет, – прохрипел он, обращаясь к кусту жасмина. – Я это… насчёт домашки по лесоведению.

– М-м-м? А что с ней?

– Не знаешь, что задали? Я не записал.

– Знаю. Выучить ядовитые кустарники.

– Ага. Спасибо. А это тебе. С лососем! – Оскар протянул Анике пакетик с кошачьей едой. – А хочешь, вечером в деревню сходим? Там Тиса живёт, подружка моя, у неё таких полно, с разным вкусом!

– Подружка, говоришь?

– Да, то есть нет, ну, не в этом смысле…

Аника усмехнулась, брезгливо отодвинула лапой пакет:

– Я, Оскар, такое не ем. И тебе не советую. Тут же углеводы одни. И жир. Пользы никакой, пузо только растёт. – Аника выразительно глянула на его живот, и Оскар почувствовал, как от стыда по ушам побежали мурашки.

– А у Полоскуна, значит, с пузом всё нормально? Судя по оврагу!

– Ну, Полоскун, между прочим, полосу препятствий за двенадцать минут проходит, и по плаванию первый в классе. А ты из-за живота в клубок не можешь свернуться, сама на ВВЛ видела.

Оскар вздохнул: это выживание в лесу у него уже вот где сидело. Иногда даже ночью просыпался от страшной мысли: завтра! Снова лезть через колючки, плыть через болото, и он, Оскар, всегда последний. И все ржут, а Тим-препод смотрит на него, как на сопливый гриб: с брезгливым интересом. Кому вообще это выживание нужно? В наш цивилизованный век? Но если для неё это так важно…

– Слушай, – Оскар вскочил со скамейки, решительно посмотрел Анике в глаза, – нормативы сдаём через две недели, так? Вот там и посмотрим, кто первый и у кого живот! Я докажу, ты увидишь… Ежак сказал – ежак сделал!

Аника засмеялась, протянула лапу, потрепала его за ухо, как малыша:

– Ладно, договорились! Две недели, время пошло.

* * *

Каждый день, с утра пораньше, Оскар шёл в Колючую чащу. Полоса препятствий лежала перед ним: многорукие коряги, глубокие ямы, быстрый ручей с ледяной водой, заросли терновника, озерца жидкой грязи… Ещё ни разу не удалось ему пройти полосу до конца: ветки коряг царапали толстый живот, слабые лапки бестолково месили болотную жижу.

Выбравшись на твёрдую почву, Оскар падал, переворачивался на спину, смотрел, как бегут по небу облака: им-то хорошо, ветерок подует – и лети, и никакой тебе полосы препятствий! Вечерами ходил в деревню, утешался Тисиным угощением, слушал россказни Патрика, вздыхал: вторая неделя подходила к концу, а живот никак не хотел уменьшаться.

В то утро, с боем продравшись сквозь колючие заросли, Оскар без сил лежал на берегу ручья, чуть не плача от жалости к себе и от ненависти к этому рыхлому, ни на что не годному тельцу.

– Хей, братик, мир тебе! – Морда Яна заслонила солнце. – Гляжу, как ты каждый день убиваешься, – глазам больно!

– Знаешь, Длинный, – Оскар с трудом сел, принялся выковыривать из лапы занозу, – шёл бы ты куда шёл, и без тебя тошно.

– Ну, как скажешь, брат. Только есть способ тебе помочь.

– Какой ещё способ?

– Про Чёрную Беату слыхал?

Чёрная Беата, старая барсучиха, жила на Кривом озере, и слава у неё была нехорошая. Поговаривали, что за свои колдовские услуги она берёт непомерную плату: чуть ли не душу забирает. Мама Чёрной Беатой Оскара в детстве пугала, когда он засыпать не хотел.

– Ты ж Стану, сеструлю мою, видал? – продолжал Ян, размахивая длинными лапами. – Красотка, будто нарисованная, да-нет? А родилась, секи, с «беличьей губой»! Ни один лекарь не мог помочь, родаки все глаза выплакали, а потом отнесли к Беате – и стала нормальная пасть! Сестра и не помнит ничего, мелкая была. В общем, Беата меня знает, могу тебя к ней свести, по дружбе.

Оскар поднялся, отодрал с плеча сухой репей. Пожалуй, это единственный выход. А ради Аники и души не жалко. Кивнул Длинному:

– Ладно, веди!

* * *

Дом Чёрной Беаты стоял на высоком озёрном берегу, под мёртвым дубом: сухие ветки застыли, как руки, протянутые к небу в мольбе о помощи – или о пощаде.

Ян стукнул в дверь, вошёл, не дожидаясь ответа. Оскар шагнул за ним, увидел просторную, неожиданно светлую комнату: все стены увешаны полками, на полках – горят, играют в солнечных лучах цветные бутыли, банки, баночки… Пахло почему-то костром, поджаренным хлебом, вечерней росой. Беата тёмной тушей высилась над столом, переливала лазурную жидкость из большой бутылки в пузырьки поменьше.

Ян шумно втянул носом воздух, стекло звякнуло о стекло, по столу растеклась лужица. Беата рыкнула:

– Чтоб тебя! Кого там филин несёт?

Повернулась, вытерла лапы о несвежий передник.

– А, это ты, лисенёнок!

– Я, я, тётечка! – залебезил Ян, приседая и кланяясь. – Вот, смотри, кого я тебе привёл!

Беата подошла – от тяжёлых шагов заныли половицы. Оскар задрал голову: до чего огромная! Упёрла лапы в крутые бока, глянула – будто проткнула насквозь:

– Надо же, к Беате обед сам пожаловал! Люблю таких толстеньких, да с подливочкой! – Барсучиха ткнула Оскара в живот, довольно захекала, когда тот вздыбил иголки. – Шучу, шучу. Дай-ка гляну… Ну, понятно: лапки то-онкие, пузик кру-угленький! А красули жирных не жалуют. Горю твоему помочь несложно, тюфячок. Завтра будешь ладный да сильный, как Полоскун твой, даже лучше.

– А что взамен? – с опаской спросил Оскар.

– Да ерунда, ежоныш: просто отдашь мне лучшие воспоминания.

– Всего-то? – У Оскара иголки опустились от облегчения. Кому они нужны вообще, эти воспоминания, какой от них прок?! – Отлично, я согласен! Что надо делать?

– Делать? – Беата снова захекала. – Делать тебе, ёж, ничего не придётся. Садись вот на лавку.

Кряхтя, она притащила пустую бутыль, водрузила на стол. Потом повернулась к Оскару и легонько хлопнула его по лбу.

* * *

Бабушка Гута: тёплые лапы, запах цветов и сухой травы, тягучие, как мёд, песни Ясного леса, горка каши в озере молока.

– Ба, я кашу не хочу-у-у, – канючит Оскар.

– Да разве ж это каша, Каштанчик, это остров в океане, там живёт чудный зверь дикобрат, родня наша дальняя. Ростом он эдак с бобра, а иглы у него во-о-от такие, нашим не чета. Подкрадётся к нему лягуар – дикобрат в него иголкой стрельнёт, да так метко, прямо в нос, – не подступишься. Кушай, милый, кушай, тощих в рай не пускают.

– Ба, а чего это – рай?

– Рай, Каштанчик, – это где тебе всегда хорошо.

«Ясно, – соображает Оскар, скребя ложкой по дну плошки-океана, – рай – это дома у бабушки Уты».

Он зовёт её «бабушка Ута», она и правда на утку похожа: степенная, приземистая, ходит по дому вперевалку. А она зовёт его Каштанчиком. Видал Оскар каштаны: круглые, глянцевые, гладкие, как леденцы, так и хочется в рот засунуть, но мамочка не даёт, ругается. «Это они потом уже гладкие да блестящие, а поначалу – зелёные и колючие, точно как ты». – Гута смеётся, гладит Оскара по мягким ещё иголкам, целует в громко сопящий нос.

У бабушки можно спать сколько хочется, постель застилать не надо, а на полдник всегда брусничный квас и мелкие, с ежиное ухо, пирожки с дикой вишней – так и тают во рту, не заметишь, как миска опустеет. «Кушай, милый, кушай».

А ещё у бабушки целый шкаф с самодельными мукосольками: стоят в ряд цветные фигурки из солёного теста, тут и грозный зверь дикобрат, и круглый речной ёж, и он, Оскар-Каштанчик. А ещё – маленькие такие домики с разноцветными крышами, и у каждого внутри свечка. Если её зажечь – домик оживёт, замерцает в окнах ласковый тёплый свет, и покажется, что там, внутри, так уютно, так хорошо… Рай там, почти как у бабушки Уты.

Гута учит Оскара делать мукосольки: вода, мука, соль, немного масла из зелёной пузатой бутылки. Вымесить, потом разделить на части, добавить краски: амаранскую зелень, рубин, синеву. Вылепить, высушить на печи. Оскар пыхтит, давит лапами непослушное тесто, весь в муке – и лоб, и нос, и иголки.

– Ба, а ты всегда в Ясном лесу жила?

– Всегда, милый.

– Одна?

– Ну почему одна, с дедушкой твоим.

– Каким дедушкой?

– С Эриком, мужем моим, – смеётся.

– Это когда было?

– Давно, до тебя ещё.

– Ба, а где он теперь?

Бабушка вздыхает, вытирает полотенцем перепачканную Оскарову мордочку.

– Зимы, Каштанчик, раньше были суровые, не то что сейчас. Все ежи на зиму в спячку впадали. В перину зароешься – и сопишь до тепла. Только обязательно надо осенью жирок нагулять. А дедушка твой непоседа был, прямо как ты. И худой, как уж. Так однажды весной и не проснулся.

– Как, совсем никогда?

– Никогда, Каштанчик.

– А где ж он теперь?

– На Поляне непроснувшихся ежей. Тут, недалеко.

Оскар катает в лапках упругое тесто, лепит тонкую фигурку: это дедушка Эрик. Ничего, дедушка, мы тебя поселим в самый красивый мукосольный домик, тот, что с красной крышей и жёлтыми стенами. Там свечка, там рай, там всегда тепло.

* * *

Оскар пришёл в себя: голова кружилась, лапы были слабыми, как после болезни. Открыл глаза – Беата любовно оглаживала бутыль, полную медовой жидкости, довольно принюхивалась:

– Чую, чую: продукт – первый сорт! Оставим для особого случая. – Она влезла на деревянный чурбачок, осторожно задвинула бутыль на верхнюю полку. – А вы идите давайте, нечего тут… Всё будет, как сказала. А теперь – брысь: тёте Беате пора подкрепиться!

* * *

Когда на ВВЛ сдавали нормативы, он прошёл полосу препятствий первым. На две минуты быстрее, чем Полоскун. Тим глазам не мог поверить, всё щипал себя за лапу да стучал по стеклу секундомера, и выражение его заячьей морды было восторженно-изумлённое.

Оскар умывался у ручья, когда она подошла. Глянула на своё отражение, пригладила взъерошенный мех.

– А ты молодец, Оскар. Не ожидала. Там все только про тебя и говорят.

Оскар выпрямился, посмотрел на Анику. Надо же, оказывается, лапы у неё короткие и толстые, а хвост, наоборот, тощий. Не замечал.

– Сегодня матч по водному поло, – она подошла почти вплотную, – наши «Выдры» с «Бобрами» с Кривого озера играют. Может, сходим? Люблю смотреть, как другие плавают. Сама-то не умею.

– Нравятся спортивные ребята?

Оскар встряхнулся, окатив её фонтаном брызг. Глянул, как потешно стекают капли по ошалевшей морде, улыбнулся:

– Конечно, сходим.

* * *

В последнее время мамочка на Оскара не могла нарадоваться: в деревню больше не ходил, с котами не якшался. Охотно кушал лягушачьи лапы и яйца козодоя, а потом шёл в сад бросать да крутить свои тяжеленные гири из железного дерева. Лапы у него окрепли, лишний жирок исчез, и весь он как-то подтянулся и постройнел, словно по волшебству. Люк подходил к брату, тыкал пальцем в твёрдый живот, уважительно хмыкал. Марита таскала любовные записки от подружек. «Растёт, – умильно вздыхала мамочка, – растёт мой мальчик, от девочек отбоя нет. Вон Аника какая милая была, и Моника не хуже, а нынешняя, Стана, – и вовсе красавица».

– Сынок, ты сегодня не поздно будешь?

– Не знаю, как пойдёт. – Оскар мазнул мамочку равнодушным взглядом и вышел в сад. Голова болела, как всегда после этих снов: темно, он, Оскар, один в поле, метель швыряет горстями снег в морду, бьёт наотмашь злыми лапами. А сквозь метель – то ли стон, то ли вздох:

– О-о-оска-а-ар… О-о-оска-а-ар…

В такие дни даже гири не помогали. Оскар заходил за Станой и Яном, и они шли на весь день в Столетнюю пущу – жевать кошачью мяту, жечь костёр, смотреть на облака. Там боль отпускала, сны забывались, накрывало блаженное отупение. Стана тихонько сидела рядом, молчала, смотрела, как ветки качаются в вышине от неслышного внизу ветра, как солнце опускается на острые пики деревьев. Ничего не просила, ни о чём не спрашивала. Как будто всё понимала. Не то что все эти Аники-Моники.

– Стан, а у тебя бывает, что одно и то же снится? – Оскар пошевелил веткой в костре, и маленькие сердитые искры ринулись в вечернее небо. Ян опасливо отодвинулся, поджал облезлый хвост.

Стана улыбнулась:

– Нет, Оскар, не бывает. У меня вообще снов не бывает. Я даже не знаю, на что они похожи. Ян вот говорит, что это к лучшему.

– Не то слово, сеструля! – закивал Длинный. – Бывает, такая муть привидится, спишь и думаешь – скорей бы утро! А потом целый день мятный ходишь, как сурок после спячки. А тебе что снится, брат?

– Не помню. – Оскар отложил ветку, зябко повёл плечами. – Кажется, в последнее время мне снится зима.

* * *

– О-о-оска-а-ар… О-о-оска-а-ар… – В этот раз голос звучал ближе.

Оскар сделал пару шагов, закрываясь лапой от снежной крошки. Перед ним вдруг выросла заметённая снегом фигура – не то коряга, не то зверь.

– Каштанчик… – Ветер уносил слова, заглушал сердитым воем. – Так скуча… Больше прийти не смогу… Ты же главное… Потеря…

Вьюга хлестнула по глазам, злобно толкнула в грудь, Оскар оступился, сделал шаг назад, ища опору, – и проснулся.

* * *

В тот день в поисках кошачьей мяты они забрели в Ясный лес. Огромные ясени сдвинули кроны, дробя на блики солнечные лучи. Что-то было знакомое в этом пятнистом узоре, в сладком запахе здешних трав, в голосах невидимых птиц.

Лес неожиданно расступился, выпуская их на поляну, сплошь заросшую белыми колокольчиками. Стана качнула лапой нарядную гроздь.

– Гус-тав… Гус-тав… – отозвались колокольцы.

– Ох, это же Поляна памяти, – выдохнула Стана. – Пойдём отсюда, не будем тревожить тех, кто тут лежит.

– Эй, брат, и правда, пошли, сеструля дело говорит! – затряс головой Ян.

Но Оскар как зачарованный шагал вперёд и всё трогал лапой пружинные стебли:

– Син-ти-я… Син-ти-я…

– Э-рик…

– Гу-та…

Он остановился. Толкнул колокольчик ещё раз.

– Гу-та… Гу-та… – послушно закивал цветок.

Оскар закрыл глаза, пытаясь ухватить воспоминание. Сегодняшний сон… Это же… Ну конечно! Как, как он мог забыть?

Он развернулся и побежал с поляны прочь.

– Брат, подожди, ты куда? – удивлённо крикнул Ян. А Стана, как всегда, молчала.

* * *

Оскар толкнул тяжёлую дверь, остановился, переводя дыхание. Тёмная туша заворочалась на лавке, хриплый голос произнёс:

– Кого там ещё нетопыри несут? – Беата села, протёрла глаза. – А, это ты, репейное семя! Чего пожаловал?

Оскар шагнул к полкам:

– Где моя бутыль? Которая из них?

– Ишь чего захотел, колючка верблюжья! Давай, топай отсюда, пока я тебя в слизняка не превратила! Договор обратной силы не имеет!

Оскар толкнул первую с краю банку, она с весёлым звоном ударилась об пол. В комнате запахло рекой, ухой, клевером.

– Где – моя – бутыль… – Он шёл вдоль полок, в такт словам хлопалось об пол стекло, разливались по комнате сильные, яркие запахи чужого счастья.

– Эй, эй, эй, ты что делаешь, ёрш морской! – завопила барсучиха. – Да вон она, наверху, на праздник берегла!

– Доставай.

Беата, кряхтя, достала с верхотуры бутыль с янтарной жидкостью, брякнула на стол:

– На, подавись. Видно, сила дураку не впрок.

А Оскар уже ничего не видел и не слышал. Он жадно пил из горлышка, и живое медовое тепло лилось прямо в сердце: чудный зверь дикобрат… цветные домики… пирожки с дикой вишней… тихий бабушкин голос. Рай – место, где тебе всегда хорошо. Где тебя любят, даже если ты маленький и толстый.

Запрокинув голову, вытряхнул в рот последние капли. Прислушался к себе: вот, вот она бабушка Ута – тёплое марево, светлое облачко… Всмотрелся получше – нет, всё та же белёсая муть. Отшвырнул пустую бутыль, закричал:

– Здесь что, не всё? Как ты… Ты меня обманула! – Он обхватил голову лапами, зажмурился, тщетно пытаясь разглядеть родные черты. – Я не могу вспомнить, как она выглядела! Не вижу её лица!

– Ну ясное дело, не видишь. – Беата, подбиравшая с пола осколки стекла, с трудом разогнулась. – А ты как хотел. Отхлебнула я чуток, конечно. Сладкие были у тебя воспоминания, ежишко, что и говорить.

Оскар бессильно опустился на лавку. Всё пропало, теперь её не вернёшь… Тугая горячая волна вдруг захлестнула горло, ударила изнутри по глазам – и впервые за много месяцев он заплакал: навзрыд, безутешно и горько. Совсем как маленький.

Маленькая дверца

В детстве Тим мечтал стать птицей. Точнее, аистом. Щёлкать клювом в огромном гнезде, ходить по лугу в поисках лягушек, изящно выгибая голенастые ноги, но главное – летать. Мощным взмахом крыла набирать высоту, чувствовать, как утренний ветер холодит подмышки, смотреть, как проплывают внизу высоченные ели Столетней пущи.

Когда у родителей собирались гости, кто-то обязательно спрашивал, предчувствуя потеху:

– Ну а ты, Тим, кем будешь, когда вырастешь?

– Аистом, – уверенно отвечал Тим, и заячья компания покатывалась со смеху.

Только папа не смеялся. Закрыв за последним гостем дверь, втолковывал сыну:

– Пойми, птицы – они другие, нам не чета. Брось ты это, лучше бегом занимайся – будешь, как папка, призы брать. – Отец гордо показывал на полки с кубками. Кубки были блестящие и тяжёлые, Тим уже знал их наперечёт. Смотреть на них было скучно.

Тим послушно скакал по папиным следам, выделывал прыжки и петли – а думал всё про аистов, про небо, про полёт.

* * *

Став постарше, он понял, что отец прав: конечно, птицы другие, и зайцу аистом никогда не стать, даже думать смешно. Вот белкой – другое дело!

Белки-летяги жили в берёзовой роще на краю Ясного леса, и Тим каждый вечер прибегал, прятался в высокой траве, жадно следил за невесомыми фигурками, перелетавшими с дерева на дерево: вот юркая тень несётся вверх по стволу, толчок – и бег так просто превращается в полёт, будто по-другому и не бывает!

Однажды он подслушал, как папа-летяга объяснял сыну:

– Главное в нашем деле, Лютик, – выбрать цель, поймать нужный момент и прыгнуть, ни в чём не сомневаясь. Сомнение – враг полёта. А уж как прыгнул – так знай расставляй лапы пошире да хвостом подруливай. Ну что, попробуем вместе?

Маленький летяга нервно кивнул, пронёсся вслед за отцом по чёрно-белой ветке, оттолкнулся – и отважно нырнул в пустоту: вот он уже растопырил лапки, раскрыл свой чудо-плащ, полетел, покачиваясь в воздухе, и скрылся в листве соседнего дерева.

Возвращаясь домой в сумерках, наполненных росой, туманом и тревожными звуками, Тим думал про слова папы-летяги. Он, Тим, бегает лучше этого Лютика, и сомнений у него никаких нет. Не хватает ему только лётного плаща. А эта беда поправимая.

* * *

К пошиву плаща Тим подошёл ответственно. Недавно на трудах их с девчонками удачно поменяли местами: тех послали на неделю в столярку, а мальчиков – в швейное ателье, фартуки шить. Оказалось, для любой одёжки, даже такой простецкой, нужна выкройка: бумажное лекало, сделанное по меркам.

Тим набросал в блокноте эскиз: плащ должен крепиться к четырём лапам, как у летяг. Забежал на перемене в швейную мастерскую, под любопытными взглядами девочек из параллельного класса. Гута Белобрюх, училка, подняла голову от машинки, опустила на нос очки. Глянула приветливо:

– Что тебе, милый?

– Да меня это… На день рождения пригласили. Костюмированный! Хочу одеться белкой-летягой. Поможете с выкройкой?

Тим протянул Гуте блокнот. Та почесала нос, достала из шкатулки сантиметровую ленту. Велела Тиму расставить лапы, щекотно влезла лентой под мышку. Записала цифры в тетрадку.

– А из чего шить будешь? Ткань-то есть?

– Ага. – Тим весело кивнул. – Мама старую скатерть разрешила порезать.

Гута понимающе улыбнулась, велела завтра прийти за выкройкой.

Тим скакал домой и хихикал: ну да, старая скатерть, как же! Нет, для лётного плаща и материал нужен особый: суперлёгкий и мегапрочный. Такой только в одном месте можно добыть.

* * *

На следующий день Тим разбил копилку, подсчитал наличность. Набралось две кубатки с мелочью. Должно хватить! После уроков забежал к Гуте за выкройкой, потом отправился к шелкопрядам.

Огромная приземистая шелковица стояла на краю оврага, над ручьём. Зелени было почти не видно из-за толстых белых гусениц, усердно грызущих листья.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Тим. – Я хотел бы заказать плащ. Вот такой. – Он развернул выкройку.

Ближняя гусеница подняла голову от листа, хмыкнула:

– А что взамен, молодой человек?

Тим достал из кармана мелочь. Гусеница скривилась:

– И это всё?

Тим потерянно развёл лапами. Шелкопряд наклонился к листу, отхватил немалый кусок, задвигал челюстями. Потом поднял белую сморщенную голову, перестал жевать:

– Впрочем… Есть одна вещь, с которой вы можете нам помочь. Видите ли, мы, Тутоеды, – исконные жители этого дерева. Тутогрызы – наши дальние родственники. Когда в их шелковицу ударила молния, мы любезно пригласили всех выживших к нам, выделили им две комфортабельные ветки. Но они размножаются со скоростью, совершенно неприемлемой в цивилизованном обществе. Тут уже дышать нечем, сами видите. В последнюю Ночь блуждающих деревьев на той стороне оврага обосновалась прекрасная молодая шелковица. Вон там, чуть выше по течению. Самим Тутогрызам через ручей не перебраться. Да и к перемене мест они не особенно склонны… Сделаете – будет вам шёлк.

* * *

Три дня Тим лазил на шелковицу, собирал Тутогрызов – тех, у кого чёрные точки на брюшке. К концу первого дня у него уже в глазах рябило от этих складчатых светлых животиков. Кто бы мог подумать, что на одном дереве может поместиться столько гусениц!

Когда Тим складывал шелкопрядов в корзинку, они замирали, притворяясь мёртвыми. Тим перепрыгивал через ручей, рассаживал гусениц по светлым листикам молодой шелковицы. Там они потихоньку «оживали», недовольно крутили головами, но, унюхав свежие листья, принимались азартно жевать.

* * *

– Не знаю, как вас и благодарить! – Тим восхищённо разглядывал мотки белоснежной нити. На них даже смотреть было больно: покатые бока так и сияли на солнце. – Когда можно прийти за плащом?

Гусеница глянула на Тима тусклыми глазками:

– Молодой человек, а кто вам говорил о плаще? Мы, уважаемый, шелкопряды, а не портные! Мы прядём-с, и прядём изрядно, как вы, надеюсь, могли убедиться. Ткачество – не наш профиль. Ступайте к Крестовикам, они обожают безумные идейки вроде вашей! – Шелкопряд отвернулся и зачавкал листом.

Тим взял корзинку, грустно покачал на лапе. Ладно, зато теперь у него есть шёлк. Придётся идти к паукам. Крестовиков он, честно сказать, побаивался, да и не он один. Жили они на отшибе, днём сидели в засаде, ночью плели свои сети. Говорили, что они знают всё на свете и живут вечно. Если пришёл к ним с просьбой, будь готов ко всему: понравишься – помогут, а нет – искусают до полусмерти. И говорят они с тобой вроде как молча. Что это значило, Тим не знал, но звучало жутковато.

* * *

Фиолетовую топь было слышно издалека: она монотонно квакала, крякала, булькала душными газами.

Тим вышел к болоту, огляделся: там и сям торчат куцые кочки, поросшие фиалками и кустами черники, тускло поблёскивает вода в безобидных на вид озерцах, сотни огромных паутинных колёс натянуты между ветками чахлых деревьев. Комары противно зудят над ухом. Ай! Тим хлопнул по морде, почесал укушенную щёку. Покрепче перехватил корзину с мотками шёлка и двинулся вперёд.

Он опасливо перепрыгивал с кочки на кочку: чуть зазеваешься – земля начнёт проседать, лапа уйдёт в неверную мякоть – не выдернешь. Выбрался на участок посуше, под худосочной осинкой, и огляделся. Где их искать-то, Крестовиков? Паутиновые сети подрагивали и, казалось, чуть слышно гудели. Он осторожно тронул лапой прозрачную нить – всё колесо пришло в движение, закачалось, будто живое.

– Извините! – просипел Тим: ему вдруг стало жутко.

– Нич-ш-ш-шего… – раздалось у него в голове.

Заяц удивлённо обернулся – никого, только болотные деревца шевелят вялыми листьями. Он собрался с духом и спросил, обращаясь к паутинной сетке:

– Простите, вы не подскажете, где найти Крестовиков?

– Веч-ш-ш-шером прих-х-х-ходи… Не меш-ш-ш-шай отдых-х-х-хать… – зашипело в ушах.

В этот миг беспечная пяденица влетела с размаху в незримую сеть, дёрнулась вперёд-назад, забилась… Тим повернулся на ватных лапах и запрыгал по кочкам прочь, слушая, как бухает на весь лес трусливое заячье сердце. Ох, неприятные они всё же ребята, Крестовики эти, правильно про них говорят. Ну его, этот плащ, к ним и днём-то страшно идти, а уж вечером его сюда и капустной кочерыжкой не заманишь!

* * *

Вечером Тим, стуча зубами, переминался под той же убогой осинкой. Было тихо и страшно.

Солнце изо всех сил цеплялось за верхушки Столетней пущи, но было понятно, что долго ему не удержаться: ослабеет, скатится по небу в лесное холодное море и, зашипев, навсегда погаснет.

– Здравствуйте! Добрый вечер… – собравшись с духом, прошептал Тим.

– Тш-ш-ш-ш… Молч-ш-ш-ши… Не меш-ш-ш-шай ох-х-х-хоте… Думай, зач-ш-ш-шем приш-ш-ш-шёл… – Многие голоса в голове сливались в странный шипящий хор, Тиму казалось, что сотни внимательных глаз изучающе смотрят на него из темноты и ядовитые зубы (или что у них там?!) уже готовы проткнуть его тонкую шкурку.

Он тряхнул головой, отгоняя страшные мысли, достал выкройку, развернул перед собой. Закрыл глаза, представил себе сотканный из белого шёлка плащ-летун – невесомый, но прочный, – потом увидел, как проносятся внизу зелёные верхушки деревьев… Он не знал, сколько прошло времени. Очнулся от мягкого шуршания в голове:

– Хорош-ш-ш-шо… Меч-ш-ш-шта… Мы тож-ш-ш-ше летаем. Ч-ш-ш-штобы летать, плащ-ш-ш-ш не нуж-ш-ш-шен.

– Ну да, вы же на паутинках летаете. Вам-то зачем плащ!

– К-х-х-ха, к-х-х-ха, к-х-х-ха, – зашелестело в голове. Тим не понял: это они кашляют или смеются?

– Ос-с-с-став-ф-ф-ф-фь… В новолуние прих-х-х-ходи. С-с-с-сделаем.

Тим подпрыгнул от радости и облегчения: Крестовики в него верят! Значит, всё получится!

– Спасибочки! Жутко вам благодарен!

* * *

В то утро Тим проснулся ни свет ни заря. Спать было невозможно. Он прошлёпал к комоду, выдвинул верхний ящик. Плащ чуть светился в темноте и, казалось, позванивал от нетерпения. Тим потрогал: лапа скользнула по гладкой, как луговая трава, ткани, и его от кончиков ушей до пяток окатило прохладной счастливой волной. Сегодня! Это случится сегодня: он, бескрылый маленький заяц, оторвётся, наконец, от земли.

Тим стоял на обрыве над Кривым озером, а внизу сияла тугая яркая вода. Лес просыпался, попискивал, поскрипывал. Утренний ветер теребил шёлковые крылья, в воздухе пахло влагой, цветами, озёрными травами. «Лапы пошире, – сказал себе Тим, – и ничего не бойся».

Он попятился, беря разбег, пронёсся по высокому берегу и прыгнул в небо, растопырив лапы. Удар о воду был таким сильным, что Тим едва не захлебнулся: вода ринулась в горло, он, казалось, навсегда разучился дышать. Вынырнул, отчаянно втянул холодный воздух, погрёб к берегу. Плащ облепил лапы, мешая плыть.

Bepul matn qismi tugad.