Kitobni o'qish: «Любовь всей моей жизни»
От автора
Моя бабушка Дубровина Манефа Ивановна во всех смыслах удивительный человек. Всю свою жизнь она прожила со мной, со своей внучкой.
С раннего детства я слышала от нее множество историй из жизни нашей семьи. Баба была очень сильной духом женщиной, влюбленным в свою работу врачом и замечательным рассказчиком. Она очень подробно, иногда с разной интерпретацией описывала мне все, что происходило в ее жизни. Свои впечатления и выводы. Удивительным образом, она запомнила истории из жизни своих родителей, бабушек, дедушек, окружающий ее быт, природу и нравы прошлого.
Не прочитав за всю жизнь не одной художественной книги до конца, тем не менее, она обладала красочным языком писателя и уникальной памятью. Ни разу не было, чтобы ее истории о раскулачивании, голоде или Великой Отечественной войне я не смогла подтвердить фактами из достоверных источников.
Мы подолгу беседовали с бабушкой, кроме того она передала мне семейные альбомы с фотографиями и описанием мест проживания других членов нашей семьи, датированные еще концом двадцатого века. В моем распоряжении оказались письма деда с фронта. Потертые треугольники без конверта, которые он, будучи совсем мальчишкой, посылал родителям.
Я писала историю своей семьи, не претендуя на историческую точность всех аспектов. Для меня эта книга – жизнь реальных людей и возможность рассказать своим детям историю их рода.
Когда книга появилась на свет, моей бабушке исполнилось 95 лет, и в силу своего возраста она даже не прочла ее. Хотя во время написания, я задавала ей сотню вопросов, хотя казалось, помнила все услышанное от нее наизусть. Все же в некоторых местах я применила свое воображение, домыслила за героев произведения. Все таки мне хотелось написать историю художественным, легко читаемым языком.
В книге нет, не одного вымышленного персонажа или имени, но все же я лишь описала свой взгляд на происходящие события и рассказала очень личную историю.
1 Семья
За окошком слышится стон февральской вьюги. В избе жарко от натопленной печи, голова тяжелая, глаза так и закрываются, клонит в сон. Младенец мерно посапывает и сосет грудь, тянет молоко, причмокивает.
Погода на улице стояла ужасная, такая была свойственна этому времени года. То целыми ночами валил снег, то с утра до вечера дул затяжной ветер, громко завывая в трубе. Могучие деревья, начинали стонать, и гнуть к земле голые ветви. Вечерами люди спешили к теплу домашнего очага. Тяжелым взглядом Мария обводит избу, осматривая свое нехитрое хозяйство: старый тюфяк, стол с лавками, сундук и полки с посудой. Грустно ей видеть этот разоренный, некогда богатый дом. Сейчас здесь у нее одно богатство: дети, которые ранним воскресным утром радовали ее тишиной, даря уединение.
Стук в сенях громкие мужские голоса, отряхивают снег с валенок, входят.
– Мать, ты где? Спишь еще что ли? Гриша приехал.
Потом куда-то в сторону: – Да, разденься ты, не неси в избу холод, мать с девочками застудишь.
Сонную истому снимает, как рукой. Мария вскакивает, запахивает на себе платье, и, стараясь не разбудить малышку, аккуратно перекатывает ее на печь, под бок старшей дочери. Бросается на шею сыну, обнимает, целует глаза. Не прошеные слезы катятся по лицу.
– Слава Богу, свиделись. А Лиза, Маруся?
– Потом, мам, позже, с ними все хорошо. – Кто?– взгляд на печь
.– Опять девка? Хоть бы эту Бог прибрал.
– Ш – ш-ш. Ты что сынок?
Легко передвигаясь в тесном пространстве, Мария накрывает на стол, прислушиваясь к неспешному разговору мужчин.
– Куда, теперь, тятечка?
– На Урал, Терентий обещал новый паспорт справить. К лету Надюшка подрастет, Настя окрепнет, заберу их, Манишке дело к школе, сейчас говорят, учиться всех обязывают. Она вон все лекарем мечтает стать. Амбулатория – любимое место в деревне.
– Ну, девочки спускайтесь с печи, здоровайтесь с братом, завтракать будем.
Маня аккуратно отодвигается от сопящего комочка и замирает в нерешительности, с опаской глядит на незнакомого брата. Черноглазая Настя бойко спрыгивает с печи и крепко обнимает брата за шею. Она еще помнит их совместные веселые игры. Григорий отстраняет от себя одиннадцатилетнюю сестру, целуя и любуясь одновременно, приговаривает: «Красавица стала, совсем невеста».
– Ну, беги скорей сюда,– Григорий распахивает широкие объятия.
Взглянув на мать, Манефа сначала несмело, а потом будто против своей воли шагает на встречу и вот уже она в крепких руках. Колючая щека, вкусный запах свежести, мороза и чего-то родного.
Сели за импровизированный стол, прямо у окна.
– Хорошо, что выходной,– сказал отец.– Хоть своей семьей побудем.
На обед все вкусное, как любила Манефа. Щи, картошка в котелочке, чай и пирог с сушеными ягодами. Дети едят, молча, прихлебывая суп из общей тарелки. Отец уже подвигал на середину стола картофель и тянулся за солью.
–Иван, опять ты солишь?– услышала Маня голос матери.
–Да я под свой бок.
– Свой бок…
Григорий, молча, улыбался, глядя на родителей. « Дома»,– пронеслось у него в голове, неужели, дома?
Он аккуратно, изучал родителей. Не постарели, не изменились, за это тяжелое время. Наоборот, укрепились и стали ближе друг к другу. Взгляд Гриши скользнул вновь по стройной фигуре матери. В свои сорок с лишним лет, выглядела она еще моложаво красивой. Белая, гладкая кожа, убранные под косынку волосы, живые блестящие глаза, полные любви и жизни.
Больше всего в матери сын любил именно глаза, они умели выразить все ее чувства. Молчаливая, терпеливая мать, часто общалась с детьми взглядами. Посмотрит строго и в доме тишина, посмотрит ласково и на душе легко и тепло.
А вот руки, выдавали трудную жизнь Марии. Натруженные, с аккуратно подстриженными чистыми ногтями, с выступающими венами и неровными пальцами. Как часто Гриша находил утешение в этих руках, спасался от болезней и невзгод жизни. Как сложно, оказалось, взрослеть и самому уже быть опорой. Впервые он почувствовал себя сильнее матери, когда их выселяли. Пришли в дом, приказали выходить, в чем есть и садится в сани. Отец молча, встал, стал собирать детей. А мать неуклюже ходила по дому с огромным животом, кутая в шаль маленькую Манефу.
– Не возьму! – крикнул Григорий, – мать с младшими не возьму.
Несколько винтовок направили прямо ему в грудь, мать кинулась вперед, встала перед Гришей, а он отстранил ее твердой рукой. Задвинул за спину.
– Стреляйте, бейте, беременную мать не возьму!
Он чувствовал, как дрожит материнская рука, вцепившись в его рубаху, как ребенок толкает его куда-то в поясницу, а по его глазам текут предательские слезы. Это не слезы страха, а дикого унижения. За мать, за отца, за деда. Он отворачивается, хочет смахнуть эти горячие слезы, чтобы никто не видел и встречается с испуганными, огромными глазами Манефы. Тогда, радостно улыбается ей, треплет по черноволосой головке и уверенно, не оглядываясь, шагает в сени вслед за отцом.
2 Спецпереселенцы
После тихой избы, Маня никак не могла привыкнуть к шумному бараку. Больше всего ее поразило общее спальное место. Сначала она даже не поняла, что это за длинные полки. Немного чем-то похожие на знакомые ей с детства палати. Когда вечером отец, молча, подсадил ее наверх вместе с матерью, она шепотом спросила: «Здесь спать?» Отец просто кивнул. Спали втроем, на отведенном им месте. А со всех сторон разные люди, целыми семьями.
В бараке не было теплой печи, на которой они играли с Настей в куклы, да и Насти больше не было. При этих воспоминаниях больно сжималась сердце. »Только не думать»,– приказывала она себе. Не думать, не вспоминать, не плакать по ночам в подушку, не всхлипывать, чтобы не разбудить родителей и весь этот дрянной барак. Тогда легче. А вот мама наоборот учила помнить и молиться про себя за сестер. За рабу божью Анастасию и Надежду. Но как молиться, если в доме (этот барак и домом – то не привычно называть) нет ни иконы, ни лампады, ни вышитых салфеток.
Деревня Малиново Сладсковского района Омской области осталась далеко в детской памяти. Большой, светлый дом, огромная река, мычание коров по утрам, смех сестры, надрывный плач младенца, кашель, мат, топот сапог… все смешалась в ее голове. Осталось в какой-то далекой, другой жизни. Горечь потери почти вытеснила из этого забытого детства радостные моменты. В памяти остался лишь надрывный звук свистящего кашля, не имеющего конца.
Зима одна тысяча девятьсот тридцатого года выдалась морозная и снежная, в их избе разместили сельсовет (Маня совершенно не понимала значения этого слова), слышала лишь обрывки из разговоров взрослых. И Настя потом перед сном, шептала ей в ухо, стараясь объяснить, почему теперь они живут оставшейся частью семьи на кухне. Что в двух светлых, таких любимых комнатах, где каждую зиму устанавливали большую пушистую елку, ходят чужие люди. Они громко кричат, курят, смеются, ругаются, спорят. Почему тяти нет дома, а он сидит в подвале у старшей сестры Клаши. Куда увезли дедушку Анисима? Маня до сих пор помнила его прощальный взгляд, тяжелую ладонь на своей голове и как он шепнул маме: «Крепись, Мария, детей береги. Не забывай молиться обо всех нас». Потом долгие объятия, пока не услышали злого окрика. Дед развернулся и с прямой спиной пошел к телеге. После они его никогда не видали.
Скоро отец познакомился с соседями по полке (так про себя Манефа назвала их странное спальное место) – это была семья спецпереселенцев Суворовых. Теперь и они тоже спецпереселенцы. Ей даже нравилось повторять про себя это замысловатое слово. Теперь она вообще больше разговаривал про себя, нежели вслух. Вслух не хотелось. Наверно, из-за сестры. Маша мысленно одергивала свои мысли, если они возвращались к Насте. Запрещала себе, слишком еще больно. Но вот сны, ночью никуда от них было не деться. Иной раз не помогали и объятия матери. Хотелось кричать, бежать далеко-далеко, как в Малиново к речке, в объятия деда. Когда он встречал их детвору вечером на мельнице. Раскрасневшийся, удалой, довольный. От него вкусно пахло хлебом и чистотой. Мане нравилось, как он командовал своим зычным голосом взрослыми сыновьями.
Вскоре к ним на Урал, на Октябрьский поселок, приехали старшие сестры: Лиза и Маруся. Как они добрались было для Манефы загадкой. Девочек, как и отца, определили работать на торфяник. Мама была прикреплена к работе в столовой. Во время вечерних перешептываний Манефа слышала, как Лиза рассказывала, что когда они сбежали из Сибири, уже на Урале, под Челябинском их поймали и посадили в тюрьму. Пробыли они там месяц, а потом пришел начальник тюрьмы и удивился: «А эти девочки, что здесь делают? Выпустить их немедленно!»
Теперь, когда почти вся семья воссоединилась, жить на полке в бараке стала совсем тесно. К Суворовым тоже прибыли двое детей – подростков. По вечерам отец шептался с Суворовым, Маня слышала обрывки фраз про разрешение и про избу. Разрешат или нет? Дадут или нет? И Маня понимал, что это очень важно, чтобы непременно дали это самое разрешение. Теперь стала даже легче засыпать, потому что Манефа молилась за это самое разрешение. И вот, наконец, ближе к середине лета отец сообщил: «Разрешили! Будем строить новый дом. Пока общий, один на две семьи, но все- таки, отдельный, значит почти свой»
В отведенном месте, выкопали большую яму, сверху поставили крышу. Окна оказались на полу. Посередине небольшая чугунная печка, от которой веет теплом и уютом. Пол земляной, так что ходит нужно в валенках, предварительно обстучав их от снега.
Обе семьи переехали в новый дом и стали понемногу обживаться. Зима этого года почти не запомнилась Манефе, все слилось в сплошное ожидание. Позже, взрослая, она с трудом вспоминала эту далеко оставшуюся позади чужую жизнь. Когда она стояла возле низкого окна и ждала маму с работы. Ждала вечера, чтобы собралась вся семья, и повеяло спокойствием.
Вскоре появился еще один повод ждать. Потому что она знала, что осенью у нее день рождения и школа. Дата дня рождения никак не укладывалась у Мани в голове, девочка несколько раз уточняла у матери. И теперь перед сном повторяла про себя: двадцать первое сентября, двадцать первое сентября и так до бесконечности, пока не заснет.
Грамотных в их семьей никого не было и поэтому все с трепетом ждали нового события: поступления Мани в первый класс. Мать, привыкшая за последние годы экономить и во многом отказывать себе, за дополнительную работу получила кусок холщевой ткани, из которого начала шить дочери сумку для учебников и школьное платье.
Манефа очень беспокоилась, как пройдет ее день рождения? Ведь теперь у них фактически не было своего дома. Раньше мама всегда пекла вкусный именинный пирог с ягодами. Вся большая семья собиралась за обеденным столом с белой скатертью: желали здоровья имениннице, а дед дарил подарок.
В этом году на ее день рождения не произошло ровным счетом ничего. Только мама с утра, перед работой обняла крепче обычного и прошептала: « С твоим днем, дочка. Дай бог тебе здоровья. « После этого про дни рождения забыли на долгие годы и Манефа на всю жизнь, не взлюбила, этот праздник, а особенно, если ей дарили подарки. Никакой подарок ее не радовал, и не возможно было угодить имениннице.
3 Школа
Большая, добротно срубленная, светлая изба. Из теплого коридора попадаешь сразу в класс, с партами, учительским столом, доской и мелом. На стенах развешены портреты незнакомых ей людей, писателей, как позже пояснит им учительница. В классе вкусно пахнет деревом, свежестью и книгами. Для Мани новые книги имели свой неповторимый аромат. Тонкие страницы кое-где склеились между собой, и маленькая ученица с трепетом гладила их рукой.
Сидели они за одноместными партами, с откидной крышкой. На столешнице парты имелось углубление для чернильницы и оставалось достаточно место для тетрадей. После тесного дома девочке нравилось, что у нее нет соседей, и парта принадлежит только ей одной.
Манефа оказалась в классе ниже всех ростом, хоть по возрасту старше всех. Двадцать первого сентября ей исполниться девять лет. На худеньком личике с тонкими чертами особенным блеском горели любопытные глаза. Всегда чистенько и очень бедно одета. С туго заплетенными косичками, небольшой холщовой сумкой и в чиненных – перечиненных башмаках.
С первого раза она запомнила имя учительницы: Ольга Степановна. Молодая, красивая, высокая, с глазами цвета пасмурного неба, длинной косой, быстрая в движениях. Учительница открывала перед Машутой другой, новый, неизведанный мир. В нем было нетрудно, скорее непонятно. Маня так боялась ответить невпопад, что почти не поднимала руку. С трепетом взяла первый раз в руки ручку и с высунутым от усердия языком начала выводить палочки. Именно с языком это непростое дело давалось намного легче.
Ребят в классе было двадцать человек, девочек чуть больше. Манефа с интересом разглядывала и изучала одноклассников. Эта стало ее любимой игрой: угадывать характер каждого. Вот белобрысый Петька, веселый и задорный, вот Настя полная и спокойная, вертлявая, быстрая Лизонька, ленивый увалень Юрка, умная, молчаливая Таня. Маня разглядывала всех с интересом, мысленно каждому, давая оценку, подмечала индивидуальные черты характера и особенности внешнего облика. Иногда, эту же игру она практиковала с незнакомцами.
После уроков учительница оставляла детей, которые плохо успевали в классе. Перечисляла имена, и ребята выходили вперед. Однажды назвала и Маню. Каково же было удивление Ольги Степановны, когда девочка прочитала все слова из букваря и решила все заданные примеры. А потом с усердием выводила буквы в тетради. Молодая учительница еле сдерживала смех, при виде высунутого кончика языка старательной ученицы. А внутри нее поднималась какая-то теплая незнакомая волна и будто бы развернулась навстречу этой девочке с тонкими косичками. На следующий день Ольга Степановна пересадила учеников, так Манефа оказалась на первой парте: перед учительским столом. Она часто чувствовала на себе теплый, ободряющий взгляд. Со временем, учеба начала приносить огромную радость, отвечала Маня смелее и почти всегда верно.
Труднее всего давалась математика, часто на этом нелюбимом уроке мысли уносились в будущее, оно представлялось таким интересным и счастливым. Учительница что-то рассказывала про непонятные предыдущие и последующие числа, два странных, новых слова не имели совершенно никакого смысла для девочки. Отвернувшись к окну, Маня и сама не заметила, как очутилась в новенькой больнице: вот она идет по коридору в чистом белом халате, на голове настоящая докторская шапочка, как у Ивана Григорьевича из местной амбулатории. В руках у нее папка с документами, вокруг медицинский персонал. Она шагает быстро, как их директор школы и отдает приказания направо и налево. Медсестра внимательно спрашивает: «Манефа, предыдущая это какая? Слышишь, предыдущая перед девяткой?» Вокруг тишина, уже раздаются смешки.
– Маня, ты слышишь меня?– из грез ее резко выдергивает знакомый, непривычно строгий голос учительницы.
Манефа смотрит на доску, на стройный ряд чисел и ничего не может сообразить. Потом слышит тихий шепот с соседней парты: восемь, воосемь.
– Восемь,– несмело отвечает она.
– Надо же,– удивляется Ольга Степановна,– за окном тоже про цифры рассказывают? – Садись, молодец.
Маня садится на свое место, слегка повернув голову, встречает взгляд черных, задорных глаз Митьки. Из школы с этого дня они стали ходить вместе, а каждое утро на повороте, Машуту ждала знакомая мальчишеская фигура Митьки Чернобая. Как-то, придя утром в классе, Машуту увидела надпись: «Воображуля номер двадцать семь». Интуитивно поняла, что это про нее. А Митька подбежал к доске, схватил тряпку и зло размазал надпись. На следующий день, встречаясь перед школой с Маней, он деловито растянул сумку и вытащил маленький тряпичный кулечек. Протянул его подруге: «Это тебе»,– смущенно сказал он.
Машута развязала мешочек и увидела в середине несколько слипшихся квадратиков. Она вопросительно подняла глаза.
– Конфеты, деловито сообщил Митька,– попробуй, очень вкусно.
Маня с опаской взяла квадратик и аккуратно положила в рот. Внутри все сразу наполнилось ароматной, сладкой слюной. Такой приятный мягкий вкус, блаженством разлился по всему телу.
– Дядька из города привез, – пояснил Митя.
Машута протянула мешочек ему, приглашая угоститься.
–Нет, – замотал он головой,– это тебе.
– Вместе вкуснее,– сказала Машута робко. – Спасибо.
Митя посмотрел на нее долгим, странным взглядом, взял слегка подтаявшую подушечку и положил в рот. Потом нашел Манину руку, и они зашагали в школу, поднимаясь на крыльцо, руки ее он не выпустил.
Остальное лакомство Машута есть не стала, принесла домой и когда вечером сестры вернулись с работы, с торфяника, позвала их за печь, развернула дрожащими руками мешочек, протянула угощение: – Попробуйте, очень вкусно, кофеты, – с благоговением произнесла она.
4 Митька
По прошествии нескольких лет Манины трудолюбивые родители обжились на новом месте. Обзавелись небольшим выводком кур, разработали огород. Манефа с детства любила землю, ее не надо было заставлять полоть в огороде, она могла возиться там одна, без присмотра взрослых. Но, не смотря на все усилия отца и матери, остро ощущалась нехватка еды, особенно хлеба. Первый раз в жизни девочка увидела, что обычно дерзкий отец, стал боязливым. Неизвестные для нее слова, все чаще шепотом, звучали в их доме: «производственные», «ударные» бригады из города. Родители ждали их приезда с затаенным страхом, особенно пугало их недоимка. Недоимка – это значит голод, понимала Машута. Вечерами отец уходил на разъяснительные собрания, которые проводились руководством колхоза. После возвращался подавленный и ложился на кровать, лицом к стене. Мама тихо подсаживалась к нему, хлопала по плечу или гладила волосы.
– Выдюжем, Ваня, выдюжем,– говорила она шепотом.
И тогда отец разворачивал к ней злое и одновременно испуганное лицо:
– Я больше, никуда не поеду! Слышишь, мать! Сказали, опять раскулачивать будут, проводить обыски, изымать хлеб. Ты, знаешь, говорят, продовольственные запасы заканчиваются, так что, давай экономить будем. Картошку поспрячем.
Жена понимающе закивала в ответ:
– Я заметила, что хлеба не хватает на всех,– ответила она
–Ты только не рассказывай никому об этом. На собрании объявили, распространение ложных слухов о голоде – будет расценено, как происки кулаков. Будут выдавать карточки на хлеб, продукты и какие-то товары.
Маня четко запомнила, как ей хотелось настоящего хлеба, пышного, вкусного из русской печи, как прежде. А не «нового» картофельного с привкусом травы. Один раз, она, было, захныкала за столом, но отец шикнул на нее и Маня, молча, стала жевать, то, что ей дали. Этой зимой, она узнала вкус хлеба из суррогаты: темного цвета, он тянулся внутри, превращаясь во рту в неприятный комок.
Полного класса детей на занятиях никогда не было, пропускали школу из-за голода и болезней. Худые, с огромными глазами, с вечно ноющими животами, они стали походить друг на друга. Красота Ольги Степановны поблекла и сама она словно съежилась.
До лета школьное время пролетело очень быстро, за этот учебный год Машута выучилась грамоте, письму и счету. Родители с трепетом смотрели, как дочь старательно выводит палочки, кружочки, позже буквы и цифры. Для них это была своего рода магия. А Маня очень любила, когда во время выполнения домашних заданий, мама садилась рядом. Что- то штопает или вяжет.
– Старайся, – обычно напутствовала она дочь. – Нравится тебе в школе?
– Очень, – отвечала девочка, и лицо ее озарялась светом. – Учительница наша, Ольга Степановна добрая, рассказывает столько интересного.
Долгие, летние каникулы для Мани наступили внезапно, так она была увлечена школой. Уже чуть ли ни с первого дня девочка начала скучать по занятиям, но вскоре отвлекалась на игры с ребятами и забылась.
Отец устроился помимо своей основной работы пастухом и иногда брал с собой Машуту в ночное. Она очень любила эту работу вдвоем с отцом. Ей нравилось сидеть с отцом возле костра, слушать его рассказы про прошлую жизнь в деревне Малиново. О том, как у ее деда Анисима была мельница, хозяйство из семнадцати коров, лошади, овцы, куры. Отец рассказывал, что каждое животное имеет свой характер. » Вот была у нас пестрая корова Манька, – обычно начинал он,– вредная, злая, но молоко у нее хорошее, густое. Доиться давалась только хозяйке. Однажды хозяйка заболела, слегла, и доить корову пришлось деду Анисиму. Несколько дней никак не мог он найти подход к животному. То ведро она исхитрится ногой пнуть, то боднет его, то мычит без остановки. Договорился он с соседом и продал корову. Прошло несколько дней слышит Анисим истошное мычание, прибегает сосед:
«Забирай, эту дрянь! Еще деньги за нее плачены. Не подпускает никого к себе она.
Хозяйку ждет»
–Мать!– позвал Анисим, – выздоравливай. Манька твоя совсем взбесилась, не знаю, как ты с ней управляешься?
–Да мне уже лучше сегодня, сказала бабушка Алена. Скажи Петру, что придем за коровой.
Алена надела свое лучшее платье.
– Ты, чего это нарядилась- то?– удивился дед.
– Так для коровы,– улыбнулась бабушка, а из кармана достала и показала мужу кусочек сахара.
Пошли они к соседям, а корова на крышу амбара залезла и мычит, как безумная.
–Ну что ты моя горемычная? Куда забралась? И болеть-то мне нельзя. Хорошая моя, я тебе и угощение принесла. Спускайся.
От знакомого голоса корова сразу успокоилась, начала озираться вокруг, соображая, как ей спуститься.
–Ой, причитал Петр, сейчас она мне тут все нарушит.
– Подсадите меня немного,– приказала бабушка. Она стала ласково манить ее, и животное покорно спустилось. С тех пор корова жила у деда Анисима и бабушки Алены очень долго. Давала самое лучшее молоко в деревне. А бабушка шутила, что по утрам она самая нарядная, потому что корова ее очень разборчива к внешнему виду хозяйки.
Вскоре у тяти появился маленький помощник – Митька Чернобай и он стал реже брать Манефу в ночное.
Однажды проснувшись утром от шепота родителей, Машута стала прислушиваться.
– Ну, значит, свернул березовый листок, сел на пенек, курит и говорит: «Вот, дядя Иван вырасту, выучусь на анженера и женюсь на вашей Машутке. «– Так что, все мать уже вишь какие кавалеры с серьезными намерениями у младше появились.
Маня снова закрыла глаза и унеслась мечтами в далекое врачебное будущее…
В июле на торфяник приехал проверяющий Лапин Василий. Строгий, статный, говорил громким голосом. А через неделю этот начальник пришел к ним в дом. Маня не сразу поняла, что значит свататься. Вскоре она узнала, что Маруся выйдет замуж и будет она уже не Некрасова, а Лапина и жить будет не в их доме, а в другой деревне на Монетке.
На свадьбу из Первоуральска приехал брат отца дядя Федя со своей женой и сыном – Максимом. Моськой, как звали его домашние. Мося быстро вписался в их дворовую компанию, стал участвовать в походах за черникой, блага целые поляны этих ягод простирались прямо за домом, играл с ними в догонялки и палочки. Ловко лазил по деревьям.
– Мам, ну что вы гостей созвали? Какая там свадьба? – говорила Маруся,
– Просто распишемся ведь.
–Свадьба, свадьба, все равно свадьба,– отзывалась мать.
– Отпразднуем всей семьей и проводим тебя в воскресенье.
Вечером в избе было непривычно тесно и шумно, поставили стол через всю комнату, принесли лавок от соседей. Мама испекла красивый хлеб, большой пирог с рыбой, вареная картошка, сдобно смазанная маслом и запеченная в русской печи. Свежие огурцы, помидоры из своего огорода. В честь такого события детей посадили за общий стол, а потом отправили играть на улицу.
Сначала все ребята просто сидели на завалинки, разморенные после сытного ужина, потом пришли соседские ребятишки и с ними Митька.
– А давайте, пойдем к соседям огурцы воровать,– предложил Максим.
– Нельзя, грех это,– ответил Митя.
–Вишь, верующий выискался. Трусишь, поди? Так и скажи. Небось, еще крест носишь?
Моська подскочил к Мите, задрал на нем рубаху, и где-то сбоку на плече, все увидели приколотый булавкой маленький крестик.
–Что это, что? – Максим пытался выдернуть крест и вместе с краем рубахи тыкал им в лицо Мите.
Митька зло вырывался, подошел вплотную к Моське и шепотом спросил: «А ты забыл?»
Он одернул рубаху и сказал: «Пошли, все пошли за огурцами». На улице уже смеркалось, Маня аккуратно нашла ладонь Мити, вложила в нее свою маленькую руку и крепко сжала. Всей шумной вотагой, они забрались на соседский огород, нарвали полные подолы огурцов, в незнакомом месте что-то постоянно лезло под ноги, мягкая ботва моркови, вилок капусты…
Вдруг в избе зажегся свет, крики, хлопанье дверей. Машута не помнила, как потом они очутились возле своего дома, все огурцы были рассыпаны от быстрого бега, сердце выпрыгивала из груди. Крик соседа, перекошенное гневом лицо дяди Феди и блеск злых глаз отца, вот он спускается с крыльца и на ходу вынимает ремень из штанов.
– Кто это придумал? Признавайтесь. Кто?
Дети в испуге сбились в одну кучу и молчали.
– Сейчас всех надеру,– орал отец пьяным голосом.
– Это я,– услышала Маня спокойный ответ Митьки.
Он шагнул вперед, навстречу занесенному ремню.
–Ах, ты паршивец! Я тебя проучу, на всю жизнь забудешь, как брать чужое.
Отец с силой дернул мальчишку к себе, перевернул и ремень, рассекая воздух, опустился куда- то на Митькину спину.
–Тятечка, не надо, не надо, это не он, не он! Он не хотел, он не виноват!
Машута повисла на руке отца. Но тот от закипевшей злобы не мог остановиться, и, отшвырнув ее в сторону, как котенка снова занес руку.
–Тятечка!– кричала Маня, – Тятечка!– и бросалась к нему под ноги.
Отец повалился на нее, полоснув ремнем по щеке. Из дома уже бежала мать, захлебываясь криком:
–Ваня, остановись, Ваня забьешь ведь.
Крепкие руки схватили отца, повели в дом. Мать ласково подняла Маню с земли, стараясь прижать к себе. А девочка все вырывалась, ища в темноте глазами Митьку. Наконец она нащупала его насмешливый взгляд и увидела, как он одними губами сказал: » Люблю». Развернулся и пошел в сторону дома. Тогда она обмякла в руках матери, спряталась в подол платья и заплакала.
