Kitobni o'qish: «Неживая вода»

Shrift:

Часть 1
Деревенский дурачок

Струясь вдоль нивы, мёртвая вода
Звала меня к последнему забытью.
Ф. Сологуб

1

С севера надвигалась навь.

Сквозь переплетение ветвей Игнат пытался разглядеть набухающее снежной тяжестью небо. Красноватые стволы сосен темнели, словно кто-то медленно закрашивал лес черной акварельной краской. Ветер перебирал хвою, и лес наполнялся сухим шорохом – так могли шуршать жуки в спичечном коробке или крысы в сыром и темном погребе.

Игнат прислушался, пытаясь уловить в стылом осеннем воздухе перестук дятла, или шорох встревоженной куницы, или треск сухостоя.

Ничего. Только мерное дуновение ветра, только шуршание сосновой хвои.

Мальчик знал, отчего лесные жители попрятались в убежища: они тоже чувствовали приближение нави.

– Бу!

Раздавшийся прямо над ухом голос заставил шарахнуться и обернуться. А Званка – эта невыносимая резвушка Званка – заливисто хохотала и приговаривала:

– Испугался, Игнашка-дурашка! Испугался, Игнашка-замарашка!

В ее голосе не было злобы, поэтому Игнат никогда не обижался на подругу. К тому же она всегда защищала Игната перед местными хулиганами, когда те освистывали и кричали вслед: «Дурак! Дурак пошел!»

Отсмеявшись, девочка примирительно сказала:

– Обиделся? Не обижайся, но видел бы ты себя со стороны!

Она усмехнулась снова, и на щеках появились ямочки. В озерной сини глаз мутили воду бесенята.

– О чем задумался-то?

Игнат снова задрал подбородок и ткнул пальцем в вышину:

– Там. Навь идет.

Званка проследила за его жестом. Искрящиеся глаза погасли, налились тревогой.

– Брось. Это снежная буря.

– С первой снежной бурей приходят навьи, – возразил Игнат. – Так бабушка говорит.

Он почувствовал, как рука девочки стиснула его плечо, и удивленно посмотрел на подругу. Глаза девочки расширились от испуга. Две тугие косы лежали на плечах, как подрубленные серпом пшеничные колосья. В волосах стеклянными гранями поблескивала голубая заколка-бабочка, подаренная Игнатом на прошлый Званкин день рождения.

– А баба Стеша когда-нибудь видала их? – шепотом спросила девочка.

Игнат покачал головой.

– Не, не видала. Да и как бы она тогда до своих лет дожила? Навьи никого в живых не оставляют. Зато рассказывала мне, как рассказывали ей, что навьи в прошлом году Красножары дотла спалили, а пацанов с собой забрали.

– Ой! – Званка подняла на Игната взгляд, полный страха и любопытства. – А мертвяков? Видала?

– Мертвяков видала. Собирала однажды бруснику на болотах да замешкалась. День на убыль пошел. Тут-то на болоте огни и зажглись…

Званка пискнула, прижалась к его плечу.

– Выбираться начала, вот и вечер, – продолжил Игнат. – А как из болота выходила, тогда и увидела мертвяка. Рассказывала: поднялся он из трясины, как высохшая коряга. Зеленые волосы лицо закрывают, руки скрючены, к ней тянутся. И запах такой, словно яйцо протухло.

– Фу! – Званка сморщила курносый нос. – Не хотела бы я с таким встретиться. А девушек болотных видала?

– И девушек видала. Все молодые, тела насквозь просвечивают. Жалуются они очень. Тяжко, мол, под гнетом трясины спать. А ходят они по миру, потому что душегубов своих ищут. Найдут – и зацелуют до смерти, утянут в болота.

– И какую только пакость в наших краях не встретишь! – воскликнула Званка и обвела взглядом притихший лес, будто ожидая, что из-за ближайшей сосны к ней потянутся скрюченные руки мертвяка. – Идем домой, а?

И потянула Игната следом, ступая по узкой тропе. Из-под ботинок доносились сухие щелчки.

«Будто жуков давишь, – подумалось мальчику. – Жуков-мертвеглавцев, что водятся глубоко под землей и питаются гнилым мясом…»

Он надеялся, что навь не дойдет до родной деревеньки. Может быть, разродится снегом где-то в тайге, распоров брюхо об острые иглы сосен. Или свернет на запад и осядет туманом в бескрайних болотах.

– А ну как дойдет?

Игнат понял, что задал вопрос вслух. Званка метнула недовольный взгляд.

– Ну что ты, в самом деле? – прикрикнула она. – Хватит пугать! Нет никаких чертей и навий, ясно? Зима наступает, просто зима! Нешто в школе не учился? Так каждый год бывает!

– Бабушка говорит, навьи…

– Даже если есть, – перебила Званка. – Тебе-то что бояться? Они тебя не тронут, дурачка. А я вот расскажу бабушке Стеше, как ты сегодня к Жуженьскому бучилу ходил, она небось тебя ремнем пониже спины приласкает.

– Тебя саму родители ремнем приласкают, – буркнул Игнат.

– Кто ж тебе поверит? – усмехнулась Званка.

Игнат опасливо оглянулся через плечо: тучи на горизонте слились в исполинскую шевелящуюся пелену, и она подрагивала, будто шкура раненого зверя.

– Ой! – Званка остановилась, поджала ногу. – Да помоги же!

Игнат подал руку. Девочка оперлась о его плечо, начала стягивать с ноги стоптанный башмак.

– Иголка попала. Батя все обещал новые пимы купить, только ярмарки все поразъехались. Придется в город ехать. Федотыч подвезти обещал, когда грузовик починит.

Она принялась вытряхивать попавшую в ботинок хвою, шмыгая от усердия носом. Подтянула сползший носок, аккуратно заправила выбившиеся шерстяные гетры.

– В одном ты прав, вредный Игнашка-букашка, – сказала Званка. – Становится чертовски холодно!

– Возьми мою парку, – предложил Игнат.

Он взялся за пуговицы и принялся расстегивать старенькую оленью курточку, но Званка остановила его.

– Заболеешь, а мне снова черничное варенье тебе носи? Вот уж дудки!

Она пригладила растрепавшиеся косы, вздохнула. Игнат заметил, как взгляд скользнул за его плечо, туда, где шевелилась пелена туч.

– Пережить бы зиму, – строго, совсем по-взрослому сказала Званка. – Пока дома тепло – никакие черти не страшны. Протянем до марта, а там новая буря придет.

– Это какая такая буря?

– Известно какая: весенняя. Помнишь, старшие говорили? Прилетит с востока птица вещая, голова человечья, принесет с собой весну. И где она взмахнет левым крылом – там потечет вода мертвая. А где взмахнет правым – живая.

– Выдумки это, – без уверенности проворчал Игнат.

– Куда им! Ты ведь у нас – великий сказочник!

Званка рассмеялась, но потом посерьезнела, склонила набок голову.

– Игнаш, а Игнаш? А я тебе нравлюсь?

Мальчик исподлобья глянул на подругу. В ее сощуренных глазах снова заплясали бесовские огоньки.

– Только честно, ну?

Игнат неловко повел плечами, опустил взгляд.

– Нравишься…

И почувствовал, как на его плечи легли ладони.

– Тогда поцелуй меня? Прямо сейчас.

– Ты чего это? Чего смеешься, а?

– Вовсе я не смеюсь, – голос Званки был серьезен, решителен. – А вдруг мы с тобой последний раз видимся? Вдруг меня навь заберет, что тогда? Я ж ни разу в жизни не целовалась. А ты… ты не расскажешь никому. А если и расскажешь – кто поверит?

– Что ты ерунду-то говоришь? – Игнат почувствовал, как от ее прикосновений начинают разливаться теплые волны.

– И совсем не ерунду! – Званка еще сильнее впилась пальцами в его плечи. – Сам же сказал, что нравлюсь я тебе? Сказал! Ну, так целуй!

Она зажмурилась, вытянула обветренные на морозе губы, дохнув на Игната молоком и сладостью. И теплая волна в этот же миг достигла Игнатова сердца, обернула его жаркой, влажной рукавицей. В животе возникла ноющая тяжесть.

Званка ждала.

Тогда Игнат зажмурился. Неумело ткнулся растрескавшимися губами в ее ждущий рот. Больно ударились зубы. На языке сейчас же появился ржавый привкус чужой крови.

– Ай! Дурак! – Званка толкнула его в грудь, отпрянула.

Игнат тоже отступил и только виновато повторял:

– Прости, прости…

– Смотри, губу мне разбил! – Она несколько раз провела пальцами по рту, сердито глянула на оторопевшего мальчика. – Да что с тебя взять? Как есть дурень!

Званка усмехнулась, вытерла рукавом рот и уже совсем без злобы сказала:

– Ладно, пойдем домой. А то вправду родные ремня всыпят.

Игнат послушно побрел следом. Его губы горели, будто прикоснулись к раскаленной головне. Но жар спадал, а позади, подминая почерневшие стволы сосен, катился взбухающий тьмою вал.

«Пережить бы зиму, – подумал Игнат. – А там придет новая буря – весенняя…»

Но до весны Званка не дожила: на закате навь достигла деревни.

2

За те несколько лет, что Игнат провел в интернате, трагические моменты жизни изгладились из его памяти. Прочие дети поначалу пытались над ним подсмеиваться, но на глупые дразнилки Игнат не обижался. Когда же один из самых несносных воспитанников интерната довел пакостями, тычками и подзатыльниками, терпение Игната лопнуло, и он врезал пацану так, что тот полдня прохныкал в медицинском кабинете, изведя пачку салфеток на свой расквашенный нос.

Больше к Игнату никто лезть не отважился.

Со временем он превратился из нескладного подростка в крепкого юношу с копной темных кудрей и наивным, по-детски растерянным взглядом. Наверное, именно из-за этого взгляда потерявшегося щенка, а еще из-за врожденного простодушия Игнат ходил в любимчиках у воспитательницы Пелагеи, и когда настал момент прощания, провожала она тепло, с материнской заботой.

– Чем займешься-то? – спрашивала в день отъезда Пелагея, помогая утрамбовывать в чемодан растянутые свитера, полинявшие брюки и прочий Игнатов скарб.

– Поначалу дом надо в порядок привести, – отвечал Игнат. – А там видно будет. Руки у меня есть, прилежание тоже. Неужто работу не найду?

– Найдешь, найдешь, – улыбалась Пелагея. – Не дури только да от пьянства берегись.

– Не пью я, теть Паш, – возражал ей Игнат. – Да и не курю. Зачем мне это?

– Вот и правильно, вот и хорошо. – Пелагея кивала, заворачивала в дорогу только что испеченные, с пылу с жару, ватрушки. – Работу найди, девушку работящую, и живи себе с Богом.

Игнат вздыхал, улыбался виновато.

– Кто ж за меня, теть Паш, пойдет?

«А Званка? Пошла бы?»

Мысль, вспыхнувшая в голове спустя столько лет, будто свеча в темной кладовке, в первый момент испугала его. Но тогда Игнат не придал этому большого значения. Ему предстояла самостоятельная, взрослая жизнь. Попрощавшись с Пелагеей, Игнат отправился на вокзал. И поезд, медленной гусеницей отползающий от станции, снова делил на куски Игнатову судьбу, отрывая его от прошлого.

Теперь, поставив старенький чемодан на грязный бетон солоньского перрона, Игнат почувствовал легкий укус беспокойства. Словно морозный воздух родной земли, войдя в его легкие, разорвал застарелый шов.

Вот тогда-то перед его внутренним взором всплыло светлое и строгое лицо Званки. Но не той, что осталась лежать грудой изломанной плоти, а той, какой Игнат запомнил ее в лесу: голубые озера глаз и светлые косы, спадающие на плечи. Званка улыбнулась Игнату знакомой и теплой улыбкой и шепнула: «С возвращением…»

Воздух сразу прогрелся. Игнат задержал дыхание и зажмурился, чувствуя, как забытый страх смыкается над его головой, будто толща воды. И тогда рядом прозвучал обычный, человеческий и вполне реальный голос:

– Игнашка! Ты ли это, щучий сын?

Игнат удивленно распахнул глаза и жадно глотнул морозного воздуха. Навстречу приближался долговязый мужчина в овчинном тулупе.

– Ну, что рот разинул, дурень этакий? Дядьку Касьяна не признал?

Мужчина улыбался радостной, немного пьяной улыбкой сквозь заросли запущенной бороды. Крупный, покрасневший от мороза нос, разбегающиеся от уголков глаз морщинки и размашистая походка всколыхнули в памяти Игната давно забытые картины.

– Дядя Касьян! – рот Игната разъехался в простодушной улыбке. – А как же не помнить-то? Кто ж меня лесному промыслу обучал да на лыжи ставил?

Поравнявшись с Игнатом, мужчина в охапку сграбастал паренька, захлопал широкими ладонями по плечам.

– Охо-хо! Совсем заматерел! Залохмател-то как! Был-то куренком, на один ноготь положить, другим придавить. Надолго ли к нам?

– Насовсем, дядя Касьян.

Игнат высвободился из медвежьей хватки Касьяна, заморгал слезящимися глазами. Сивушный дух, исходящий от мужчины, валил с ног.

– Неужто совершеннолетний стал? – спросил тот. – Сколько же годков прошло?

– Лет пять, – с улыбкой ответил Игнат. – А вы как поживаете? Все ли в Солони по-прежнему?

– Поживаем мы известно как: ни шатко ни валко, – Касьян махнул рукой в драной рукавице. – Сегодня работа есть, завтра нету. Урожая родится мало, да и зверья в лесах поубавилось. А все после той беды…

Касьян понизил голос и пугливо огляделся по сторонам, словно опасаясь, что его могут подслушать непрошеные свидетели. Но никого рядом не было. Поезд давно покатил дальше, болезненно чихая и выбрасывая в воздух столбы едкого дыма. Платформа была тиха и безлюдна. И ноющее чувство беспокойства снова зашевелилось где-то глубоко в Игнатовой утробе.

– Где ж ты жить будешь? – переменяя тему, заговорил Касьян. – В бабкином доме, что ль?

– В нем, – подтвердил Игнат. – Цел ли?

– Цел, что ему будет. Как бабка Стеша померла, так и пустует, а посторонние к нам не суются. Вымирает деревня-то.

Они снова помолчали. Касьян вздохнул, обдав Игната запахом перегара.

– Да что лясы точить. Поехали, сам посмотришь. Колымага вон моя! – Касьян махнул в сторону стоянки, где стоял побитый, подлатанный, но все еще на ходу, внедорожник. – Думал, куниц или белок настрелять в бывших егерских угодьях. Эх, жизнь…

Он не договорил, покачал косматой головой. Игнат понял, что хотел сказать Касьян: там, где проходит навь, – жизнь умирает.

Несмотря на работающую печку, в кабине было довольно холодно. Игнат поднял ворот парки и глубже надвинул на уши беличью шапку, чтобы не замерзнуть. Пар вырывался изо рта белыми облачками, оседал на стеклах и замерзал на них, образовывая сплетение морозных узоров. Касьян время от времени протирал лобовое стекло, матерился, пересыпал мат прибаутками и байками из деревенской жизни. Игнат узнал, что старый Михей поссорился со своей женой и выгнал ее из дома. Что семнадцатилетний Фимка обрюхатил девчонку в соседнем селе Малые Топи, за что его приходили бить малотопинские мужики. Что работа есть только на лесозаготовках или в карьерах, где добывают уголь и молибден. Все это Игнат слушал, иногда дыша на заиндевевшее стекло и протирая в нем круглые оконца. В них он мог видеть, как по бокам узкоколейки мелькают красноватые стволы сосен, будто облитые кровью, но старательно гнал из головы дурные мысли.

Скоро показались дома – бревенчатые срубы, кажущиеся черными на фоне серого полотна неба. Из печных труб валили дымные клубы, доносилось приглушенное мычание коров.

– Узнаешь родные места? – с ухмылкой спросил Касьян.

Игнат кивнул, хотя деревня показалась ему чужой. То ли за прошедшие годы он успел позабыть облик покинутой Солони, то ли деревня одряхлела, съежилась, и полуразваленные дома, как согбенные годами старухи, вкривь да вкось горбато жались у обочин.

«После сошествия нави, вестимо», – подумал Игнат и прикусил язык, будто боялся, что произнес тревожное слово вслух.

Касьян убавил скорость и, тяжело подпрыгивая на ухабах, повел внедорожник мимо изб. Игнат видел, как на крыльцо одного из домиков вышла пожилая женщина, укутанная шалью. В руках она держала корыто с просом, видно, вышла покормить кур. Касьян приспустил стекло и крикнул:

– Здорово, Матрен! А я Игнашку везу! Бабы-Стешиного внука, помнишь? Тут теперь жить будет!

Баба перехватила корыто одной рукой, другую прижала к груди и заголосила:

– Ах ты, боже мой! Да неужто Игнашку Лесеня? А мы уж думали, вовсе парень пропал! Сгинул! Ах ты…

Ее причитания становились все глуше, пока не превратились в невнятное бормотание, оставшееся далеко позади. Касьян подмигнул пассажиру:

– Видишь? Помнят тебя земляки.

Игнат смущенно улыбнулся, хотя на самом деле волновала его не встреча с селянами и не сплетни, которые, он знал наверняка, будут распускать за его спиной, а один-единственный дом, чья покосившаяся крыша показалась в конце деревенской улицы.

Дом бабушки Стеши. Родной дом его детства.

Правый бок дома был совсем черным, опаленным огнем. Окна, заколоченные досками крест-накрест, почему-то навевали на Игната тревожное и мрачное чувство.

Внедорожник подкатил к заваленному плетню и остановился.

– Приехали, парень, – прокомментировал Касьян и достал из-за пазухи кисет с махоркой. – Да не бойся, не трогал его никто. Все время заколоченным простоял.

– Спасибо, дядя Касьян, – поблагодарил Игнат и принялся вылезать из кабины.

Чемодан казался неподъемным и пригибал к земле, хотя почти все припасы были съедены в дороге, а дополнительная пара шерстяных брюк надета еще до прибытия на станцию. Игнат остановился, переводя дух. И вздрогнул, когда на плечо легла твердая рука.

– Хочешь, провожу? – Касьян тоже выбрался из кабины и теперь стоял рядом. – Вдвоем не так страшно.

Игнат молча кивнул. Ответить что-либо он не мог: рот склеило липкой слюной, а глаза щипало от пронизывающего ветра. Под ногами захрустел нетронутый снег, и Игнату показалось, что не он шагнул к дому, а изба прыгнула навстречу, перегородила путь. Черная дверь на заржавленных петлях напоминала плотно сомкнутые челюсти людоеда, готовые вот-вот раскрыться и проглотить двух нежданных гостей.

– Тяжело возвращаться в прошлое, – сказал Касьян, и его голос прозвучал глухо, будто со дна деревянного бочонка. – Особенно когда прошлое столь неприглядно.

– Ничего, – через силу выдавил Игнат. – Бабушка Стеша говорила, что рано или поздно приходится выходить на бой со своими бесами. И побеждать их.

Он взялся за ручку двери и потянул.

Сначала рассохшаяся дверь не хотела поддаваться. На помощь Игнату пришел дядя Касьян. Ржавые петли протяжно заскрипели, дверь застонала, словно мучающаяся ревматизмом старуха. На Игната дохнуло запахом сырости и пыли.

– Не бойся, – повторил Касьян, и юноше показалось, что он успокаивает самого себя. – Бабка Стеша добрая была. Даром что знахарка.

«Добрая, – подумал Игнат. – Она спасла деревню. Спасла всех, кроме…»

Рядом чиркнул колесиком зажигалки Касьян. Он успел свернуть самокрутку и теперь поджег ее, затянулся горьковатым дымом.

– Работы здесь, конечно, непочатый край. Да ты парень крепкий. Выправишь со временем.

Тусклый свет почти не пробивался сквозь заколоченные окна, и помещение освещал только огонек Касьяновой зажигалки. Игнат разглядел белую, будто выпавший зуб великана, печь, железную кровать с набросанными на ней истлевшими тряпками. В темном углу, на неумело сколоченной дощечке, стояли образа. И Игнат вспомнил, как своими руками выстругивал этот импровизированный киот. Всего за два месяца до пришествия нави.

Он снова сглотнул, вытер слезящиеся от махорочного дыма глаза. Страх, схвативший за горло возле самого порога, теперь отступил, и вместо него появилась щемящая грусть.

– Ты хоть дров набери, – сказал Касьян. – Какое-никакое тепло будет, да и свет.

– Наберу, – откликнулся парень. – Только сначала еще одно дело сделать надо.

– Какое такое дело?

Игнат еще ниже опустил голову и, проглотив первую обжигающую слезу, произнес:

– Я бы хотел попрощаться с бабушкой. Дядя Касьян, вы ведь знаете, где она похоронена?

3

Кладбище лежало в стороне от деревни.

Из-за темных сосен взирали кресты, такие же черные, безликие – совсем старые, но еще не истлевшие в труху. Изгородей не было, и Игнату приходилось смотреть под ноги, чтобы не наступить на чью-нибудь осевшую могилу.

– Стой, – тем временем сказал Касьян. – Прошли, кажись.

Он развернулся и забрал левее, мимо обломанного можжевельника. Игнат двинулся следом, и узловатая ветка кустарника зацепилась за рукав парки.

«Игнаш-шш…» – выдохнул пробежавший по кронам ветер.

Парень вздрогнул, высвободился из цепкого захвата можжевельника и поспешил за Касьяном. Щемящее беспокойство, зародившееся еще на перроне, вернулось.

– Дядя Касьян, – Игнат окликнул впереди идущего мужчину, – а она… тоже здесь похоронена?

Широкие плечи Касьяна вздрогнули.

– Здесь, – эхом отозвался он и резко остановился. – Пришли.

Игнат едва не влетел в пахнущий соляркой и прелой овчиной тулуп. Мужчина посторонился, пропуская парня вперед, но тот не смог сделать и шага. Навалилась тяжесть, колени подогнулись, и под локоть предупредительно нырнула ладонь Касьяна.

– Ну, ну! Ну что ты, парень? Держись-ка! Держись…

Игнат смотрел вперед. Туда, где из пелены зимнего дня выступил покосившийся деревянный крест. Имя. Дата.

В правый висок вошла раскаленная игла, и Игнат едва сдержался от болезненного стона. Горе обжигающими ручьями выплеснулось наружу, и, слизнув языком соленую влагу, Игнат понял, что плачет.

– Два года не дождалась… – прошептал он. – Что ж ты, баба Стеша? – Шмыгнул носом и закусил губу, поднял на дядьку Касьяна заплаканные глаза: – Подождете меня в машине? Попрощаться наедине хочу…

Касьян понимающе кивнул. Хотел что-то сказать, но передумал. Несильно, по-отечески хлопнул Игната по спине, будто понимая, что негоже постороннему видеть чужие слезы.

Уже и запах овчинного тулупа истаял в морозном воздухе, уже стихли тяжелые шаги, а Игнат все стоял у покосившегося креста и плакал беззвучно, горько. Поэтому он не видел, как над головой сгущались тучи, как в полях поднялась поземка, вздымая крученые снежные вьюны, как с сосновых лап посыпался иней. Ветер швырнул за воротник щедрую пригоршню снега, и только тогда парень ойкнул, принялся вытряхивать набившийся снег, а вытряхнув, выпрямился и огляделся.

Он находился на кладбище один-одинешенек. Кресты и темнеющие стволы деревьев обступили его, будто собирались взять в оцепление. Новый порыв ветра пронесся по лесу, как тяжкий вздох мертвеца, придавленного тяжестью смерзшейся земли.

Игнат отступил. Под ногу некстати подвернулась сухая ветка. Ее хруст прозвучал в замороженном кладбищенском воздухе, словно выстрел.

«Вдруг мы видимся в последний раз? – всплыли в голове слова. – Вдруг меня заберет навь? Заберет навь… заберет…»

Тонкий девичий голос эхом отдавался в ушах. Знакомый голос. Голос Званки.

Вот тогда, с новым глотком морозного воздуха, в легкие Игната ворвался страх.

Он круто повернулся на пятках и бросился прочь, не разбирая дороги. Ветер подталкивал в спину, швырялся хвоей и снегом. Ветки кустарников хлестали наотмашь. Еще один можжевеловый куст, внезапно выросший на пути, больно стегнул Игната по правой щеке. Парень отшатнулся, споткнулся об узловатые корни, потерял равновесие и с размаху хлопнулся наземь. Ватные штаны не дали разбить колени в кровь. Но вовсе не это сейчас заботило Игната.

Он лежал на могиле.

Руки упирались в покатый холмик. Наспех сколоченный крест перечеркивал небо грубыми косыми штрихами. А еще к кресту был приколочен керамический портрет. От времени глазурь потемнела и истерлась, сверху вниз фарфоровую заготовку пересекала трещина, но все же Игнат узнал лицо.

Круглые щеки. Курносый нос. Две тугие косы, спадающие на плечи.

Внизу по фарфору вилась надпись:

«Званка Добуш».

Появилось чувство, будто Игнат с головой ныряет в прорубь деревенского пруда. В животе стало холодно и пусто, мир закачался и поплыл, расходясь концентрическими кругами.

«Имя-то какое – Званка, – подумалось Игнату. – Она всегда на помощь приходила, только позови…»

Веселая, отзывчивая девочка… Не поэтому ли ее выбрала навь?

Мир подернулся сгустившейся мглой. Исчезли изломанные свечи сосен, и осевшие бугорки могил, и черные кресты. Ничего этого не видел Игнат.

А видел пламя…

…Сначала пришел низкий, протяжный гул, от которого мгновенно заложило уши. Игнату показалось, что пол в избе задрожал, словно деревянные мостки после прыжка в воду. Потом он понял: звук пришел с воздуха.
Утробный рев надвое расколол небо. Полыхнуло короткой вспышкой, как бывало во время грозы.
«Молния, – подумал Игнат. – Откуда ей взяться зимой?»
И сразу же вслед за молнией в небо ударил огненный столб.
– Сколько тебе повторять, неслух ты этакий?
Окрик прозвучал надрывно, но не грозно, скорее испуганно. Мальчик послушно отпрянул от окна. Мир расплывался оранжевыми пятнами, и в этом огненном мареве Игнат видел бабу Стешу, машущую ему рукой.
– Живее, Игнашка! Залезай же, лихо мое!
Он юркнул мимо бабки в пахнущую сушеными травами и землей утробу погреба. Внизу, возле дальнего угла, нахохлившимся совенком сидела Званка.
– И носа не смейте казать, пока не позову, слышите?! – прокричала бабка.
Она опустила крышку погреба, и Игната окутала непроглядная тьма. Он вздрогнул, когда что-то теплое коснулось его руки. Мыши?
Но это была всего лишь Званка. Ее встревоженный шепот раздался возле самого уха:
– Что это такое, Игнаш, а?
Он сжал ее мокрую ладошку, ответил уверенно и серьезно:
– Навь.
Они замолчали и некоторое время сидели, плотно прижавшись друг к дружке. Было тихо-тихо. Так тихо, что собственный пульс казался Игнату неправдоподобно громким, будто кто-то лупил в барабаны внутри головы.
Званка первой нарушила молчание:
– А может, и нету ничего?
– То есть как? – переспросил Игнат. – Нави нету?
– Ничего нету, – повторила Званка.
Она убрала руку. Привыкший к темноте Игнат видел, как ее силуэт выпрямился.
«А как же взрыв?» – хотел спросить он и не спросил.
Угловатый Званкин силуэт качнулся в сторону. Послышался грохот посуды, как если бы кто-то с размаху влетел в кухонный шкаф.
– Осторожно! – вскрикнул Игнат.
Званка что-то сердито прошипела. Снова послышался звук сдвигаемого стекла.
– Тьма – хоть глаз коли. Что тут у вас за банки? Варенье?
– Варенье, – убитым голосом подтвердил Игнат. – Разбила?
– Не…
Силуэт качнулся обратно. Шаги стали осторожными, выверенными.
– Ты как хочешь, а я пошла наверх, – подала голос Званка, и под ее ногой скрипнула ступенька.
Игнат подался вперед и ухватился рукой за край деревянной лестницы:
– Баба Стеша велела сидеть тут!
– Сиди, сиди, – отозвалась Званка. Ступеньки продолжали поскрипывать в такт ее осторожным шагам.
– А как же навь? – страшное слово упало во тьму, как камень в разинутый зев колодца.
– Вот и посмотрим, какая такая навь.
Голос Званки звучал теперь от низкого подвального потолка. Кажется, она достигла верхней ступени. Протяжно заскрипели несмазанные петли – это Званка пыталась приподнять тяжелую крышку погреба.
– Да помоги же, дуралей! – зашипела она на мальчика.
Игнат не обиделся на дуралея. Бесшабашная храбрость подруги восхищала его. Кроме того, его губы помнили прикосновение к влажным губам Званки, и при одном воспоминании об этом сердце обволакивала приятная истома. Осторожно переступая со ступеньки на ступеньку, Игнат добрался до верха. Вдвоем они принялись толкать деревянную крышку, и старые петли поддались. В глаза тотчас брызнул свет – всего лишь сумрак затененной комнаты, но после кромешной темноты подвала и он показался нестерпимо ярким.
«А если баба Стеша рядом? – запоздало подумал Игнат. – Велела ведь сидеть и не высовываться. Увидит – такого ремня всыплет…»
Он не успел дофантазировать положенные ему наказания, как бревенчатые стены избы заходили ходуном. Снаружи слышался нарастающий рев и треск, от окна полыхнуло, и сквозь рамы начал просачиваться тошнотворный запах гари.
Проворная Званка первой метнулась к окну. Выглянула в самый краешек стекла, но сейчас же отпрянула.
– Ох! – сказала она и повторила: – Ох…
Игнат следом залез на скамейку и тоже глянул.
Первым, что бросилась в глаза, было пламя.
Оно полыхало вполнеба, окрашивая деревенские крыши пурпурным глянцем. Игнату казалось, что даже от стекла исходит жар плавильной печи, таким близким и ощутимым был разбушевавшийся огонь. Над алым полотнищем стлался дым – густой и жирный, как кисель. И Игнат услышал, как где-то далеко, за этой ревущей огненной стихией, мучительно и страшно замычали коровы.
У плетня, кажущегося угольно-черным, словно собранным из обгоревших веток, спиной к избе стояла бабка Стеша. Ее жидкие волосы, всегда аккуратно собранные в пучок, беспорядочно развевались по ветру. Ветер трепал и подол цветастой юбки, измазанной чем-то маслянистым. А прямо перед бабкой стояли они…
Внутренности Игната скрутило в тугой узел. Какое-то саднящее чувство – предчувствие беды – заскреблось кошачьими коготками.
«Беги, – шептало оно. – Прячься…»
Но Игнат не побежал, а только стиснул мокрыми пальцами край подоконника и продолжал смотреть. Он никогда раньше не видел их, только слышал сказки да обрывки баек от других, видевших. Но сразу понял, кто стоит по ту сторону плетня.
Навьи.
Их было четверо. Один впереди, трое чуть поодаль. Не люди, только тени. Угловатые, вымазанные пеплом и сажей, грязно-серые, будто сказочные жуки-мертвеглавцы. Их неподвижность была искусственной, неживой.
«Пугала, – подумал Игнат. – Сбежавшие огородные пугала с соседского участка».
Бабка Стеша вздымала сухие старческие руки, и они напряженно подрагивали. Ветер вздымал подол юбки, оголяя ноги в аккуратно заштопанных чулках. Тени молчали, и бушующая стихия разворачивала за их спинами огненные крылья.
– Игнаш!
За рукав настойчиво дернули.
Игнат моргнул, опустил взгляд. Лицо Званки было испуганным, глаза широко распахнуты.
– Игнаш, не смотри! Сам же говорил, если долго на них глядеть, то увидят и заберут…
Мальчик отпрянул от окна.
– Стало быть, веришь теперь?
Званка закивала. Голубая заколка-бабочка съехала с челки, и девочка вернула ее на место побелевшими пальцами.
– Верю, верю. Да и как не верить? Черные совсем, неживые…
– О чем с ними баба Стеша говорит?
– Не знаю. – Званка покачала головой. – Но бабка твоя ведунья. Что-то да придумает…
Они помолчали, вслушиваясь в треск и рев пламени снаружи.
– Может, вернемся в подпол? – шепотом предложил Игнат.
На этот раз Званка не стала спорить. Кивнула, принялась слезать с лавки. В это же время за окном полыхнуло новым заревом. Изба задрожала, будто сказочный богатырь ударил по ней многопудовой палицей. В животе разом похолодело. Игнат не удержался и глянул в окно. Вслед за ним глянула и Званка.
У плетня не было больше ни бабки, ни темных, вросших в землю существ. Зато теперь горел другой край деревни. Веретенообразный жгут из пламени и дыма вырастал совсем близко от Игнатовой избы. И Званка закричала – высоко, громко:
– Мамка! Папка!
Потому что горел ее собственный дом.
Она скатилась с лавки кубарем, метнулась в сени.
– Не ходи! – крикнул Игнат вслед. – Там же…
«…навьи».
Ворвавшийся ветер проглотил окончание фразы и принес с собой запахи гари и дыма. И еще чего-то приторно-сладкого, неуловимо знакомого, как могло пахнуть из банки со старым, засахарившимся вареньем.
«Откуда бы взяться этакой сладости?» – подумал Игнат.
И понял: это Званка распахнула дверь…