Kitobni o'qish: «Портрет девочки в шляпе»

Shrift:

* * *

На солнечных берегах Америки

Сегодня впервые за долгие годы ему приснился дивный сон. Настолько приятный, что, проснувшись, он стал его додумывать. Нежась в постели, досочинял сюжет и сам удивился, какая благостная получилась картина.

В конце концов солнце, беспощадное даже сквозь плотные римские шторы, выдавило его из мягкой кровати. Кряхтя и почесываясь, он встал и пошел вглубь комнаты, подальше от светила, напевая:

– Не уходи, побудь со мною, пылает страсть в моей груди…

Приподнятое настроение утра не испортил даже кофе, который он любил выпивать на террасе и который нынче оказался чуть теплым.

– Варвара, ты дура, – объявил он горничной, – какого хрена ты наливаешь кофе, если я еще не вышел?

Варвара, дебелая рослая баба, ничуть не смутившись, забрала чашку, тут же поставила новую, налила и, удаляясь, пробурчала:

– Не вышел он! Как это не вышел, если я своими глазами видела – вышел!

– И снова ты, Варвара, дура. Я вышел без шлафрока. Посему вернулся, чтобы облачиться. Или ты не в курсе, в чем я поутру обычно…

Он повернулся посмотреть, внимает ли ему бестолковая Варвара, но ее и след простыл.

– Дура, – повторил он в третий раз.

Затем с удовольствием отхлебнул кофе и пропел на мотив услышанной когда-то глупой русской песенки:

– Дура ты моя синеглазая, без тебя мне не прожить и дня…

Положительно, утро удалось.

Он посидел еще немного в тени, но, поскольку солнце неумолимо продолжало наступление и двигалось как раз к террасе, пришлось ретироваться. В холле он остановился и посмотрел в зеркало. «Зерцало», как любовно назывался сей предмет, не показало ничего хорошего. Да-с, все-таки старость – не радость. Когда тебе за восемьдесят, щеки румянцем не горят и здоровьем не пышут. Однако сегодня глаза блестят, и чувствует он себя отлично. А это уже немало по нынешним временам.

Он прошел в кабинет и сел за стол. Стоявшая на столе шкатулка из красного дерева, инкрустированная перламутром и украшенная двадцатью пятью алмазами, двадцатью сапфирами чистой воды и четырьмя крупными изумрудами по углам, казалось, издавала нежный аромат сандала.

Он осторожно погладил поверхность и мягко нажал на головку ангела, украшавшую замок. Внутри что-то щелкнуло, и шкатулка открылась.

– А ларчик просто открывался, – прошептал он и осторожно достал из бархатного чрева шкатулки золотую медаль на голубой ленте.

Императрица на медальоне была изображена в профиль. Надпись гласила: «Б. М. Екатерина. II Iмперат. и самодерж. Всеросс.» Внизу, как положено, имя медальера – Тимофей Иванов. На тыльной стороне – Екатерина с Девой Марией возле алтаря и надпись в две строки: «коронована в Москве» и «сент. 2д. 1762».

Вдоволь насмотревшись на награду, он закрыл шкатулку, а медаль взял с собой. В углу кабинета стоял портновский манекен, обряженный в парчовый шлафрок, в точности какой был на нем самом, с перекинутой через плечо голубой орденской лентой. Он аккуратно прикрепил медаль к планке и отошел, чтобы полюбоваться.

– Ну, кажись, неплохо. Вылитый Александр Сергеевич Строганов! Первый граф в нашем роду!

Отступив еще немного назад, он так и эдак покрутил головой, любуясь манекеном, потом со вздохом убрал медаль в шкатулку, сунул ее под мышку и пошел, сначала по коридору вглубь огромного дома, потом открыл неприметную взгляду дверь и стал спускаться в подвал. Там он остановился перед другой дверью – сейфовой, привычно потыкал толстым пальцем в цифры электронного замка, сказал «сезам откройся», и дверь отъехала в сторону.

Хозяин дома прошелся по большому залу вдоль стен, увешанных портретами, и остановился возле музейной витрины в центре.

– Там царь Кащей над златом чахнет, там русский дух, там Русью пахнет, – пробасил он, понял, что сфальшивил в конце, и, откашлявшись, повторил последнее слово.

– Пааахнееет! Вот так!

Под стеклом лежали ордена, медали, портсигары, памятные подарки и орденские ленты. Он пристроил медаль на бархатную подложку, шкатулку поставил на стол с мраморной столешницей и пошел к выходу. По мере его движения гасли устроенные в потолке и стенах лампы.

Лишь шкатулка долго продолжала поблескивать драгоценными камнями и золотом таблички, на которой было выгравировано: «Графу А. С. Строганову от благодарной Екатерины в честь Тезоименитства».

Герман

Плотность населения деревни Любилки – девять человек на восемь дворов. Семь одиноких, брошенных бабок и дед Кирьян с мальцом.

Деда в деревне не любили. Причин тому было несколько. Первая, что Кирьян ни с кем из соседок не только не любился, а и дружбы не водил. Хотя был крепок и силен не по годам. Бабки, конечно, не первой свежести, однако выбор все же был. Анютка была других моложе ненамного, однако собой симпатичная и еще фигуристая. Шура полноватая и рыхлая, как квашня, но зато на лице ни одной морщинки и ямочки на щеках. Были свои прелести и у других, но Кирьян ото всех нос воротил. Однажды подрядился крышу перекрыть у Любки. Перекрыл, а когда она сказала, что согласная, чего уж там, на другой день стал по другой стороне улицы ходить и больше свою помощь никому не предлагал. Просили – делал, конечно, но после работы от угощения отказывался и сразу бежал домой со своим парнишкой водиться. А мальчонка-то, все ведь знали, был приблудный и Кирьяну вовсе не родня. Тот привез мальца из интерната в другой области, куда ездил отходником и подвизался то стропалем, то столяром, то вовсе печником.

Звали приблуду Геркой, и поселился он в Любилках, когда имел от роду всего три года. Где его Кирьян надыбал, никто не знал, однако документы выправил честь по чести, содержал в строгости, но в достатке, учил всему, что сам умел, старался одного не оставлять и ни на кого менять не хотел – ни на жену, ни на любовницу.

Все удивлялись и тому, что, когда Гера подрос, в интернат его дед не отправил, а стал возить в районную школу, для чего приобрел и отладил мотоцикл с коляской.

Наведывались к Кирьяну из органов опеки не раз, однако плохого ничего не находили. Хозяйство дед вел исправно, за мальцом следил, к учебе нареканий не было, так что, как ни рядили о нем соседки, как губы ни поджимали, жили старый да малый дружно да весело.

Лет с семи Кирьян стал брать мальчишку с собой на заработки. Только тот на каникулы, они тут же вместе наладятся куда-нибудь. Особенно часто в Успенскую пустынь, где семеро монашек восстанавливали обитель и нуждались в помощи, как никто.

Когда Герка подрос, стал ездить в пустынь сам. В Любилках и не знали, что в обители начал мальчишка рисовать. Была при монастыре небольшая иконописная и реставрационная мастерская. Матушка Варвара сама была из художников, насельниц нашла таких же и организовала артель.

До окончания школы Герка там обитался и, видно, многому научился, потому что учиться отправился в Петербургский институт самых главных искусств, выучился и стал работать реставратором, да не где-нибудь, а в каком-то приличном месте, где платили вовремя и хорошо.

После этого Кирьяна невзлюбили еще больше. Мало того что приблудный парнишка птицей высокого полета оказался, так еще деда не бросил, а отремонтировал дом, пристроил мастерскую, купил Кирьяну УАЗ «Патриот», стал наведываться то один, то со товарищи и живать подолгу, работая на свежем воздухе в свое удовольствие.

Одна польза – стали в Любилках появляться молодые люди, Геркины друзья, снимали у бабок жилье, а это существенно увеличило доходность местного населения.

Но все равно хорошей жизни Кирьяну не простили и за глаза осуждали. За что? Да за все!

Гера относился к дедовым соседкам с пониманием, посмеивался только. А что касается Кирьяна, тот словно не замечал предвзятого отношения, радовался успехам своего мальца и жил себе, не тужил.

Лет до восьми он думал, что зовут его Герасим, а фамилия – Сайкин. Как у деда. Когда впервые увидел свое имя в свидетельстве о рождении, был удивлен. Оказывается, по документам он – Герман Александрович Строганов. В школе по фамилии никого не называли. Зоя Петровна считала, что детей надо звать только по имени и уменьшительно-ласкательно. Герочка, Герушка – вот что он привык слышать. Дома дед звал Геркой, а иногда Гераклом. В шутку, конечно. Рос мальчик высоким, но тощеньким. Прямо былинка на ветру. Вот Кирьян и посмеивался над его худобой. Гера не обижался, но к сведению принял. Записался в секцию при районном клубе, начал заниматься дома и к «осьмнадцати», как говорили в Любилках, годам стал крепким и плечистым.

Сразу после школы в питерский Институт искусств и реставрации он все-таки не поступил. Выпускнику сельской школы не хватило баллов. Герка особо не переживал и решил отслужить в армии. Забрали его осенью, а уже через два года он все же стал студентом.

В институте Герман получил кличку Фриц за немецкое, как все считали, имя. Гера к прозвищу привык и даже подписывал им свои работы. Рисовал он неплохо, преподаватели пророчили успех, но Герман стал реставратором и никогда об этом не жалел. Воспитанный в сельской глуши, он ценил уединение и тишину. Кропотливость и терпение, необходимые для реставратора качества, дед воспитывал в нем с детства. Герман занимался этой непростой работой с удовольствием и за несколько лет преуспел. В профессиональных кругах считалось, что Фриц может «вытащить» любую, даже самую тяжелую, картину или икону. И это была правда.

Живопись Герман не бросил, иногда даже что-то продавал, чаще дарил. Летом разрисовал районный клуб, где ему помогли окрепнуть, потом актовый зал в школе, а Зое Петровне расписал забор, да так, что к нему стали привозить школьников на экскурсии. В Успенскую пустынь он по-прежнему ездил часто. Там его привечали и гордились. Он помогал и монастырю, причем много. Матушка Варвара теперь сама училась у него новым приемам, узнавала, с какими химикатами лучше работать по тем или иным поверхностям, и много всякого другого.

Кирьян не мог дождаться от Германа только одного – женитьбы и детишек. Мечтал застать то счастливое времечко, когда его выкормыш обзаведется семьей. Однако время шло, Гере перевалило за тридцать, а дело не сдвинулось. Девушек вокруг парня крутилось немало, но никакая не засиделась, не прирослась.

Одно время Кирьян надеялся на Геркину однокурсницу по имени Светлана. Света была хороша всем – и статью, и светлой пушистой косой, и румянцем во всю щеку. А пуще всего она нравилась Кирьяну домовитостью. Не успела появиться в их с Геркой доме, как сразу начала готовить, прибираться, даже бельишко на речку ходила полоскать. Кирьян уже прикидывал, не начать ли материалы для пристройки к дому закупать. И только он уже было обрадовался, как пушистокосая и румянощекая Светлана исчезла. Дед приступил с расспросами к Герке, но на того где сел, там и вокзал.

– И чего девку забраковал? Ведь как сильно тебя любила! Аж стелилась вся.

Герка только усмехнулся.

– Да не любила она меня. Просто замуж сильно хотела.

– Она хотела, а ты, значит, не хотел?

– Выходит, не хотел.

Вот и весь сказ.

На следующее лето Герка привез другую. Та бельишко не стирала. Та была пава. Правда почти безволосая, с коротким ежиком вместо кос, но зато волоокая. И имя имела соответствующее – Хельга. Эту дед Кирьян побаивался. Скажешь вроде хорошее и простое, а она поведет своими коровьими глазищами, и сразу кажется, что чушь какую-то сморозил. Кирьян маялся, но терпел. Лишь бы Герке было с ней хорошо. Но волоокая Хельга испарилась еще быстрее Светланы.

Потом девушки стали, как выражался Кирьян, мелькать перед глазами. То одна мелькнет, то другая. Но никто не примелькался настолько, чтобы остаться в их жизни навсегда.

Ничего хорошего в этом не было, но что делать? Дед Кирьян запасся терпением и стал ждать.

Лора

Ее дед вырос в Пушкинском детдоме № 10, куда перед войной привозили детей испанских коммунистов. Мигель Алонсо был самым младшим из них. Его вывезли в три года, поэтому родителей своих он не помнил. В России прижился, завел семью и наплодил детишек. Женился, впрочем, тоже на испанке, девочке из интерната, поэтому в роду все были черноволосые и смуглые. Как-то получилось, что последующие скрещивания не размыли эту испанскую внешность, поэтому Долорес Сарита Алонсо выглядела, как и вся ее родня, типичной жительницей Пиренейского полуострова. Высокая грудь, тонкая талия, крутые бедра.

В Петербург семья перебралась, когда Лора была младенцем, поэтому она считала себя коренной ленинградкой и обожала этот северный город. Испанская кровь впустила в себя холодную невскую воду, и получилась интересная смесь из южной страстности и северной рассудочности. Своенравная и гордая, как испанка, жесткая и строгая, как истая северянка. Вот такая выросла девочка. Характер ее никому не нравился, кроме нее самой. Как ни старались родители и школа приручить этого иноходца, ничего не получалось. С таким характером только к тиграм в клетку или на стройку прорабом, но неожиданно для всех Сари, как звали ее в семье, поступила учиться на искусствоведа и стала заниматься атрибуцией – установлением авторства картин, времени их создания и прочими сложными вещами, которых в семье простого служащего отродясь не понимали. При таком характере корпеть над книгами, копаться в документах и просиживать месяцами в архивах и лабораториях? Это вообще не для нее! Как она может? Но она могла и получала от этого удовольствие.

Как и от танцев. Лет в одиннадцать родители отдали ее в кружок, где учили танцевать фламенко. Надо же было как-то поддерживать испанский дух и традиции! Шла Лора упираясь, но после первого занятия стала бегать в кружок с охотой. Страстный танец оказался ей по нраву. Повзрослев, она не только не бросила детского увлечения, но стала вести кружок сама, когда ее педагог переехала в другой район.

После смерти Мигеля отец Лоры Антонио Алонсо стал часто ездить на встречи детей испанских коммунистов, вывезенных в СССР. На последней он увидел книгу об истории этих детей и их семей. С волнением Антонио прочитал, что Мигель Алонсо происходил из знатного испанского рода Алонсо де Витория. Многие испанцы имели двойные фамилии, и вторая часть с приставкой «де» чаще всего присваивалась по названию местности. Витория-Гастейс – столица Страны Басков. Именно там находились обширные земли рода Алонсо. Во время франкистского путча Алонсо выступили против бунтовщиков, а один из них, Карлос, и вовсе связался с коммунистами, женился на девушке из народа и погиб вместе с ней в 1939 году. Их кроха-сын был спасен и вывезен в Советский Союз.

Потрясенный Антонио поспешил познакомиться с автором книги – Альберто Хименесом. От него Антонио узнал, что род Алонсо де Витория здравствует по сей день и даже процветает. Им будет приятно узнать, что в далекой России проживает кровная родня. Альберто сообщил, что в ближайшее время собирается посетить Петербург и будет рад рассказать подробности при встрече.

Вскоре он и вправду приехал. Хименес познакомился с женой и дочерью Антонио и с охотой поделился всем, что знал, за семейным обедом.

Лору он с ходу стал называть Саритой, по ее второму имени, как звали ее только самые близкие.

Через месяц Альберто снова навестил испанских друзей и позвал Лору на свою лекцию в Герценовский университет. Потом пригласил в театр. Затем в ресторан. Тут родные догадались, к чему все идет, и обрадовались.

Альберто Хименес был еще молодым, не более сорока, человеком, умным, хорошо образованным, вполне состоявшимся. Кроме того, он умел нравиться. Именно эту его способность Лора заметила сразу и, как выразился Антонио, «взъерепенилась». Все, в чем виделась попытка манипуляции, вызывало у нее бурный протест. Хочешь мне понравиться и уверен, что у тебя все получится как не фиг делать? А вот и нет! Неприятие возникало вовсе не в результате «факторного анализа или построения четких силлогизмов», к которым призывал отец. Лора просто чувствовала, что Альберто не ее человек. Хотя, если бы не поступательно-наступательные телодвижения в ее сторону, не ласковые, нет, ласкающие глаза, прикладывание к ручке, заглядывание в лицо, Лора могла бы общаться с доном Хименесом вполне мирно. Он много знал, был прекрасным рассказчиком. Слушать его можно было бесконечно. Но и только.

По наивности или малолетству Лора думала, что если не замечать явных сигналов с его стороны и продолжать общаться по-дружески, то можно долго держаться на этой стадии отношений. Дон Хименес думал иначе. Однажды вечером, вернувшись с работы, Лора застала Альберто обсуждающим с ее родителями матримониальные планы. По взволнованным и счастливым лицам Антонио и Долорес она поняла, что вариант отказа в этом кругу даже не рассматривался.

Разговор с отцом состоялся в тот же вечер. Вернее, уже ночью, после того как откланялся окрыленный надеждами дон Хименес.

Антонио искренне не понимал, почему Лора не хочет замуж и собирается жить одна.

– Один – это неплохо. Только синонимический ряд подкачал! Одинокий, одиночка! Ты только послушай, как страшно это звучит! Так и до «одичалого» недалеко!

Когда Антонио Алонсо горячился, у него всегда потели очки. Он достал платок, но вместо очков вытер сухой лоб.

– Сейчас это тебя не пугает. Понимаю. Но… не понимаю почему?

– Папа, не в этом дело! Я не хочу одичать! Я нормальная! Но мне не все равно с кем! Это ты можешь понять? – отбрыкивалась Лора.

– Именно об этом я и говорю! И нам не все равно! Тут мы с тобой едины! – наседал Антонио.

– Хватит уже синонимических рядов!

– Сарита, прекрати орать как дикий осел!

– Ору, потому что ты меня в упор не понимаешь!

– Я понимаю тебя лучше, чем ты сама! Дон Хименес – один из нас! Сохранится главное – единая ментальность! Испанский дух! Кровь!

– Ууууу!!! – взвыла непокорная дочь. – Не могу больше! Все!

И хлопнула дверью. А на следующий день собрала вещички и съехала.

Как объяснили ее переселение из родного дома на съемную квартиру у черта на куличиках дону Хименесу, Лора не спрашивала. Но, похоже, он все понял. Или ей так казалось? Во всяком случае, перестал маячить у нее перед носом, что было неплохо само по себе.

Хотя… иногда Лоре казалось, что он просто затаился.

Ольга Тимофеевна

В то время Лора писала работу по портретному искусству восемнадцатого века и часто работала в Строгановском дворце, музейные экспозиции которого включали несколько замечательных работ того времени.

Там Лора познакомилась с Ольгой Тимофеевной, одной из смотрительниц, которые обычно сидят на стульчиках у входа в залы. Старушка обратила на себя внимание Лоры своей непохожестью на строгих музейных дам. У нее были ярко-розовые волосы и малиновая помада на губах бантиком. Девушка присмотрелась к необычной смотрительнице и почувствовала необъяснимую симпатию, словно к родному, давно знакомому человеку. Старушка была такой же белой вороной в славном племени музейных работников, как и Лора в своей семье.

Потомственная ленинградка, Ольга Тимофеевна прожила в этом городе безвылазно всю жизнь. Ее мать девочкой пережила блокаду, потеряв всю семью. После войны замуж не вышла. Мужиков было мало, да и те на тощую блокадницу, пусть даже молоденькую, не клевали. Из эвакуации вернулось много женщин. Их тоже потрепало войной, но все же они были более откормленными и бойкими. Аделаиде ничего не оставалось, как постараться хотя бы родить ребеночка, чтобы было зачем жить. Сначала она попробовала с двумя сотрудниками наркомата, где трудилась машинисткой. Ничего не получилось. То ли плохо старалась, то ли в блокаду все в ней вымерзло и высохло. Последнюю отчаянную попытку она предприняла, когда к соседке вернулся муж. Безногий, весь израненный, да еще сильно пьющий Силантий казался совсем не годным для этого дела, но Аделаиде больше ничего не оставалось. Когда соседка уехала в деревню за картошкой, она напоила бедолагу и буквально завалила на себя. Наутро Силантий ничего не помнил, а она начала ждать. И чудо случилось. Через месяц Аделаида поняла, что беременна. Девочка родилась недоношенной и слабенькой, но выжила. Аделаида назвала дочку Ольгой в честь поэтессы-блокадницы Ольги Берггольц, а отчество записала по своему батюшке – Тимофеевна.

Несмотря на болезненность, Ольга росла любознательным и веселым ребенком, много читала и хорошо училась. После семилетки освоила профессию стенографистки и устроилась по протекции Аделаиды в тот же наркомат. Все бы хорошо, только с мужиками у Оленьки не ладилось, как и у матери. Не то чтобы она была некрасивой, но, видно, так уж им обеим на роду было написано. Мужики рядом с ней надолго не задерживались. Словно природа мстила за то, как Аделаида зачала ребенка. Соседка, жена Силантия, родила мальчонку почти одновременно с Аделаидой. Витек и Ольга росли вместе и славно дружили, но, вернувшись из армии, парнишка надумал жениться на подружке. Аделаида, услышав эту весть, отвела дочь подальше от дома, в парк, и там растолковала что к чему. К новости, что Витек приходится ей родным братом, Ольга отнеслась с юмором, мать винить не стала и жениха отшила в тот же день. Парень обиделся и по примеру папаши запил. Соседка взялась было скандалить, но Ольга быстро заткнула ей рот и спровадила. Вечером они с матерью, правда, немного всплакнули, но делать нечего, и две одинокие женщины продолжали жить дальше.

Аделаида протянула до восьмидесяти. После ее смерти Ольга осталась в их коммунальной квартире одна. Силантий с женой померли еще раньше, сгинул где-то на Северах и Витек. Две комнаты стояли закрытыми, в третьей жила Ольга Тимофеевна. Чтобы не сдохнуть от одиночества и скуки, она начала чудить. То летом отправится гулять в костюме снеговика, то прицепит на самокат клаксон и рассекает на нем по улицам, пугая прохожих, то купит парик Снегурочки с белой косой и кокошником сверху и пойдет в булочную. Розовые волосы были самым невинным развлечением. Она все-таки не была сумасшедшей и понимала, что в музее разгуляться ей не дадут. Быстренько спровадят вон. А ей нравилось работать в великолепных дворцовых залах, рассматривать посетителей, слушать экскурсоводов, а после смены не спешить домой, а читать книги в знаменитой библиотеке или прогуливаться по опустевшим залам, пока уборщицы наводят чистоту.

За двадцать лет работы в музее Ольга Тимофеевна увидела и узнала много интересного. Только менее одинокой от этого не стала.

Молодая сотрудница научного отдела подошла к Ольге Тимофеевне познакомиться на пятый день своего появления в Строгановском дворце. Она была интересная, эта смуглая черноволосая девушка яркой неславянской внешности. Ольга Тимофеевна всегда любила новые знакомства, они разговорились и легко сошлись, понравившись друг другу. Причина столь быстрой взаимной симпатии была непонятна, но натура обеих была такова, что раздумывать над этим они не стали, а просто получали удовольствие от общения.

Старушка сразу стала называть новую подругу Лолкой, а та ее – Тимофевной, Мадам или Ваша светлость. Они полюбили пить чай с белевской пастилой во время обеденного перерыва и болтать обо всем на свете. Узнав, что из-за конфликта с родителями девушка живет на съемной квартире в пригороде и добирается до работы почти два часа, Ольга Тимофеевна, не раздумывая, позвала ее к себе. Лора согласилась, и, ко всеобщему удивлению, они дружно зажили вдвоем в квартире на Захарьевской улице, недалеко от Литейного проспекта. Тимофевна открыла комнату, которая принадлежала когда-то ее деду и которой она не пользовалась. Они вымыли и вычистили все, что можно, выбрали вместе новый диван, установили на кухне душевую кабину, купили новый чайный сервиз и чайник со свистком.

Вечерами они вели беседы на самые разные темы. Им было интересно и весело друг с другом.

– Вот скажи мне, Лолка, как ты с таким характером да и пошла на такую работу? – недоумевала Ольга Тимофеевна.

– С каким таким и на какую такую, Мадам?

– Характер у тебя бойкий и… как бы это сказать… взрывоопасный, а работа степенная, кропотливая и… скучная, уж извини.

Лора захохотала.

– Насчет характера вы правы на все сто, но про работу не соглашусь. История искусства – это же Клондайк открытий! Я писала диплом по Жан-Марку Нантье. Это художник начала восемнадцатого века, который портреты Петра Первого и Екатерины, жены его, написал. Так я столько накопала, что просто запала на это дело! Ни один жанр не вызывает столько немыслимой путаницы, как портрет. А в восемнадцатом веке с атрибуцией вообще беда была! Это дико интересно – получить неизвестную работу неизвестного художника, а потом откопать и художника, и модель. То есть их имена, а не трупы. Или найти картину, которая считается утраченной. Это просто кайф!

Лора запихала в рот кусок пастилы и даже головой помотала от наслаждения.

– До чего я пастилу обожаю! А еще финики! Надо завтра купить. Чайку подлить?

Вечер прошел очень весело. Они много смеялись и не подозревали, что неприятности уже на подходе и совсем скоро станут угрозой для их развеселой жизни.