Kitobni o'qish: «Легкими шагами»
I
По субботам у Тимохиных пекли пироги. С самого утра дрожжевой дух медленно растекался с третьего этажа по лестничным маршам вниз и ближе к обеду преображался в дразнящий запах равномерно пропеченной сдобы с нотками слегка подгоревшего варенья. Летом, когда поспевала ягода, варенье заменяли свежим ассорти, обильно посыпали сахаром, и от такой подмены запах делался совершенно невыносимым, вырывался из распахнутого окна на свободу, заставлял прохожих вдыхать божественные благоухания и сглатывать обильную слюну.
Пироги пекла бабушка Тимохиных, а ее зятю, Артему Сергеевичу Журавлеву, все соседи наравне с дворничихой Грушей завидовали черной завистью. Такой тихой, покладистой тещи во всем подъезде никто больше не имел. Мария Васильевна отличалась интеллигентной скромностью, кротким нравом и глубиной восприятия жизненных неурядиц, дарованной не всем, а исключительно благонадежным. Но в этом семействе все были благонадежны, и тем таинственней оказалось происшествие, в одночасье изменившее и статус семейства, и общественное мнение.
В октябрьский погожий день, именно в субботу, у Тимохиных пропала девочка Лиза. Вышла из дома, а назад не вернулась. Соседки с постными лицами несли соболезнования, шептались по углам о назревавшем конфликте, частых ссорах и давнем грехе самой Марии Васильевны, но сказать точно ничего не могли. С чьих-то слов, оброненных по недомыслию, заговорили о похищении. Детей целую неделю не выпускали во двор, в школу провожали по часам, по часам и встречали. Дворничиха Груша с пушистой метлой блюла напряженную обстановку, с утра до вечера мела у подъезда окурки и зорко примечала подозрительных элементов, праздно шатающихся по дворам.
Большого смятения в самой семье Тимохиных почему-то не происходило, а должно было – случай неординарный, из ряда вон выходящий, – пропала девочка, и никто пальцем не пошевелил, чтобы ее разыскать. Вечером первого дня Мария Васильевна все-таки побежала по дворам-подворотням, два раза зачем-то забегала в жилищное управление, просила ключи от подвала. Дочь ее Юля с малолетним сынишкой на улицу не показывалась, поочередно названивала мужу на работу и в милицию. В последней инстанции просили успокоиться, подождать, чего – непонятно, и через три дня прийти в отделение с заявлением о пропаже ребенка.
От ярости у Юли синели губы. С большим усилием она вызвонила мужа, вырвала его из лап научного совета, и через полчаса ошарашенный новостью и бездействием правоохранительных органов Артем Сергеевич вместе с тещей бегал по соседним дворам, осматривал подъезды и рвался в подтопленные подвалы, по три раза уже проверенные Марией Васильевной.
На вторые сутки объявилась милиция. Двое мужчин с серыми лицами в прокуренных кожанках не торопясь прошли по квартирам, поспрашивали соседей и предполагаемых подруг, долго всматривались в виноватые лица. Ничего. Никто не видел, никто не слышал. На третий день обученная собака по кличке Пальма, обнюхав девичий ботинок, метнулась от подъезда влево, затем вправо и с разочарованием присела возле огромной лужи под домовой аркой.
Ровно за неделю перед странным происшествием коммунальщики вспомнили об отопительном сезоне и, воспользовавшись безмятежностью выходного дня, решили проверить годность ржавых труб. Трубы давления не выдержали, благополучно потекли. Прямо на выходе со двора собралась грандиозная лужа, правда, мелкая, но по ширине от стенки до стенки, обойти невозможно. Мальчишки пускали в ней бумажные кораблики, крушили целые флотилии, и кто-то из активистов кирпичами выложил мостки. Ходили по ним, как по болотной гати, не надеясь на скорое осушение. Потому что все трудовые резервы во главе с управдомом латали трубы. Вот-вот ждали первые заморозки.
По кирпичам Пальму водили до самого вечера, но собачье дефиле себя не оправдало. След обрывался возле лужи, а возле трансформаторной будки, где Лиза остановилась всего на секундочку, след ее за три дня успели залить мочой дворовые коты и бомжи из соседнего сквера. Спросить пятилетнюю Люсю из двенадцатой квартиры никто не догадался, а если бы спросили, то Люся с удовольствием бы ответила, что с пропавшей Лизой она столкнулась именно возле трансформаторной будки и даже поинтересовалась: «Куда бежишь?», но неопределенный ответ «на кудыкину гору» мало чем мог помочь оперуполномоченным и Пальме в частности.
– Легкие шаги у девочки, – сокрушался младший сержант опергруппы, подбадривая собаку. – Ну, Пальмуша, милая, ищи, ищи…
Невольно чувствуя за собой вину, овчарка смотрела преданно и печально. Поздно спохватились, если бы сразу, а через три дня – какие следы!
После неудачных розыскных мероприятий по всему району волонтеры с ответственными лицами расклеили нежные, трепещущие на осеннем ветру листки с лицом приятным, овальным, с чуть раскосыми глазами и глубокими ямочками на щеках. «Разыскивается… 13 октября… ушла и не вернулась… 1989 года рождения… всех, кто видел, кто знает…»
Никто не видел. Никто не знал. Как в воду канула, в дворовую зловонную лужу, из которой бродячие псы лакали оголтелыми стаями, а потопленные кораблики превратились в грязную жижу…
Шестой «А» лихорадило три недели. Профилактические беседы о собственной безопасности вел сам директор в надежде, что нестандартная ситуация скоро сама собой разрешится, беглянка вернется под сень родного дома, и нарекания со стороны общественности школа, возможно, избежит. Как только на гранитный пол вестибюля ступила лакированная туфелька инспектора из отдела народного образования, директорское упование сменилось тихим отчаянием. Все ожидали наказания, чувствовали – виновны без вины. Кто-то слышал, как в учительской бабушка Лизы кричала с сердечным надрывом: «Сделайте же что-нибудь!». Сделать хотели, но что именно, никто не знал. Шептали соболезнования, пожимали плечами, с чувством исполненного долга расходились по кабинетам.
Дети остро чувствовали смятение взрослых. Пубертатный период давал им особую привилегию, когда нервные окончания телесных оболочек жадно улавливали слабые колебания чужих душевных волнений. На уроках все сидели прилежно, на переменах по углам сбивались в стаи и шепотом обсуждали жуткое происшествие. Девочки убедительно доказывали, мальчики философски опровергали. Взрослые, чувствуя подвох, нахрапом пытались сломить выстроенную стену недоверия. Что-то просочилось, но сущая ерунда, никак не связывающая волнения с дисциплинарным взысканием.
В присутствии следователя кто-то вспомнил один момент, увиденный краем глаза второпях, но и малого было достаточно, чтобы любопытные взгляды полетели в сторону высокого, красивого мальчика в белом поло фирмы Lacoste. Новенького звали Влад Дроздов. Был он из приличной семьи, а в новую школу попал из-за переезда в новую квартиру. В этой семье все, включая мебель, ремонт и кредит в круглую сумму, было абсолютно новым и дорогостоящим.
Исключительная индивидуальность новенького чувствовалась во всем, в манере держаться, в развитой речи, начитанности, в способности думать прежде, чем говорить. Такой феномен потряс не только одноклассников. Уставшие от ученической тупости педагоги, особенно гуманитарии, храбро расправили плечи и наивно предлагали Влада в пример. Такое не прощалось. Но все попытки подловить его после занятий заканчивались провалом. Кто-то успевал Влада предупредить, хотя и так было понятно – кто. Девочки по естественным причинам скорейшей акселерации питали к новенькому особую слабость, и в ту минуту, когда произошло первое знакомство, освещенное его учтиво-наивной улыбкой, пара-тройка сердец дрогнула в любовном предчувствии, предательски учащая пульс. Класс разделился на два лагеря: одни хотели с Владом дружить, другие – избить до потери этого самого пульса из-за собственного бессилия составить ему конкуренцию.
Лиза стояла за правду. Ей удавалось сохранять нейтралитет и в то же время сдерживать мальчишескую ярость. Два раза его пытались подловить за соседними гаражами, но в короткой записочке, так ловко и незаметно вложенной в руку, советовали задержаться после уроков на факультативе по истории, и Влад из чувства самосохранения охотно следовал совету. В джентльменском порыве он пару раз проводил Лизу домой. Поэтому двенадцатилетние ревнивицы нелогичными, только им известными умозаключениями, связали пропажу одноклассницы с Владом и поговаривали о каком-то совсем уж невозможном инциденте, произошедшем между ними то ли в раздевалке, то ли на заднем хозяйственном дворе, но без свидетелей. Утверждали наверняка, клялись-божились, разрисовывали подробностями, украшали деталями. Влад сохранял ледяное спокойствие, вел себя предельно вежливо, только зеленый логотип поло скалился зубатой крокодильей пастью.
В учительской без посторонних ушей три раза его допрашивал следователь. Директор вызывал родителей на откровенный разговор, намекал на известные факты, но мама Влада резко отмела беспочвенные подозрения и убедительно пригрозила скандалом. Новенького оставили в покое. Нелепые слухи подавили в зародыше, не дав буйной детской фантазии переродиться в немыслимую фантасмагорию. Спустя месяц волнения улеглись окончательно.
Следствие замерло в той наивысшей точке амплитуды, когда ожидаемая развязка сама съезжала по графическому изгибу прямо в руки, но график резко оборвался. Выученную брать след Пальму человек разумный не превзошел, с похожей растерянностью просидел он над стопкой опросных листов, и где-то на третьем десятке личных анкет логическая цепь замкнулась. Всё. Тупик. Следователь покидал школу с уверенностью через месяц-два сюда вернуться, слишком крепкое директорское рукопожатие внушило ему эту мысль.
Лизу считали пропавшей без вести. Назвать ее умершей не решался даже директор, но кто-то в информационную доску возле учительской вдавил кнопкой распечатанную на принтере, любительскую фотографию с затушеванным черным углом вместо траурной ленты. Многие поверили, понесли к стене цветы, но вовремя опомнились. Листок сорвали.
Расстроенная вопиющей выходкой географичка Людмила Павловна, милая, добрейшая женщина, не могла подавить рыданий, сидела в секретарской возле фикуса и каждому поясняла:
– Чудовищно! Какая жестокость! И не смешно ведь, совершенно не смешно. Какие черствые души…
В суете никто не заметил исчезновение настоящей Лизиной фотографии с доски почета, цветной, двадцать на пятнадцать, где Лиза улыбалась широко и радостно еще два года назад, когда в начальной школе была первой ученицей, круглой отличницей. Два взбитых в суфле банта святым нимбом оттеняли наклоненную головку. Покатый лоб, косая челка, глаза торжественно печальны. Вместо фотографии на доске зияло пустое место.
Ее давно следовало снять. Фотографию. Пятый класс Лиза закончила с двумя четверками по русскому и физкультуре. Такое несоответствие дисциплин у многих вызвало глупые вопросы: а по физкультуре почему четыре, русский-то понятно, но физкультура почему? Пожимали плечами, удивлялись. Не понимали. Из отличниц Лизу безжалостно вычеркнули, а с доски почета снять забыли.
Место ее возле окна на третьей парте пустовало до ноября. Потом класс уплотнили двумя новенькими девочками, и пустое пространство, напоминающее об исчезновении целой физической единицы под номером восемь в журнале успеваемости, заполнилось и потеряло свою тревожность. К концу второй четверти, как раз перед новогодним торжеством, о Лизе ничего не напоминало. После зимних каникул появился новый журнал в зеленой обложке из кожзаменителя. Каждый, кто туда заглядывал из любопытства, Лизину фамилию уже не находил. Она тоже исчезла. Пропала без вести.
О Лизе вспоминали редко. Класс зажил буднично, и ни одна живая душа не знала, что после воскресных занятий с репетитором по английскому языку Влад садился на трамвай, проезжал две лишние остановки и, минуя ряд широких многоэтажек, нырял под дворовую арку, где от осенней лужи остались одни кирпичи. Подъезд встречал гостя протяжным эхом скрипучих петель. Глухо отзывались ступени. Тонко дребезжало в оконной раме треснувшее стекло. Влад и сам не знал, какая сила влекла его на третий этаж к коричневой двери, за которой его ждали покрасневшие от слез глаза, уступчиво-ласковый голос с трелью в верхней октаве и чуть теплые пирожки с яблочным повидлом, для него слишком сладкие. Подчиняясь ритуальным действиям, всякий раз он убеждал себя, что больше сюда не придет. Слишком долго тянулись минуты вежливого визита, слишком навязчиво предлагали ему чай и альбом, хранивший память детских лет.
Мария Васильевна завладевала гостем единолично. С порога вела в свою комнату, где на письменном столе, заставленном иконами пополам с внучкиными фотографиями, лежала ажурная, вышитая гладью салфеточка, и чашки с круто изогнутыми ручками сияли голубизной, томясь в ожидании воскресной церемонии. Случались такие дни, когда к ним заглядывала молодая женщина, удивленно интересовалась: что за мальчик, откуда? Но Мария Васильевна резко закрывала перед ее узким носом дверь, и покой их больше не тревожили. Знакомиться с Лизиными родителями Влад не спешил. Вполне хватало и того, что он был вхож в семью Журавлевых через бабушку, с удовольствием и некоторым долгом проводил с ней короткие встречи. От них светлело на душе.
Воспоминания о раннем Лизином детстве подтверждались потертыми фотокарточками, бережно вклеенными в толстый альбом. Их было много, и все они, подписанные точными датами, несли память о той, которая осталась для него загадкой, виной и острой занозой одновременно.
Мало чем могли помочь Владу эти снимки. Худая девчушка с огромными глазами то в костюме снежинки, то в русском кокошнике в обнимку с куклой, то с такой же девчушкой, только пухленькой и выше на полголовы. Лиза по сравнению с ней сама казалась куклой с точеным фарфоровым личиком, узкими плечами, в платье с пояском в горошек и оборочками по воротничку.
– Красавица наша, – вздыхала бабушка.
И Влад соглашался. Лиза, действительно, притягивала взглядом настороженных глаз, неулыбчивая, упрямая, звонкая как струна. Стойкий оловянный солдатик.
– Она вернется, обязательно вернется, – уверяла Мария Васильевна, подливая в широкую чашку густую заварку.
И Влад снова соглашался. Должна вернуться! Иначе как он будет жить с феноменальной способностью говорить одну сплошную правду и одновременно лгать, стоило лишь кому-нибудь из ребят в классе напомнить о Лизе Журавлевой. Они не верили ему и правильно делали.
В светящихся витринах он ловил свое вытянутое лицо, скользящее в отражении, и ненавидел себя за трусость. Материнские слезы связали его по рукам и ногам. Он обещал матери, что ни одна живая душа не узнает о том, что он натворил. Глупое, случайно вырвавшееся слово по существу разрушило две жизни – его и Лизину.
Первое время он верил, что повстречает ее прямо на улице, оглядывался на каждую девочку, примечал легкое сходство, и моментами его сердце обмирало. Прежде чем заснуть, долго смотрел в черный квадрат окна и представлял, как узнает ее в толпе или в трамвае, на автобусной остановке или у входа в кинотеатр. Вцепится в тонкое запястье и силой приведет домой, а потом попросит прощение у всех и, в первую очередь, у Марии Васильевны.
– Она непременно отыщется, – шептала бабушка на пороге, провожая гостя.
И Влад свято верил в теорию случайных совпадений.
Напоследок Мария Васильевна касалась его руки, и теплая волна проходила через все тело, связывала их одной болью, объединяла общей тайной. Ни он, ни она в похищение не верили, а то, о чем знали, произнести вслух боялись, уступая друг другу первенство признания. Каждый нуждался в сочувствии и утешался воскресным чаепитием с мыслью о том, что в следующий раз будет вознагражден радостным известием. Время шло, а известие запаздывало.
В семнадцатую квартиру Влад ходил всю весну. Летом родители увезли его в Ригу, к морю, к родной бабушке, а осенью его ждала новая школа с математическим уклоном. Наконец-то Влад нашел равных по духу. При университете открылись курсы юных программистов. Ноутбук с четырехъядерным процессором и тонкая брошюра Джеймса Гослинга круто завернула линию жизни по восходящей спирали, и ничего кроме языка Java с новейшими дополнениями Влада больше не интересовало.
Образ сероглазой девочки постепенно стерся, как стирается проливными дождями летняя грязь на оконном стекле. Одним снежным вечером, когда из-за непогоды трамваи торопились в депо, безжалостно высаживая пассажиров на произвол судьбы, на углу театрального сквера, где всегда многолюдно, он столкнулся с худенькой девочкой в широком пуховике с чужого плеча и Лизу в ней не признал. Лишь мелькнули колючие серые глаза с легкой насмешкой.
Ночью он долго ворочался в смутной догадке. Что-то едва уловимое почудилось в случайном взгляде.
На следующий день с легким беспокойством Влад вошел в знакомый подъезд.
Дверь открыл маленький мальчишечка с жиденькими завитками светлых волос на голове, подмышкой огромный грузовик. Открыл и уставился не моргающими глазами. В коридор выходило три двери. Одна, распахнутая настежь, освещала сумрак прихожей дневным холодным светом. На шум вышла знакомая женщина, подхватила ребенка на руки, но тот закапризничал и вместо того чтобы залить материнское плечо слезами, укусил его. Началась тихая борьба. Влад стоял перед дверью, не решаясь сделать шаг, ждал появления Марии Васильевны.
– Вы к Артему Сергеевичу? – Вопрос прозвучал слишком резко.
Его не узнали. И хорошо. Он хотел сказать, что ошибся дверью, хотел извиниться и уйти, но подготовленные заранее слова вырвались:
– Здравствуйте. А Лиза дома?
Уже по тому, как женское плечо безнадежно уткнулось в полосатые обои, ища твердую опору, а руки сильнее прижали к груди малыша, Влад почувствовал ответ прежде, чем его услышал. Догадку подтвердил отрешенный взгляд, застывшее лицо, а слова повисли в воздухе огненным сгустком, слишком маленьким, чтобы испугаться, и слишком горячим, чтобы принять.
– Лизы нет.
– Разве ее так и не нашли?
– Нет.
От невидимого жара в его груди нарастал такой же горячий ком, подступал к горлу и грозил разорвать изнутри. Опомнился Влад на улице. Далеко не пошел, забился в укромный уголок за трансформаторной будкой, жадно глотая ртом морозный воздух, и разрыдался громко, протяжно, по-девчачьи. Слезы утешения не принесли.
II
Дочь Марии Васильевны, Юленька, скромная, усидчивая лаборантка с кафедры тропических растений, после аспирантуры так в лаборантках и осталась. В судьбе Юлии сыграла важную роль диссертация о повышении урожайности цитрусовых в средней полосе России, применить которую на практике было невозможно. Апельсины под Брянском или Самарой без теплиц не росли. Но смелые проекты поддержал заведующий кафедрой Артем Сергеевич Журавлев. Сначала одобрил провальную диссертацию, а через время и всю Юленьку в целом, заверив девушку в искренности чувств и серьезных намерениях. Злые языки пророчили профессору скорую отставку, но время выдалось новое, беспринципное, на старые постулаты все плевали, а кто плевать отказывался, того в научный совет не приглашали.
Разница в возрасте молодых смущала только тех, кто о ней знал наверняка, остальные, непосвященные, просто завидовали. Юленька в свои неполные двадцать пять за модой не гналась, одевалась простенько, совсем без вкуса. Косметикой не злоупотребляла, разве что губки немного подкрашивала польской неброской помадой и глаза подводила черным карандашом, оживляя бесцветные ресницы. Волосы ради практичности собирала в тугой пучок, частенько теряя шпильки в оранжерее. Стройная, гибкая, в белом лаборантском халате совершенно неприметная, она жертвовала собой ради науки, и бессонные ночи незамедлительно проявлялись на миловидном лице темными кругами. Первая молодость уходила от Юленьки стремительно, словно за нею кто-то гнался. На смену заступала ранняя зрелость. Лишь халат оставался неизменным, в двух местах проеденный серной кислотой. Тем не менее, шестнадцать разделяющих лет незаметно между ними сократились, когда Артем Сергеевич сменил деловой костюм на джинсы и легкий пуловер из кашемировой пряжи. Бледно-палевый цвет нежно оттенял его первую седину.
Отношения между свекровью и невесткой с первого дня знакомства ступили на зыбкую почву, хотя ради мужа Юля изо всех сил старалась разногласия сгладить. Материнский эгоизм Киры Львовны оказался стойким, а главное, вредил обеим сторонам. По ее мнению, Юле полагалось незамедлительно с наукой распрощаться и заняться мужем, домом, будущими детьми – вить гнездо, кормить птенцов. На таких неоспоримых условиях Кира Львовна и отдавала единственного сына в чужие руки. Артем был для нее смыслом одинокой жизни и чаянием надежд, которым еще предстояло сбыться. Но после шестидесяти желания матери странным образом раздвоились, хотелось и внуков понянчить, и бразды правления из рук не упустить.
Мать пророчила обожаемому сыну увлекательную, насыщенную мировыми открытиями судьбу. Остальное виделось побочным дефектом слабой мужской физиологии, в том числе и жена с детьми. Однажды от такой обузы Кира Львовна спасла Артема самым натуральным образом, но для этого в срочном порядке им пришлось переехать из Екатеринбурга в Краснодар.
Большой грех лежал на материнской душе, но Кира Львовна несла его стойко в надежде, что семейное благополучие все оправдает. Страница мимолетного романа, едва не запятнавшего репутацию сына, перевернулась легко и быстро позабылась. В дальнейшем ни сын, ни мать ни разу о ней не вспоминали, а если и вырывалось лишнее слово, то с явным раздражением.
Усилия, потраченные на сохранение душевного покоя, пошли прахом, когда сын привел домой для знакомства новую лаборантку. Пока пили чай, Кира Львовна тщательно взвешивала все «за» и «против». Положительного набралось больше, и самой козырной картой, выпавшей из колоды в утренний пасьянс, оказалась Юленькина молодость. Если катастрофу нельзя было предотвратить, из нее стоило извлечь наибольшую выгоду, – решила Кира Львовна. Юля принесла свекрови полное разочарование.
К сорока годам Артем Сергеевич достиг определенной житейской мудрости и обладал редким умением обходить в семейных отношениях подводные камни. Он был добр, отзывчив, занимался любимой наукой, и вся другая параллельная жизнь, с наукой не соприкасаемая, отходила во владения Киры Львовны. Материнские условия повергли Артема Сергеевича в легкий ступор. Он хорошо представил, как вечерами будет метаться между двумя любимыми женщинами, каждой угождая, постепенно теряя собственное лицо и самоуважение. Перспектива не радовала.
Отцами они были обделены одинаково с той лишь разницей, что отец Артема Сергеевича умер от сердечного приступа, а Юлин, когда ей не исполнилось и пяти, ушел к другой. Такой существенной детали за давностью лет Тимохины не вспоминали. Свое мнимое вдовство Мария Васильевна несла степенно, и все в него верили. Но с практической стороны тещин характер оказался мягче, уступчивей. Счастье дочери виделось Марии Васильевне в той хрупкой гармонии обоюдного согласия, где любовь не терпела вмешательства и пошлой диктатуры. Юленьке она так и предложила: «Места хватит, живите». Назавтра с чемоданом, тяжелой связкой книг и с легким сердцем Артем Сергеевич переехал к жене и теще.
У Марии Васильевны и без высшего образования хватило ума не лезть в молодую семью. Зятя она немного побаивалась. Из рассказов Юленьки он выходил человеком умным, со всех сторон уважаемым. Профессорское звание добавляло священному союзу твердый гарант. Материнское сердце, млея от счастья, грелось у любовного костра и с благоговейным трепетом откликалось в ответ, если от него требовали посильной помощи. Когда Юля засиживалась в лаборатории, Мария Васильевна выручала с ужинами. Творожная запеканка на пару получалась у нее просто изумительно.
Работа в газетном киоске «Союзпечати» давала Марии Васильевне хоть и малую, но финансовую независимость, до выхода на пенсию оставалось три года с небольшим. В сокровенных мечтах, наполненных предчувствием радости, виделась ей тихая старость с внуком, а Бог даст, и с двумя.
Все устроилось чудесным образом. К большому недовольству Киры Львовны втроем Журавлевы-Тимохины зажили дружно, одной семьей на тещиной жилплощади в ожидании собственных квадратных метров. В конце восьмидесятых Артем Сергеевич успел вступить в жилищный кооператив. Университетская очередь на квартиры продвигалась жутко медленно.
Замужество пошло Юленьке на пользу, но исследовательский пыл за всеми амурными делами не угас. Первую половину дня она просиживала на открытых лекциях по скрещиванию цитрусовых сортов, вторую – вертелась в лаборатории с готовностью служить на благо науки, а вечерами под настольной лампой корпела над фолиантами биологических исследований и мечтала о будущих открытиях, тем более что биология как наука не имела ни конца, ни края.
Молодую жену Артем Сергеевич из должностных соображений перевел на кафедру животноводства. И пока проворные девичьи руки перемывали пробирки, пузатые колбы, чашки Петри и всякую стеклянную дребедень, Артем Сергеевич своими холенными белыми руками планомерно притворял в университетскую жизнь авантюрный план. Всеми правдами и неправдами пристроил лаборантку в опытно-экспериментальную группу по свиноводству. И хотя ботаника с зоологией точек соприкосновения практически не имели, спустя год Юля доросла до заведующей лабораторией, а диссертация о кормах, подтвержденная кропотливыми опытами, преподнесла первую ученую степень. Глубокие знания о клевере все-таки пригодились.
Но ровно через год Юлю интересовали пеленки-распашонки, сцеживание собственного молока, а не коровьего, и время стерилизации стеклянной тары для прикорма. С той же усидчивостью, с которой она корпела над пестиками марокканских мандаринов, профессорская жена принялась выпестовать трехкилограммовый приплод и немало в этом деле преуспела. Спустя полгода Артем Сергеевич прогуливался с коляской вдоль университетской липовой аллеи и с гордостью являл миру упитанную девочку с соской в алом бантике кукольного рта. Девочку назвали Лизаветой.
В декретном отпуске, разрываясь между ребенком и домашними делами, имеющими исключительную особенность не заканчиваться, а лишь копиться, Юля завидовала мужскому превосходству. Распоряжаться собой она была уже не вправе. Дни и ночи летели под откос гружеными составами, пронзительно скрипя на крутых поворотах. Зависимость от орущего существа она ощущала остро, под вечер даже болезненно, а бессонными ночами мечтала выспаться. Толстые книги по селекции пылились на подоконнике без надобности.
Юля скучала по работе. Раз в неделю вырывалась из домашнего ада в оранжереи, чтобы надышаться влажным тропическим воздухом. Там она по очереди обходила зеленых питомцев, удивлялась результатам своих же опытов, а посмотреть на новый гибрид цитрона, доставленный из подмосковного хозяйства, прибежала прямо с коляской. Лизушкина зубная температура ее не остановила.
В тот же день удивительный гибрид завладел научными помыслами декретницы, обещая диссертацию с солидной надбавкой к зарплате, если удастся повысить его урожайность. Через два месяца, когда Лиза уверенно стояла на ножках, Юля упала перед матерью на колени и запросилась на работу. Мария Васильевна отказать не смогла.
С годовалого возраста Лиза отчетливо запомнила детсадовский запах горелой каши и кроватный ряд, разделенный ровным частоколом перегородок. Границы дозволенности в казенном заведении и определялись теми самыми перегородками, ступенями, цветочными клумбами, ясельной беседкой от дождя, но Лиза желала большего. Пошла она рано и ходила сама без чьей-либо помощи, смело открывала двери, не спрашивая на то разрешения. Говорить Лиза не хотела, на согласие кивала, на отрицание выставляла вперед руку, а голову отворачивала, капризно гримасничая, кривя губки. Плакала редко, исключительно, если не исполнялись желания, и к двум годам странным образом все ее понимали без слов. По взгляду.
Юля чувствовала перед дочкой вину. Но на подоконнике множились горшки с привитыми черенками, на балконе в эмалированной зеленой кастрюле благодарственно тянулся к солнцу Cítrus médica Sarcodáctylis, наклевывались первые бутоны. Некоторые подопытные экземпляры заведующая брала домой под личную опеку, не доверяя тонкие привои безразличным лаборантским рукам.
Вечерами после работы Юля по привычке надевала серый халатик и подолгу возилась с лимонами, словно мало ей было целого дня на исследование свежих срезов семядоли, на определение количества витамина C, лиметтина, бергаптена и той химической чепухи, не имеющей к трехлетнему ребенку никакого отношения. На дочь времени всегда не хватало. Домашние заботы забирали те крохи, что оставались после наглых лимонов. Но Лиза не роптала. Ходила за серым халатом по пятам и глубоким взглядом серых глаз пыталась пробудить материнскую совесть.
Иногда совесть просыпалась, и тогда кружились по кругу лошадки, на палочку вилась сахарная паутина, а ванильное мороженое нежно таяло во рту. Счастье приходило по воскресеньям, с солнечными лучами врывалось в окно, а исчезало под вечер, когда лимоны просили полива.
Родительская любовь к ботанике Лизе не передалась. В три года она знала своих врагов в лицо. Летом те нежились на южном окне, зимой благоухали под фитолампами, а главный враг в зеленой кастрюле занимал половину застекленной лоджии и молча сносил ее подлые шалости. Оголение стеблей вызывало у Юлии особое беспокойство. Листок не успевал набрать полную силу, как оказывался на полу. Цветочные почки завязывались и на второй день опадали, хотя органика вносилась регулярно. Никто не мог застать Лизу на месте преступления, но на нее и не думали.
Любовь отца отчасти замещала материнскую. Перед сном Лиза с дозволения липла к отцовскому боку, вдыхала свежий запах земляничного мыла и, пока мягкая рука поглаживала ее упрямую головку, сосредоточенно рассматривала возле родных глаз морщинки, глубокую бороздку на лбу и слушала. Рассказ был всегда один и тот же. Как сядут они втроем на электричку, как поедут к синему морю, к белому солнцу. Мечты усыпляли бдительность и быстро забывались. Через день новый листок облетал с ветки.
С трех лет Лизу водили по врачам. Из всех знакомых детей молчала только она. Такая особенность вызывала у взрослых открытое сочувствие. Врачи разводили руками, выписывали лекарства, но Артем Сергеевич выбрасывал рецепты в первую попавшуюся урну.
– Такими таблетками только печень гробить.
С ним не спорили.
