Kitobni o'qish: «Для друзей – просто Лекс»

Для друзей – просто Лекс

– Расскажите мне, младое дарование, что в вашем Санникове вы нашли такого выдающегося? Вряд ли пока целесообразно привлекать к освоению столь специфической экзопланеты эпигенетика. Ну-ну, голубчик, не сверкайте так глазами, вы сами разрешили мне быть с вами предельно откровенным, а вы для вашей должности, да будет мне позволено так выразиться, отчаянно, просто непозволительно молоды. Не обессудьте.

– Да я уже понял, возрастом мне теперь будут долго в нос тыкать. Но вы не вполне разобрались в вопросе. Квалификация здесь значения иметь не будет. Упреждая ваш вопрос: Санников обладает уникальным свойством ума – у него надсистемное мышление. Грубо говоря, он способен выдвинуть теорию с виду абсурдную, но странным образом соединяющую несоединимое. А то я бьюсь с проблемой защитного купола уже несколько месяцев, и проблематика использования металлов кагомэ для производства нанитов очевидна: сверхпроводимость ферромагнитных квантовых сплавов не может обеспечить стабильности при развертке защитного купола свыше двух десятков квадратных сантиметров. И это я молчу про их себестоимость… А нам в перспективе нужно будет защитить целую колонию!

– И вы от него ждете…

– Жду. И вряд ли буду обманут в ожиданиях.

10

День рождения – грустный праздник. Так, по крайней мере, считал маленький ученый с недюжинным интеллектом, улиточным карьерным ростом и непрекращающимся днем сурка в жизни. Завтра тридцать три, возраст Христа, как говорится. В этом возрасте мужчина или должен начать кардинально менять жизнь, повинуясь неумолимой логике возрастных кризисов, или мрачно положить громадный болт на саморазвитие и оставить все как есть. Так он сделать и собирался. Пусть другие пытаются.

В благословенный период студенчества он, как и все студиозусы, стремящиеся достичь вершин чего бы то ни было, усиленно пахал три курса на зачетку, чтобы потом та работала на него. Но с переходом в высшие эшелоны научной мысли будущая надежда на развитие человечества столкнулась не с полетом мысли в поднебесье наряду с обожаемыми им гениями, а с замшелым бюрократическим кумовством.

Оно ведь как… зарплата у новоиспеченного аспиранта – без слез не сосчитаешь. Статьи и доклады публикуются только из-под научного руководителя, чья фамилия в списке авторов будет ожидаемо первой, если вовсе не единственной. И самое ценное в наличии научника зачастую – его кустистые брови и многозначительное «хм-м-м…», что, правда, компенсируется ветвистой заветной подписью на рукописном оригинале твоей работы.

На кафедре рассекают пространство мшистые пеньки старой закалки да крепенькие дубки-столпы помоложе, изредка перемежающиеся утлыми блатными троечниками, ушлыми толстобрюшковыми доцентами и профессорами разной степени известности. Некоторые так и вовсе не стесняются в сессию открыто придвигать к студенту демонстративно закрытую зачетку с масляной улыбочкой.

Таких в пору аспирантуры молодой еще тогда ученый сильно недолюбливал и клятвенно заверял себя, что никогда не променяет ценность знаний на их бумажный эквивалент, пусть и шуршит он дюже приятно. Однако с течением времени он стал замечать, как молодежь, подобную ему, либо безжалостно выживали – ни дать ни взять, по всем канонам идиоадаптационное направление эволюции на отдельно взятой кафедре, либо потихоньку их обтесывали и обтачивали, делая гладенькими, удобно мыслящими чурбачками по заранее определенным в научном сообществе меркам.

Так и получилось, что, разменяв четвертый десяток, Александр (для немногочисленных друзей – просто Лекс) приобрел степень кандидата, скорбно опущенные уголки губ, презрительно-брезгливое отношение к юным неокрепшим умам и особенно – претенциозным выскочкам, и прескверную репутацию. Прочили ему на кафедре перспективное будущее в виде докторантуры и звания профессора естественных наук лет эдак через двадцать с хвостиком. Когда собственное брюшко отрастет. А пока не отросло – Лекс принялся между делом все чаще заглядывать то в церковь, то в бутылку. Неизвестно, что он надеялся там найти, разложенные по полочкам религия и этиловый спирт не давали ему ответа на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого, но он все равно упорно пытался его искать.

Он, конечно, пробовал еще, как та лягушка, сбить лапками из сметаны масло. Но, будучи намертво пришпиленным к кафедре именем обожаемой биологии и булавочкой аспирантского долга, священный естественнонаучный трепет постепенно утрачивал. И на протяжении десятилетия его старания из перспективного выпускника, увлеченного до мозга костей наукой с уклоном в познание всего живого, превратиться, подобно гусенице, в прекрасного махаона, то бишь крупного ученого с мировым именем, медленно угасали на стадии куколки. А то, что грозило из нее вылупиться, внутри сложных глубин Лексовой души мутировало из краснокнижного чешуекрылого в арктиновую моль. Студенты все чаще жаловались на зверствующего доцента, злостно отказывающегося от взяток и пренебрегающего пакетиками, руководство снисходительно потакало моральному очерствению. Словом, шло все по накатанной, как и за многие поколения до него и как будет, разумеется, после.

Накануне примечательной даты Лекс, погруженный в размышления относительно судьбины конкретно взятой одинокой человеческой сущности в контексте истории человечества, забрел в заурядный кабак. Иначе прокуренное насквозь, чуть потертое и местами заплеванное заведение с легким налетом студенческой богемности назвать было нельзя. Но здесь хотя бы подавали неплохое разливное пивко с незамысловатой закуской, что вполне подходило для предденьрожденного пораженческого настроения.

В центре зала Лекс краем глаза углядел развеселую компанию студентов и нырнул за угловой столик – в тень и тишину. Кто-то в барчик приходил, кто-то уходил, но сохранялось стабильное равновесие в виде потребляющего напиток ядра из пяти третьекурсников и двух сопутствующих девиц подозрительно не обремененной интеллектом наружности. Дамы льнули к плечикам угощавших кавалеров, те расправляли плохо заметную в неоперенной юности широту груди и глубину кошелька. Менее обеспеченные – или более расточительные, как посмотреть – парни явственно облизывались и на пенное, и на прелестниц, но держались в достойных рамках.

В качестве центра компании выступал тонкий, даже субтильный субъект в очках с прямоугольной оправой, вокруг которого раскинулись координационные связи высокоинтеллектуальных дебатов. Лекс поморщился – этого стоумового он намедни уже окорачивал. Молокосос, не пересекший и экватор, вздумал перечить ему, доценту, относительно срока жизни организма, сформированного методом терапевтического клонирования. Дескать, лимит деления клеток можно и нужно преодолеть. Ха! Вот еще, какому-то юнцу он, Лекс, будет основы эпигенетики и концепцию предела Хейфлика рассказывать. Обойдется.

Но где-то в глубине души маленький человек с высыхающим сердцем дико завидовал. Энтузиазму, безапелляционности и максимализму, так характерных молодости, ее непримиримости и неуемной жажде жизни. Он, стараясь не высовываться из затененного приюта, прислушался: как и положено студенчеству, молодые люди обсуждали науку, смысл жизни и собственное будущее, и еще миллион столь же важных в масштабе их личных вселенных вопросов.

Очкарик с невозмутимой аксиоматичностью заявлял:

– Вот и зачем учиться, если потом смыслом всей твоей жизни становится просиживание штанов на кафедре? Я так думаю: наука – дело тонкое. Ею надо заниматься, а не бездарно тратить время на гамадрилов типа нас. Преподавание должно быть отдельно, а научная деятельность – отдельно, примерно как мухи и котлеты.

Лекс вздрогнул и прислушался внимательнее. Сидящий справа от очкастого студент в отчаянно-зеленой рубашке неонового оттенка «вырви глаз» принялся тому яростно оппонировать. Постепенно спор свелся к тому, имеет ли моральное право биолог, химик, физик или любой другой естественник тратить время на воспитание молодняка в ущерб основной линии исследований и надо ли эту задачу возложить на тех, кто свое уже «отнаучил». Или все-таки совмещение возможно и, более того, полезно для поддержания, так сказать, здорового научного энтузиазма?

Субтильный студент, поправив очки, стоял на своем:

– Тратить время на попытку уравнять изначально неравные интеллектуальные потенциалы? Вертел я на оси мироздания сие неблагодарное занятие. Если только под себя перспективные мозги воспитывать.

– Да кто ж тебе даст, – хмыкал собеседник. – Как иначе-то, без преподавательской ставки? Если только в какой госконторе удастся пристроиться или в частную лабораторию к мегакорпорации. Или к военным. Там можно средства выбить, оборудование… хотя тоже бред сивой кобылы. Не, науку надо при кафедре двигать.

– Угу, сделаешь ты в институте открытие всей своей жизни, – фыркал очкарик. – Там тебе и бюджет дадут, и аппаратуру. А потом догонят и еще раз дадут. Пока имя себе заработаешь – можно прям на лекции и скопытиться. Или стать как Сухарик. Я, знаешь ли, читал его кандидатскую по эпигенетике. А какие статьи выходили, м-м-м! Зачитаешься! Великий человек! Ну, был бы, если бы на кафедре сиднем не сидел.

– Кто, Сухарь? Да ладно тебе… Тоже мне, нашелся гений-современник. Что в нем великого?

– Потенциал. Если бы он только захотел – у него давно бы все было. И имя, и своя лаборатория, и лаборанты. Мы бы так, на подхвате бегали и на практику к нему просились. А он под профессоров прогибается. Смотреть больно, если честно. Задушили в нем искорку. Ни вкуса к жизни в нем не осталось, ни вкуса к смерти не наблюдается… Не человек, действительно, а сухарик только. А вообще, я тебе скажу так: надо в колонии лететь. А еще лучше, как только новую экзопланету откроют – сразу туда. Всеми правдами и неправдами, да как угодно!

– Думаешь, откроют?

– Конечно! Пять колоний уже есть – значит, и шестая не за горами. Поверь моей интуиции.

– Хм… А если не возьмут?

– А это уже вопрос мотивации. И еще есть авось, – хитро улыбнулся очкастый.

– А это тут причем?

– Как причем? Без него не получится. Иногда надо совершать безумства, авось прокатит.

Лекс готов был поклясться, что, хотя очкарик и не смотрел в его сторону, но был прекрасно осведомлен о нем, сидящем в темном уголке за потайным столиком. И нарочито говорил чуть громче, чем следовало бы, даже с поправкой на общий уровень шума. Сначала он было вспыхнул, потом задумался над аргументацией против доводов студента, а затем и вовсе окунулся в думы с головой. За кружкой темного пива и аналогично окрашенными мыслями доцент досидел до закрытия. Компания студентов давно разошлась, а ему все никак не удавалось выкинуть из головы этот демонстративный, донельзя нелепый, никчемный и неуместный разговор.

На следующий день Лекс, приняв поздравления от коллектива и студентов, положил руководству на стол бумагу с короткими словами, датой и скупым росчерком.

– Но почему? – только и смог спросить декан.

Лекс в ответ неопределенно пожал плечами. Он не знал, куда пойдет, что будет делать, как сложится его карьера и судьба. Но одно он знал точно: теперь он будет полагаться исключительно на интуицию, мотивацию и авось.

Три года, наполненные отчаянным выживанием, породили закаленного в боях за денежные ресурсы хищника, готового к броску. Перед его глазами на столе лежали двадцать четыре конверта. Содержимое, написанное тремя разными языками, сообщало о том, почему именно он должен возглавить научную работу по эпигенетической эволюции и почему – именно у них. Они – одиннадцать крупнейших вузов, пять частных организаций, семь научных центров и приемная Межмирового правительства – пока не подозревали о перспективах валящегося на них счастья в лице Лекса. Наконец, решившись, он разослал письма адресатам, а их бумажные копии, сложенные аккуратной стопочкой, убрал в дальний ящик стола. В самом-то деле, кто в своем уме в XXIII веке будет доверять аналоговой почте?

Следующие три месяца он держался на небольшом подкожном запасе финансов и потихоньку сжигал письма. Одно за одним. Пока их не осталось всего три. В тот же день кончились последние деньги, и он с привкусом горькой эпичности сотворил первую в жизни арт-инсталляцию: повесил в холодильник за провод артефакт проводной эпохи – компьютерную мышь. Старательно откапывая в недрах кладовки заботливо забытые и со всей страстной горячностью ненавидимые макароны, он подумывал сжечь оставшиеся конверты, но положился на интуицию и авось – мотивация мирно отдала концы в недрах подсознания. Точнее, он так думал.