Kitobni o'qish: «Его Высочество Пиц. Узы»
Глава I
I
Январское солнце заглянуло в гранатовый будуар Зимнего дворца и, быстро пресытившись роскошным барочным убранством, попыталось проникнуть в опочивальню Императрицы, чтобы порезвиться на королевско-голубом шелке стен и поиграть с украшающей мебель в стиле буль невероятной инкрустацией из черепаховых панцирей. Но суровые портьеры-жандармы охраняли покой хозяйки комнаты, не позволяя разгулявшимся не по сезону солнечным лучам потревожить ее.
Павел смотрел на исхудавшую и пожелтевшую мать, которая спала прерывистым сном, хрипя и кашляя. Каждый вздох давался ей с трудом. Воздух со свистом блуждал по глубоким, извилистым кавернам в легких, словно заплутавший в Крымских пещерах странник. В этой высохшей мумии под полуночно-синим балдахином вряд ли кто-то мог бы узнать некогда очаровательную Императрицу Всероссийскую, Марию Александровну.
Еще прошлым летом тлела надежда, что состояние здоровья Царицы улучшится. С этим ее отправили на Французский курорт. Однако в декабре ей стало хуже. Семья решила, что Марии Александровне лучше вернуться. Павел был с ней в Каннах и прибыл оттуда ко двору с окончательным решением о необходимости перевезти мать в Петербург. Доктор Боткин сомневался, перенесет ли больная дорогу. Сама Императрица приняла известие о возвращении в штыки, но у нее совершенно не было сил сопротивляться.
Вопреки всем страхам Мария Александровна добралась до Петербурга. Она все чаще впадала в полузабытье. Рядом с ней постоянно дежурил Боткин и его ученик Алышевский, специалист по легочным болезням. Врачи давали возможность детям побыть с матушкой наедине. Так было и в тот вечер. Павел сидел рядом с Марией Александровной, накрыв ее тонкую кисть своей ладонью, и ему казалось, что от его прикосновения она успокаивается, и дыхание ее постепенно выравнивается.
Солнце ушло на покой больше часа назад. Тихая ночь закуталась в ажурную шаль тумана. Павел взглянул на часы. Скоро шесть. Глаза слипались. Надо было взять себя в руки, через полчаса обед с дядей, принцем Гессенским, который прибыл в Санкт-Петербург вместе со своим сыном, Александром Баттенбергом, в надежде застать сестру живой. Поезд гостей немного задержался, и обед пришлось перенести. У Павла еще было время.
Молодой человек вытянул длинные ноги. Он был высок и ладно сложен. При элегантной стройности у него были широкие плечи и грудь колесом, как у молодого Николая I. Едва юноша перешагнул пубертатный период, близкие стали замечать, насколько он походит на Августейшего деда. Великому Князю это сравнение льстило. В то же время узким, вытянутым лицом и огромными, немного навыкате глазами он явно пошел в мать. Молодой человек и это обстоятельство находил весьма приятным. Многие считали его самым симпатичным из сыновей Александра II. Что ж, глядя на свое отражение в зеркале, Павел вряд ли стал бы это оспаривать.
Мария Александровна ненадолго затихла, и молодой человек не заметил, как задремал под мирное тиканье настенных часов. Ему привиделся странный сон – будто он, словно птица, летит над кронами сосен простирающегося без конца и края хвойного леса. Удивительное чувство! Ему легко, словно он сбросил весь груз мирских тревог и обид. Вдруг под собой он видит глубокую черную воронку в земле. Сердце на секунду сжимается от ощущения, что зияющая яма хранит в себе чудовищную тайну. Неожиданно откуда-то из-под земли раздается Херувимская песня. Слабым, дрожащим голосом поет женщина. Павел очень явственно слышит запах лилий, меда и ладана.
Внезапно раздался жуткий грохот, пол задрожал под ногами, стены зашатались. Павел едва не упал со стула. Это был уже не сон. Молодой человек вскочил и бросился в обеденный зал, где они должны были встречать гостей и откуда, по ощущениям, шел звук. На встречу выбежал брат, Сергей Александрович.
– Что случилось? Где Папá? – испуганно прокричал, словно контуженный, Павел.
– Что с Мамá, Пиц? Слава Господу, ты не пострадал! – одновременно с младшим братом спросил Сергей. – Отец в порядке. Просто чудо, что обед отложили. Иначе мы все были бы там…
– Мамá в забытьи, даже не проснулась. Но что это было, Гег?
– Взрыв! Где-то снизу. Похоже, в караулке.
– Неужели снова бомбисты? Уже в собственном доме?
– Пока не знаю… Нельзя исключать газ…
– Я пойду найду отца…
– Подожди, – Сергей вел себя немного странно, будто что-то не договаривал. – Думаю, ему не до нас. Говорят, погибли караульные. Дадим ему время. Пойдем к Мамá. Будет нехорошо, если она проснется, а рядом никого…
Братья сели по обе стороны кровати. Мария Александровна все еще спала.
– Мне показалось, будто звали какую-то Дусю… Голос, как у отца, когда он вне себя…
– Не знаю, ничего подобного не слышал… – старший брат стал рассматривать свои идеальные ногти. Он делал так, когда хотел дать понять, что тема разговора ему неинтересна или неприятна и лучше бы ее сменить.
– Может быть, приснилось… Мне привиделся такой чудной сон! – Павел в красках пересказал недавнее сновидение Сергею, который только делал вид, что слушает, сам же был погружен в свои никому неведомые думы.
У Павла скребло на душе. Младший брат слишком хорошо знал Сергея, чтобы не уловить его желания обойти некоторые моменты… Но что он скрывал? Неужели отец пострадал? В ту минуту, когда нарастающая тревога юноши уже достигла высшей точки кипения, и он готов был вскочить, чтобы броситься на поиски Императора, тот сам вошел в комнату.
Александр II был цел физически, но не в силах был полностью скрыть жуткое эмоциональное потрясение. Теперь он не мог быть спокоен и чувствовать себя в безопасности даже в стенах собственного дома. Как все это, вообще, могло случиться в Царском дворце? Куда смотрела охрана? Никому нельзя доверять!
– Как она? – тихо справился отец о состоянии супруги.
– Ничего не слышала… Спит, – Павел с облегчением выдохнул, увидев, что Государь жив и здоров. – Что все-таки это было?
– Динамит. Похоже, один из дворцовых плотников натаскал.
– Кто-то пострадал? – уточнил у отца встревоженный Сергей.
– Одиннадцать караульных убито, больше пятидесяти ранено! Императрице это знать не нужно. Пусть ничто не омрачает ее…, – супруг не смог произнести слово «последние». -… часы. Вряд ли всю суету удастся скрыть, поэтому говорите ей, что был случайный взрыв газа. Без жертв! Избавим ее от этих волнений!
Братья были абсолютно согласны с отцом. Незачем было волновать тяжело больную мать.
II
В последнее время Петербург приносил племяннику Марии Александровны, Александру Баттенбергу, сплошные разочарования и несчастья. В конце прошлого года его отвергла богатая невеста, Зинаида Юсупова, теперь этот террористический акт в стенах дворца, в котором они с отцом могли погибнуть, не задержись их поезд. Если причины жуткого взрыва ему по крайней мере были понятны, то в личном вопросе он терялся. Почему его отвергла княжна, так и осталось для него загадкой. Александр был невероятно хорош собой, принадлежал к знатному роду, хоть брак его родителей был морганатическим, все же он был из королевского дома, пусть даже прилично обнищавшего. Так чем же он не глянулся этой капризнице с заледеневшим в стылом Петербурге сердцем?
Младшей сестре Зинаиды тоже не давал покоя этот вопрос.
– Зайдэ, неужели ты и вправду отвергла болгарского князя? Он красив, породист. Разве не об этом мечтает любая барышня? – тринадцатилетняя девочка появилась на пороге спальни старшей сестры в длинной ночной рубахе и, прошлепав голыми пятками по студеному полу, залезла к ней в постель.
– Какая бесцеремонность, Танёк! Где твои манеры? Что бы на это сказал Папá? – заворчала незлобиво Зинаида, отложив в сторону роман Бернарда Шоу «Неразумный брак», который ей прислали из Лондона. – И почему ты босая? Еще не хватало, чтобы ты расхворалась!
– Погрей меня! – Татьяна со смехом сунула окоченевшие ноги в ноги сестры, так что та громко вскрикнула.
– Немедленно убери свои лягушачьи лапки! Или вон из моей постели!
Зинаида изобразила, что пытается выпихнуть сестру из кровати. Таня отчаянно сопротивлялась. Наигравшись и насмеявшись вдоволь, княжны успокоились. Зинаида позвонила в колокольчик.
– Разожгите камины. Протопите наши комнаты хорошенько. На улице мороз, – приказала она слуге.
– Князь изволили гневаться давеча! Сказывали, несметные тыщи в трубу вылетают! Влетит мне!
– Не влетит. Скажешь, я приказала, – строго ответила княжна, закрыв тему.
– Скареден бывает наш папенька, – хихикнула Татьяна, когда за слугой закрылась дверь.
– Уж каков есть. Тебе ли жаловаться? Любая принцесса мечтала бы о таких подарках на Рождество, которые получила ты.
Князь Юсупов обожал дочерей и трясся над здоровьем девочек, особенно после преждевременной кончины их матери от сахарного диабета. Но в хозяйстве он бывал скуп или, как он сам предпочитал думать, бережлив.
– Не заговаривай мне зубы, Зайдэ! Объясни причину отказа Баттенбергу, иначе я умру от любопытства!
– Слишком явно бросалось в глаза, что мое богатство милее ему, чем я сама. Такое объяснение Вас устроит, княжна?
– Этого не может быть, ведь ты такая красавица! Разве он не умирал от счастья при одной только мысли, что ты можешь стать его женой?
– По-моему, ты немного переоцениваешь роль внешности в привязанности людей друг к другу.
– Тебе с твоими идеальными чертами легко рассуждать об этом!
– Когда вырастешь, ты поймешь, что не все так просто…
– И правда, разве не удивительно, что при твоей поразительной красоте у дверей нашего дома не толпятся «несметные тыщи» женихов, – девочка не удержалась и передразнила слугу, хотя знала, что за это ей может влететь от сестры.
Однако по сути Татьяна сказала правду. Претендентов на руку и сердце Зинаиды Николаевны было не так уж много для наследницы громадного состояния и писаной красавицы с темно-русыми волосами и глубокими, как задумчивые горные озера, глазами. Кандидатов, как правило, отыскивал отец, который мечтал выдать дочь замуж за принца, не иначе. Что до петербургских кавалеров, они в бой не рвались. Что было тому виной, оставалось загадкой. Возможно, мужчин, как это ни парадоксально, отпугивало сказочное богатство невесты – не хотелось прослыть охотниками за деньгами. Кто-то, вероятно, считал, что недостоин такой женщины и нечего соваться. К чему пустые надежды и лишние удары по самолюбию? Некоторые относили Зинаиду к тому типу прекрасных дам, на которых не женятся – ею восхищаются, обожают издалека, как музу. Жить с богиней должно быть очень суетно. К чему так напрягаться, когда вокруг полно милых, уютных барышень?
– Умные женщины отпугивают мужчин, – Зинаида попыталась скрыть свои чувства за саркастической улыбкой. Эта тема все же задевала девушку. – Однако не все в Петербурге законченные трусы…
– Что ты имеешь в виду? – возбудилась Татьяна.
– Ничего, все узнаешь в свое время. Иди спать!
– Ты встретила кого-то на «Комендантском»? Вот отчего ты вернулась вся пунцовая! Теперь я точно не усну! Зайдэ, умоляю, не томи!
– Уж так и пунцовая! Было душно, и я немного раскраснелась…
– Душно, так душно… Только расскажи! Или ты не доверяешь своей родной сестре? Разве это возможно? Ведь никто в целом мире не желает твоего счастья сильнее, чем я!
– Хорошо… но имей в виду, что это пока страшная тайна!
– Клянусь, из моих уст не вылетит и слова!
– Один кавалергард собирается просить у Папá моей руки…
– Не может быть! Какое счастье! Так вот почему ты отказала Баттенбергу! Ты рада? Я вижу, что рада! Ты его любишь?
– Он мне симпатичен… – если б в комнате было светлее, на нежных щеках Зинаиды, которые бывают лишь у молодых девушек, можно было бы увидеть разгоревшийся румянец. – И даже больше…
– Как это романтично! А он?
– Надеюсь, он чувствует то же самое…
Зинаида не была полностью откровенна с младшей сестрой. В своем пересказе событий она намеренно опустила тот факт, что первая обратила внимание на Сумарокова и его симпатия вспыхнула, скорее, в ответ – о, как неловко! Если б княжна знала тогда, что граф написал после их встречи в дневнике «кажется, ко мне неравнодушны», она бы окончательно сгорела со стыда. С другой стороны, не такое уж это было страшное грехопадение для нравов тех лет, особенно принимая во внимание, что барышня славилась серьезным нравом и безупречной репутацией. Гений Пушкина уже даровал миру Татьяну Ларину, которая развязала девушкам руки, и теперь едва ли не каждая барышня норовила взять инициативу на себя. Однако, Зинаида прекрасно отдавала себе отчет, что ее опыт не мог служить хорошим примером младшей сестре, по крайней мере не в том возрасте, когда девочка не знала меры в своих чувствах.
– Как я счастлива за тебя! А мне пока приходится ходить на эти чудовищно скучные детские балы, которые потеряли для меня всякую привлекательность, как только Поль перестал там бывать.
– Опять? – нахмурилась сестра.
– Ой, вырвалось! – Татьяна осеклась. Недавно старшая сестра лишила ее сладкого за фамильярность по отношению к Царской семье. – Обрати внимание, я уже не называю Императрицу Марусей… Я имела в виду, что на балах невыносимо тоскливо, когда там нет Его Императорского Высочества, Павла Александровича.
– Глупышка! Глазом не успеешь моргнуть, как детство кончится, и ты уже будешь барышней на выданье, от которой все будут ждать скорейшего замужества и отличной партии… Знаешь, как это неприятно, отказывать папиным кандидатам и быть постоянной причиной разочарований? Надеюсь, у тебя в этом вопросе все будет более гладко, чем у меня.
Татьяна бросила полный сомнения взгляд на Зинаиду. За последнее время Танек вытянулась и стала выглядеть взрослее, но все же в ней еще оставалась некоторая подростковая нескладность. Как может она быть удачливей, чем ее совершенная сестра? Хотя, в народе говорят, не родись красивой…
– Ты же знаешь, кто у меня в сердце с самого детства, и за кого я хочу замуж! Думаешь, это возможно?
Зинаида не стала напоминать младшей сестре, что еще раньше та мечтала пойти под венец с другим юношей. Но то было давно. Кто упомнит все свои детские увлечения. Старшая сестра надеялась, что и эта пылкая влюбленность, лишенная \каких-либо перспектив, скоро пройдет.
– Я бы не хотела, чтобы ты питала напрасные надежды, Танек. Великие Князья должны жениться на равнородных…
– А как же Баттенберг? И потом, Поль – самый младший! Разве есть хоть один шанс, что он взойдет на престол? Зачем же ему равнородная? Она не будет любить его так, как я!
– Ну какая любовь, Танек? У тебя будет еще множество подобных увлечений…
– Нет, исключено! Решительно невозможно! Вы все думаете, я маленькая и, значит, не могу любить по-настоящему. Но вы не знаете, что творится у меня в душе! Как переполнено мое сердце чувствами, которые скоро начнут выплескиваться через край! Кто может с ним сравниться? Разве ты не видишь, какой он невозможно красивый! Как белый рысак! Я могла бы часами смотреть на его тонкие запястья, на длинные, артистичные пальцы! А его каламиново-голубые глаза с томной поволокой, которую он недавно научился напускать? Разве они не завораживают? Ах, милый Поль! – вдруг загрустила девочка. – Мы так были дружны в детстве… А теперь, мне кажется, он меня сторонится…. Я такая нелепая! Еще этот нос! Поль… Великий Князь Павел Александрович, наверное, считает меня уродливой….
– Не выдумывай! Императрица очень больна. Полагаю, ему сейчас не до веселья. Вспомни, каково было нам год назад, когда Мамá умирала…
– Как я могу забыть? Эта боль не уйдет никогда! Знаешь, за его страдания я люблю его еще больше! Как бы мне хотелось его утешить! Может быть, стоит написать ему?
– Нет, не вздумай!
– Почему? Уже полвека, как Татьяна открылась Онегину! Почему же я не могу написать Павлу?
– Потому что это будет неуместно! Жизнь – это не роман! Танек, ты же умница! Тебе всего тринадцать. Куда спешить? Все еще впереди! Своими дикими порывами ты меня расстраиваешь…
– Хорошо, пока этого делать не стану. Ежели позже я все-таки решусь открыться ему, сообщу тебе об этом сию минуту. Так тебе покойней?
– Пожалуй! А теперь пора спать! У меня разболелась от тебя голова! Беги к себе. Там уж натопили.
После смерти матери, Зинаиде пришлось взвалить на свои хрупкие плечи основное бремя воспитания сестры-подростка, которая чувствовала все чересчур остро, словно жила без кожи, цепляясь оголенными нервами о колючие шипы реальности. Тане необходимо было нарастить хотя бы тонкий защитный слой цинизма, иначе жизнь могла больно ее ранить.
III
Серая, нудная зима злоупотребляла российским гостеприимством. Все же ей пришлось уйти, как не упиралась. Наконец, измотанные промозглым унынием петербуржцы могли порадоваться первому пению птиц и яркой зелени новорожденной листвы. И вот уже умытый майскими дождями Петербург засверкал на солнце золотыми куполами церквей.
К маю Монарх с семьей традиционно перебирался в Царское село. Однако, перевозить Марию Александровну было опасно. Состояние ее медленно ухудшалось. Государыня угасала. Александр II некоторое время сомневался, уместно ли покинуть больную супругу и уехать из Петербурга без нее. Мрачная атмосфера Зимнего дворца тяготила его. Когда Император навещал жену, он будто умирал вместе с ней. Молодящийся Царь тут же ощущал свой почтенный возраст и груз прожитых лет. Любовь к жизни и жажда свежего воздуха взяли, в конце концов, верх, и через несколько дней Александр II все же отбыл в Царское, оставив супругу на младших сыновей и пообещав периодически навещать больную.
Павел в очередной раз восхитился самообладанием матери, которая приняла поступок мужа с царским спокойствием, столь свойственным ей и до болезни. Императрица была выше всей мирской суеты, словно она обладала каким-то знанием, которое остальным людям было недоступно при жизни.
Расстроенный отношением отца Павел грустил у кровати Императрицы. Она бодрствовала, полулежа в подушках. В таком положении, ей было немного легче откашливаться. Заметив, что сын подавлен, мать слабо поманила его. Когда он приблизился к ней, она взяла его лицо двумя дрожащими от слабости руками и поцеловала в лоб.
Пряча навернувшиеся слезы, он опустил голову и коснулся губами руки матери. Сухая кожа ее напоминала тончайший египетский пергамент. Вторую руку она положила ему на голову, успокаивая и благословляя своего мальчика. Несмотря на то, что жизнь уже почти покинула больное тело, сын чувствовал исходящие от матери тепло и любовь.
Через несколько дней, ранним утром в комнату Великого Князя вошел камердинер.
– Императрица, – горестного выражения его лица было довольно, чтобы понять, что случилось.
Мария Александровна покинула суетный мир спокойно и тихо. Когда к ней утром подошли врачи, казалось, она все еще спит, но дыхания и пульса уже не было.
Павел умом понимал, что мать умирает, но все же так и не смог к этому подготовиться. Его грудь разрывалась от сдерживаемых рыданий. В комнате Марии Александровны он застал Сергея. Тот был так бледен, будто в нем не осталось ни капли крови. Брат стоял на коленях у тела матери, уже накрытого прозрачным тюлем и убранного белыми розами и ландышами. Он молился. Павел опустился рядом. В ту минуту только молитва давала ему некоторое облегчение.
Через час из Царского села прибыл Император. Он не мог сдержать рыданий над телом верной подруги и матери своих детей, которая сейчас лежала бездыханная. Вскоре его начали дергать какими-то записками, вопросами, уточнениями распоряжений, будто не могли государственные дела и организация похорон немного подождать.
Съехались старшие братья с семьями. Комната заполнилась людьми и тихим плачем.
В день погребения Императрицы природа взбунтовалась. Когда гроб с телом Марии Александровны несли к Петропавловскому собору, на процессию со страшной яростью обрушился ураган. Словно в приступе безумной ревности ветер хотел вырвать усопшую и унести подальше от всех, кто тоже ее любил. Павел переживал за отца. Хоть тот и не собирался сдаваться перед стихией и оставлять гроб на плечах сыновей, было заметно, с каким трудом ему давался каждый шаг под этой печальной ношей. Возраст давал о себе знать.
Вдруг, глядя на ссутулившуюся спину Александра II, Павел очень живо представил себе картину похорон Императора. Он тряхнул головой, стараясь отогнать от себя жуткий, пугающий образ. Это было бы слишком жестоко, лишить его сразу и матери, и отца. Страшно было даже думать об этом.
IV
После похорон Императрицы младшие сыновья переехали из Зимнего дворца, казавшимся теперь мрачным и неуютным, в Царское село. Оставив почерневший от траурных флагов и драпировок Петербург, они были рады свежему воздуху. Однако в загородной резиденции, где когда-то было пережито столько счастливых мгновений, все напоминало о Марии Александровне. Горе захлестнуло Великих Князей с новой силой.
Кроме того, Павел не мог отделаться от ощущения, будто что-то неладное происходит в семье. Цесаревич Александр уже какое-то время едва разговаривал с отцом. Павел попытался выяснить у Сергея, какая кошка пробежала между ними, но тот, не ответив толком, поспешно сменил тему. Все это было очень странно и тревожно. Когда семья собиралась, воздух настолько был наэлектризован, что вот-вот готова была разразиться гроза. Единственное, что хоть как-то отвлекало младшего сына Государя от душевных мук, это подготовка к вступительным экзаменам в Академию Генерального штаба.
Как-то Павел хотел испросить у отца разрешения съездить на смотр кавалерийского полка, но к своему удивлению застал Государя под дверьми собственного кабинета. Император, бледный и взволнованный, согнувшись, прислушивался к повышенным голосам, доносящимся из комнаты, и нервно крутил в руках какие-то бумаги. Павел отчетливо расслышал возмущенные нотки министра двора, Александра Адлерберга. Он спорил с какой-то женщиной, но ее голос Великий Князь не распознал. Тем страннее была ситуация.
Павел откашлялся, чтобы привлечь внимание отца.
Император, увидев младшего сына, зашикал и замахал на него руками, жестами показывая, чтобы он немедленно удалился. Молодой человек быстро ретировался. Он был немало обескуражен странной сценой, абсолютно выбивающейся из дворцового этикета.
Несмотря на то, что Великий Князь слыл замкнутым юношей, ему необходимо было с кем-то поделиться увиденным. Он отправился к Сергею. После смерти матери, к которой оба были сильно привязаны, младшие Царевичи, которые росли вместе, сблизились еще больше. Павел нашел брата за сочинением ответа бывшей фрейлине Марии Александровны. Сергей часто зачитывал Павлу ее утешающие и разделяющие их скорбь послания. Старший брат, предоставленный сам себе, пока Павел был загружен подготовкой к экзаменам, пытался найти облегчение в общении с теми, кто любил мать и также тосковал по ней.
– Ты не поверишь, я сейчас стал свидетелем совершенно комичной мизансцены… Отец подслушивал бурное выяснение отношений, которое происходило в его собственном кабинете. Мне показалось, там был Адлерберг с какой-то дамой… Что бы это могло значить? Мне в голову не приходит никакого мало-мальски стройного объяснения.
– Весьма странно… Не переживай, я уверен, ничего серьезного. Наверное, какие-то церемониальные споры… В любом случае, это не наше дело, – когда Сергею не хотелось о чем-то говорить, он принимал отстраненный, даже равнодушный вид, который многие принимали за высокомерие. Младший брат знал Сергея слишком хорошо, чтобы брать эту напускную холодность на свой счет.
– Меня поразил отец… Император Всероссийский, как выгнанный на улицу щенок, крутится под дверью, не решаясь войти… – Павел сам сконфузился от своих слов, лишенных обычного пиетета перед Государем, и от того, что впервые в жизни он испытывал стыд за отца. Тут же раскаявшись в подобной дерзости, он прикусил язык. – Ты прав, это не наше дело…
Только тогда он обратил внимание, что у брата, который всегда славился аристократической бледностью, во всю щеку разлился румянец, а в глазах блестел лихорадочный огонек. Молодой человек испугался, что это реакция на его слова. Еще не хватало рассориться с самым родным человеком.
– Пойду займусь военным уставом… – заторопился прочь Павел.
Ночью Великий Князь был разбужен суетой в соседних комнатах. Он выглянул из спальни и обнаружил, что к Сергею был вызван врач. Подорванный скорбью организм ослаб. Брат где-то подхватил корь.
Больного переселили в дальние покои, чтобы он не заразил младшего брата. Но данная мера оказалась запоздавшей. Павел тоже вскоре заболел и был отправлен на карантин к Сергею. К счастью, корь у Царевичей протекала в легкой форме, и вскоре они смогли выходить.
Отец навещал расхворавшихся сыновей ежедневно. Он был заботлив и добр. Павлу стало казаться, что та нелепая сцена у кабинета Государя была лишь плодом его воспаленного из-за начинающейся болезни воображения, а немного позже он и вовсе забыл о ней. Когда Великие Князья совершенно поправились, их оставили в дальних покоях по настоянию Александра II, который решил, что братьям там просторнее.
Неожиданно для младших сыновей, Наследник, который обычно жил летом в Царском селе, переехал с семьей в Петергоф.
V
Томным июльским днем две юные особы прогуливались по тенистым аллеям Летнего сада. Пятнадцатилетняя Ольга Карнович уговорила старшую сестру, которая была уже важной замужней дамой, супругой камергера двора, составить ей компанию в послеобеденном променаде.
Десятилетняя разница в возрасте не так бросалась в глаза, как кровное родство девушек, поскольку обе были довольно точной копией своей матери, носившей в девичестве фамилию Мессарош, выдающую мадьярские или бессарабские корни. От матушки дочерям достались прелестные черты лица и огромные, дразнящие собеседника бархатом темного шоколада, глаза.
– Как думаешь, можем мы сейчас столкнуться с Государем? – вдруг озадачила сестру младшая Лёля.
– Сомневаюсь. Императорская семья летом живет в Царском. А ежели б он и появился, мы бы к нему не подобрались. После покушения в шестьдесят шестом он не гуляет здесь без охраны.
– Жаль… А ты знала, что в этом самом саду Государь встретил Долгорукую? – Лёля без умолку трещала, удивляя старшую сестру непосредственностью, граничащей с отсутствием манер. Девочка, которая два с половиной года проучилась в Смольном институте благородных девиц, должна была бы иметь более четкое представление об этикете.
– Будь любезна, говори тише! Тебя, должно быть, слышно в Мраморном дворце! – старшей сестре не нравилась тема разговора, поскольку она считала, что Ольга еще мала для светских сплетен. – Зря отец согласился забрать тебя из Смольного. Еще несколько лет пансиона не повредили бы твоему воспитанию.
Но девочка будто и не замечала недовольства сестры.
– Любаша, ты только представь – она была обычной ученицей Смольного, как и я, носила форму, жила в дортуаре, и вдруг повстречала здесь Императора, который потерял от нее голову! Разве это не чудо? – Леля поправила шляпку-канотье и перебросила длинную, темную косу с бантом цвета блё-д-амур через плечо. – Вдруг Господу будет угодно, и мы сейчас тоже столкнемся с Царем? Думаешь, я могла бы ему понравиться? Отчего-то мне кажется, что он не прошел бы мимо… Я тоже брюнетка с темными глазами. Полагаю, я даже красивее, чем эта Долгорукая!
– Что за чепуха у тебя в голове? Императору седьмой десяток! Потом ты, верно, забыла, но недавно похоронили Императрицу, и Государь сейчас в трауре… Кстати, когда он встретил Екатерину Михайловну, он был женат… Поэтому вряд ли княжна – достойный образчик для молодой, порядочной барышни.
Лёля на секунду замерла. О моральном аспекте царского адюльтера она даже не задумывалась.
– А теперь он женится на княжне?
– С чего ты это взяла? – Любовь Валериановна хотела бы оградить свою младшую сестру от всех этих деталей. В столь юном возрасте порой трудно отличить добро от зла и, кроме того, можно легко нажить себе неприятности, ляпнув что-то неуместное в обществе.
– Я видела июньский номер «Causerie», где было написано, что после траура Царь намерен жениться на княжне Долгорукой… Да об этом судачит весь свет…
– Давай не будем опускаться до досужих сплетен. Это никого не красит…
– Хорошо, – неожиданно легко согласилась Лёля. – Ты права, Царь действительно слишком стар для меня. Лучше бы встретить одного из его молодых, неженатых сыновей.
– Что на тебя нашло сегодня?
Младшая сестра весело, по-детски расхохоталась. Любовь Валериановна подумала, что нужно поговорить с матерью. Сестренка выросла, как бы не натворила чего в романтическом запале.
– Любаша, расскажи про твою встречу с Достоевским! – резко сменила тему Лёля.
– Я уже столько раз тебе рассказывала. Ты, небось, наизусть знаешь.
– Ну еще разочек!
– Право, Лёля, это уже становится невыносимо…
– Не сердись! Ты же моя любимая сестра!
– Я твоя единственная сестра.
– Тем более, мы должны быть более близки, как единственные девушки в окружении братьев. И, знаешь, если б у меня было сто сестер, ты все равно была бы самая любимая!
– Ох и лисица!
– Умоляю! Я обожаю эту историю!
– Хорошо, – сдалась Любовь Валериановна. Более, чем непосредственность сестренки, ее поражало умение той добиться своего. – Это было в тот год, когда ты поступила в Смольный пансион. Мне посоветовали лечение сгущенным воздухом в петербургской клинике Симонова. Два часа нужно было сидеть под колоколом с герметически закрытой дверью. Чтобы как-то отвлечься от волнения, до того момента у меня не было опыта заточения в колокол, я на первом сеансе стала разглядывать всех находящихся там пациентов и заметила с правой стороны человека с восковым лицом. Вид у него был крайне болезненный. Он увлеченно читал "Русский вестник" и не обращал ни на кого внимания. Когда закрывшаяся дверь замуровала нас внутри колокола, этот сосед справа не без иронии предупредил меня, что у него бывают приступы эпилепсии, и он переживает за меня, поскольку ему говорили, что у меня плохие нервы. На это я ответила, что обо мне беспокоиться не стоит, лучше пусть скажет, как ему помочь, ежели с ним случится припадок. Тогда он посмотрел на меня совершенно другими глазами. Мы разговорились и не заметили, как пролетел сеанс. Договорились встретиться на следующий день. Похоже, ему было интересно со мной, потому что мы очень много и оживленно говорили. Он умно шутил, так что все слушали его. Даже доктор. Лишь на втором сеансе я узнала его имя и испугалась. Вдруг я сказала что-то не то или выглядела глупо. Мы встречались под колоколом ежедневно. Он перестал приносить книгу, а я перестала бояться. Потом он стал приезжать ко мне пить чай. Когда он где-нибудь читал, я непременно должна была ехать туда и сидеть в первом ряду… Он настойчиво просил, чтобы я познакомила его с родителями. Якобы, это важно для познания меня. На следующий год он уехал лечиться в Эмс. Мы переписывались еще какое-то время…
