Kitobni o'qish: «За полчаса до предательства»
В одном маленьком государстве жил принц. Красавец и умница, как это принято, а еще он свято верил в то, что острова, принцессы и Бог бывают только в сказках. Так ему сказал отец.
Но однажды он ушел из дома и странствовал, пока не оказался на острове, где обитали очень красивые существа. Принц долго рассматривал их, пытаясь выяснить, что же это за чудо. И тут к нему подошел человек в вечернем наряде.
– Правда ли, что это острова? – спросил принц.
– Да, то, что ты видишь, – острова, – ответил незнакомец.
– Значит, существа, обитающие на них, – принцессы?
– Да, это принцессы.
– Тогда ты Бог?
– Да, я Бог. – Собеседник низко поклонился.
Принц, вернувшись домой, стал упрекать отца:
– Зачем ты обманывал меня? Я видел острова, принцесс и Бога.
– А твой Бог был в вечернем наряде?
– Да.
– Тогда это не Бог. Ты встретил мага, сынок, и он внушил тебе, что это острова, принцессы и Бог. Тебе лучше забыть все, что ты видел.
Но принц не послушал отца и, отправившись на остров, вновь встретился с тем человеком.
– Зачем ты обманывал меня? – спросил он.
– Хорошо, пусть будет так. Но ответь мне: открывший тебе, что я маг, носит одежду с закатанными рукавами?
– Да. Но разве это имеет какое-нибудь значение?
– Имеет. Он тоже маг и внушил тебе многое. Дома принц рассказал об этом разговоре отцу, и тот не стал возражать.
– В нашем мире нет ничего настоящего, нет островов, принцесс и Бога, – сказал он. – Есть только магия, а за магией – пустота.
– Если все так, то не стоит жить. Я хочу умереть! – сказал принц.
Король, услышав это, позвал Смерть. Она встала у дверей в ожидании принца.
Но принц раздумал умирать. Он решил, что не так уж страшно прожить эту жизнь без островов, принцесс и Бога.
Король, улыбаясь, закатал принцу рукава и тихо произнес:
– Поздравляю тебя, вот ты и стал взрослым.
Из сказок психотерапевтов
Так случилось, что рождением я предопределила гибель своей семьи. Род Атамановых, исковерканный появлением на свет девочки, к тому же глухой, прекратил свое существование в восемнадцатом колене, и некому больше изучать генеалогическое древо, любовно повешенное еще моим дедом на стене гостиной.
Сейчас мне восемнадцать, и большая часть жизни позади. Плохо ли, хорошо – не мне судить, ее просто больше нет. Изменить это не в моих силах. Хочу ли я вернуться в прошлое и все поправить? Наверное, нет. Так получилось.
Но восемнадцать лет назад все было иначе. Мой отец, тогда еще живой и веселый, всю ночь простоял под окнами роддома, в ужасе представляя муки жены и не смея даже молиться от страха. А мать, измученная процессом появления на свет ребенка, так долго и больно выбирающегося из нее на свет божий, думала только об одном: когда же это все закончится.
Наконец я заорала, и медсестра, показав ей маленького, синего, сморщенного монстра, радостно объявила: «Девочка. Поздравляю». Это были первые слова, услышанные мной после тяжелого перехода из теплого и мягкого материнского уюта в мир, где мне, похоже, были не очень рады, что тут же подтвердилось стоном той, которая столько времени удерживала меня внутри: «Уберите, мне все равно. Унесите скорее. Ничего не хочу».
Тогда я еще слышала. До сих пор не могу простить себе этого крика. Может быть, веди я себя тогда потише, сейчас все было бы иначе.
Несколько дней спустя нас с матерью выписали, и мы отправились домой. Я плохо себе представляла, что такое дом, но все, открывая на минуточку мое лицо, говорили: «Ну, деточка, здравствуй! Сейчас ты поедешь домой».
И я поехала. Впрочем, меня не спрашивали, хочу ли я другого. Отец, которого я узнала сразу, по рукам, гладившим живот мамы, взял меня, завернутую в одеяло, и понес к машине. При этом я чувствовала, как подрагивают его руки, и даже немного побаивалась, что в волнении он уронит меня с такой огромной высоты. Но все обошлось, он сел в машину, и мы поехали.
Я так устала от переживаний, что заснула, не сумев продолжить знакомство со своей семьей.
Дома нас встречали. Бабушка с дедушкой оказались шумными и хлопотливыми, что мне сразу не понравилось, а Настасья, весело подхватив меня на руки, понесла в комнату и там, уложив в кроватку, вкратце рассказала, кто есть кто. Наверное, именно в этот миг между нами пролетел ангел и навсегда сплел наши души, позволив научиться понимать друг друга с полужеста.
В восемь месяцев я заболела. Говорили: «Не страшно, лучше сделать несколько уколов, на всякий случай, чтобы не было осложнения с летальным исходом». Я не понимала: почему надо бояться? Что страшного в «летательном» исходе, сны мои были полны полетов, все свое свободное время, а у меня его тогда было очень много: кормление, купание и переодевание, – я посвящала путешествиям. Я видела столько городов, стремительно проносясь над крышами домов и площадями, я побывала на многих планетах. Особенно я любила дороги, мне нравилось передвигаться над ними, строго придерживаясь белой разметки, порой я зависала около светофоров в ожидании зеленого света.
Врач, не обращая внимания на мой громкий плач – говорить тогда я еще не умела, как, впрочем, и сейчас, – набрал полный шприц и вколол, очень больно, лекарство. К сожалению, мои возможности тогда были ограниченны, сейчас я прогнала бы его прочь, с его маленьким кожаным чемоданчиком и пачками незаполненных больничных листов. Но кто слышал меня тогда? Я только орала и извивалась так, что ему едва удалось вытащить иголку из моей ягодицы, не сломав и не оставив ее во мне навсегда.
Через два дня температура перестала меня беспокоить и окружающий мир тоже. Родители наклонялись над моей кроваткой, что-то шептали, смеялись, показывая игрушки, но я перестала их понимать. Дом стал тихим, даже телевизор больше не мешал мне своими новостями.
Странно, что никто, кроме меня, не замечал этого, все продолжали заниматься своими делами: куда-то уходили, возвращались, смотрели по вечерам телевизор, покупали мне веселые игрушки и нисколько не боялись этой тишины.
Только однажды я заметила в маминых глазах тревогу. В тот день она вообще вела себя странно, подкрадывалась ко мне, стучала крышками кастрюль, широко открывала рот, наверное кричала. Несколько раз я повернулась, мне показалось, что ей это приятно. Потом мы еще несколько дней играли в эту игру, я даже научилась предугадывать ее движения и поворачивать голову именно тогда, когда ей этого больше всего хотелось. Через некоторое время все прекратилось, и мы опять зажили по-старому, если не считать, конечно, того, что все они по-прежнему открывали рот, но ничего не говорили, а игрушки перестали греметь и пищать.
Отец, вечно занятый на работе, приходил домой поздно. Я всегда обещала себе, что обязательно его дождусь, но сон оказывался сильнее, и мы виделись только в выходные.
Он был очень красивый, мой отец, высокий, рыжий, с голубыми смешливыми глазами. Каждый раз, поднимая меня на руки, он спрашивал: «Красавица, как твои дела?» А еще он пел мне всякие глупые песенки про паровозик с котом на крыше и комариков на шариках. Я до сих пор думаю, что тогда он не простил мне дурного поведения по отношению к доктору и поэтому выключил звук голоса, но и молчаливое пение радовало меня, я научилась понимать его по губам. По воскресеньям мы с ним гуляли в парке, я подсматривала в пластиковое окошко коляски за детьми и собаками, а он шел важно, катя перед собой коляску с наследницей.
Мне очень хотелось быть достойной своей семьи, поэтому я решила начать говорить, но только так, как они, – громко и с улыбкой. Я долго думала: «Кого первым назвать по имени?» Папа хороший и добрый, мама, она особенная, несмотря на то что я так не понравилась ей в роддоме, простила меня и полюбила. Я выбрала маму. Оставалось только придумать, когда заговорить. И опять я все сделала неправильно. В тот вечер у нас были гости: бабушка с дедушкой и какие-то другие люди. Они протягивали маме цветы, цветные пакеты, говорили о чем-то, открывая рот, улыбались, подходили к моей кроватке, тыкали двумя пальцами в мой живот, а я смеялась – знала, им это было приятно, и ждала, когда же, наконец, и я смогу показать им, чему научилась. Дождавшись того момента, когда все гости соберутся в комнате, я встала, крепко вцепившись в бортик кроватки, и закричала: «Мама!» Но никто не заметил. После этого я еще несколько раз повторила: «Мама, мама!» Они не слышали, они не слушали меня. И тогда я заплакала, я плакала долго-долго, и не могла успокоиться, не потому, что хотела отомстить, а потому, что видела – меня не слышат, не понимают и со мной что-то не так.
Сейчас мне восемнадцать лет, и я до сих пор помню то отчаяние. Я ненавидела и жалела себя, я хотела к ним, туда, где все понимают друг друга. С годами я узнала, что недостаточно быть слышащим, чтобы стать своим в этом мире, но тогда… Считается, что маленький ребенок не оценивает происходящее вокруг, он просто живет своими одноминутными потребностями. Это неправда. Я помню себя с первой минуты и точно знаю, что это не так. К сожалению, я не умела тогда выразить свои чувства, не научилась и теперь, когда жизнь подходит к концу.
Через несколько дней после моей неудачной попытки поговорить мы пошли к врачу. И опять я, интуитивно чувствуя заранее, вовремя поворачивалась на звуки дудки и барабана, складывала пуговицы в коробочку и ни разу не ошиблась. Мать с доктором качали головой, о чем-то долго говорили, смотрели, как я играю в углу кабинета с плюшевым медведем, и явно не знали, что делать. Мама неожиданно расплакалась, стала о чем-то просить доктора, но он остался непреклонным, записал что-то в мою карточку и выпроводил нас из кабинета. На этом мои испытания прекратились.
Я росла. Научившись сначала ползать, а потом ходить, я стала познавать окружающий мир, стаскивая со стола скатерть, ломая ручки, карандаши и прочие дорогие моему отцу вещи. Не помню, чтобы он хоть раз отругал меня или шлепнул, даже тогда, когда его любимая пишущая машинка, упав, приказала долго жить. Мама же часто хлопала меня по попе. Но ее рука, легкая и добрая, особенного вреда не приносила и уж никак не могла помешать мне самостоятельно осваивать пространство комнаты.
Я становилась старше, но не говорила. После первой неудачной попытки порадовать родителей криком «мама!» я не перестала мучить свое горло звуками. Я не молчала, пела песни, сочиняла про себя целые истории, но не имела возможности выразить это в словах. К пяти годам, придумав новый язык, я дала каждому предмету, попадавшему в круг моих интересов, собственные названия, но они явно не совпадали с общепринятыми; карандаш, например, я окрестила «чваки», фломастеры, особенно любимые мной, – «блобусы», а собак я считала просто «бруками».
Родители тревожились, не находили себе места, точно зная, что ребенок моего возраста обязан говорить фразами, но я упорно молчала, продолжая правильно реагировать на дудки и барабаны, а также на движения губ разных специалистов. Не могла же я огорчать маму.
Диагноз, ради которого мы обошли не одну поликлинику, был неизменен: «Подождите, скоро заболтает, девочка в норме, ленивая, не хочет». Но я хотела, я очень хотела, просто не знала как.
В октябре меня показали логопеду. Это посещение оказалось для меня даже интереснее, чем исследование письменного стола папы. В его кабинете, набитом игрушками, в самом центре я увидела компьютер, по экрану которого носились медвежата, которые что-то складывали в корзины, играли в футбол, танцевали. Я так увлеклась увиденным, что забыла и в первый раз подвела маму, не повернувшись на звуки «па-па-па». Я забыла настроиться и почувствовать, я была очень занята.
«Как же так? Это невозможно. Она всегда хорошо реагировала на звуки?» Я знаю, мама говорила логопеду именно это.
Потом меня повели в другой кабинет, скучный. Там сидела странная тетя в белом халате, улыбалась, но к игрушкам подходить не разрешила. Я чувствовала ее симпатию, но вела она себя странно: развернув меня спиной к письменному столу, на котором стоял «ящик с лампочками», надела на мои уши круглые штуки, неприятно сжавшие голову, приказала сидеть и внимательно слушать. Я совсем потерялась. Задание, очень простое для моих пяти лет, состояло в том, что в какой-то момент я должна была взять с магнитной доски разноцветную фишку и положить в коробочку. Но когда? Никто не шевелил губами, дудок и барабанов я не видела, все улыбались, а мне хотелось плакать. Тогда я еще не умела «держать себя в руках» и, не придумав ничего лучшего, разревелась. Я плакала за маму, папу, себя. Не понимая еще происходящего, я чувствовала – произошло страшное, я опозорила семью, и вообще, со мной что-то не так. Я плохая, и, наверное, меня не за что больше любить. Но ведь я ни в чем не виновата: я старалась, я просто не понимаю, как выполнить это задание. Я ничего не чувствую, мне трудно из-за этих штук на ушах.
Как выяснилось, это не мир замолчал после укола, и дело не в моем неумении быть послушной. Просто лекарство, введенное на всякий случай, чтобы не было осложнения, сделало меня глухой. Вот почему они все перестали говорить, а только шевелили губами. Конечно, тогда я этого не поняла, я только видела, что мама снова плачет: я подвела ее и опять огорчила.
Весь вечер родители, сидя на кухне, что-то обсуждали. Я знала, что говорили обо мне. Надеясь, что папа, как обычно, зайдет поцеловать меня на ночь, я решила ни за что не засыпать до его прихода, но он то ли не захотел, то ли забыл прийти. Я ждала очень долго, так долго, что даже не заметила, как полетела над дорогой, туда, в тот мир, где все поют и говорят на моем языке.
* * *
Беда пришла тихо, без выстрелов и боя барабанов, нарядилась в белый халат врача, взяла в руки шприц и навсегда сделала их девочку глухой. Тихая безысходность событий.
– Ну, не слышит, и что? Ничего страшного. Купим слуховой аппарат, отдадим на занятия к лучшим педагогам. Главное, теперь мы знаем, почему она молчит, – твердил Илья, не смея проглотить налитую ему женой стопку водки.
– Илюша, как же так, ведь она теперь уже никогда не сможет учиться в школе, и дети, они такие злые, разве будут дружить с ней?
– До этого дружили, а теперь что изменилось? Будет с нами общаться, мы ничуть не хуже ее Светки Белоусовой.
Слова утешения не приносили, но говорить их было необходимо, иначе нельзя: тишина раздавит, уничтожит последнюю надежду. Надо делать вид, что ничего страшного не происходит, обязательно найдется выход из ситуации и решение проблемы так просто, что даже переживать из-за нее не стоит.
Наталья слушала и не верила.
– Врач сказал, надо купить слуховой аппарат.
– Я завтра же позвоню Инне Васильевне и все подробно узнаю. А сейчас давай спать, и перестань плакать, этим не поможешь. Себя измучила, меня измучила.
– Мы ничего не знали. Пять лет. Как же так? Ведь она реагировала на дудки и барабаны. Господи, за что?
– Не хочу больше о дудках и барабанах, хватит, я в последнее время только и слышу: дудки и барабаны. Нам сегодня русским языком сказали: путь один – педагогический, девочку надо искусственно учить говорить. Будет трудно, но мы справимся. Главное, что теперь мы точно знаем, в чем проблема.
– Но как же так? Почему? За что?
– Милая, прекрати истерику, прорвемся как-нибудь, Варенька будет говорить.
– Но ведь дудки и барабаны?…
– Все! Все! Давай спать. Я только пойду попрощаюсь с девочкой.
В детской было тихо и покойно, Варя пошевелилась, сладко чмокнула во сне, но не проснулась. «Девочка, бедная моя, ничего. Все у нас получится. Спи, родная, набирайся сил, теперь тебе придется много работать, чтобы стать полноценным человеком». – Еще раз поцеловав дочь, он вышел из комнаты и пошел спать. Завтра тяжелый день, а для него к тому же и последний, впрочем, этого он знать тогда не мог. А в спальне – убитая горем жена. Вряд ли она заснет сегодня, так и пролежит с открытыми глазами, мясорубкой перемалывая одни и те же мысли, иногда поскуливая: «За что, Господи?»
Прижавшись к теплому боку жены, он быстро заснул, надо было отдохнуть, чтобы со свежей головой принять решение о будущем. Ему снилась всякая ерунда, и не было в ней беды или радости, обычные проблемные сны, с чередующимися событиями, без предсказаний и знаков, сны ни о чем.
Утром, наскоро приняв душ и позавтракав, он ушел на работу. Дверной замок, щелкнув, надежно закрыл квартиру, сердце стукнуло, будто предчувствуя что-то, но, боясь опоздать, он не повернул назад, не вернулся посмотреть еще раз на спящих женщин, маленькую и взрослую, ушел, не успев толком попрощаться.
Наталья еще спала, когда телефон тревожной дрелью взорвался на журнальном столике. Звонил партнер и начальник Ильи.
– Наташка, вы что там, еще спите? Где Илюша? Уже ушел?
Ее всегда так смешило: это у «Илюши», мужика под два метра ростом, здорового, мог на себе «домик унести» – и такое детское имя.
– Не знаю. Его, кажется, нет. Я спала, извини. Сейчас посмотрю. Илья?
Квартира ответила тишиной.
– Костя, я не слышала, как он уходил, может, и проспал, у нас вчера жуткий вечер был. Позвони ему на трубу.
– Да звонил. Не отвечает. У нас заказ с верфями горит. Он ее дома не забыл?
– Нет, он без телефона никуда. Подожди, сейчас приедет. – И положила трубку.
У Ильи была дурная привычка избирательно отвечать на телефонные звонки, они даже несколько раз ссорились из-за этого. Но он продолжал упорствовать, и Наталья постепенно к этому привыкла, поэтому нисколько не встревожилась звонком Березина. Опаздывает, не хочет оправдываться. Потянувшись в последний раз, она встала и пошла готовить завтрак. Скоро проснется Варя, ее надо покормить и решить, с чего начать. К кому сегодня они поедут. Вариантов немного: сурдо-центр, там хорошие сурдопедагоги и кооператив «Слух». Впрочем, с аппаратами лучше подождать, пусть благоверный сначала поговорит с Инной Васильевной. С ней можно и вечером встретиться, она свой человек и с Илюшей лет двести знакома, а в сурдоцентр ехать надо.
Снова захотелось плакать. Как же так, их девочка, такая умненькая и красивая, теперь будет разговаривать руками и никогда не услышит шум моря?
За завтраком и утренней уборкой они провозились часа два. Варька баловалась, капризничала и очень раздражала Наталью, уснувшую только под утро и разбуженную дурацким звонком Илюшиного шефа.
Лучше выяснить на всякий случай, может, он уже дозвонился куда-нибудь и что-то решил. Набрав номер рабочего телефона мужа, она стала натягивать на дочку новые колготки, та отбрыкивалась, выскальзывала ножками и никак не хотела одеваться.
– Хватит! – прикрикнула она на ребенка, но дочь никак не отреагировала.
Господи, она же не слышит, стукнуло тяжелым молотком в сердце.
– Алё, – изменившимся от горя голосом простонала она, когда на том конце взяли наконец трубку. – Илья, как же все дальше будет?
– Вы знаете, он еще не подъехал. А кто его спрашивает?
Тут она поняла, что говорит вовсе не с мужем. Это был Андрей, один из сотрудников Ильи.
– Здравствуйте, Андрей. Это Наташа. А куда он уехал, не знаете?
– Его с утра нет. Тут все стоят на ушах. Генеральный с утра рычит и к себе в кабинет срочно требует, но Илья Сергеевич как в воду канул. Нигде нет.
– Генеральный?
– Илья Сергеевич вчера взял домой документы на доработку и не везет.
– Хорошо. Я позвоню ему на сотовый.
– Позвоните, пожалуйста. Нам он не отвечает. И передайте, пожалуйста, если не трудно, что он нам очень, очень нужен. Пусть приедет или отзвонится.
– Хорошо, Андрюшенька, я обязательно передам.
Судя по тому, как Андрей два раза повторил «пожалуйста», там у них и вправду переполох.
«Интересно, где же он? Может, у Инны Васильевны? Вот было бы хорошо, если он уже все узнал и нашел слуховой аппарат. Вчера он не собирался ехать, теперь еще на работе неприятности у него будут. Что же нам так не везет? Ничего не сказал, поехал, непонятный человек».
Тогда она еще не знала, что Илья Сергеевич Шеманский, тридцати семи лет, поступивший в Александровскую городскую больницу в десять часов тридцать четыре минуты с открытой черепно-мозговой травмой, лежит в реанимационной палате, голый и не чувствующий боли, после трехчасовой операции, проведенной местным нейрохирургом, специалистом третьей категории Злобиной Татьяной Алексеевной, и больше никогда и ничего не скажет. Врачи ждали результата. Согласно их прогнозу, он выжить не мог, но чем черт не шутит, чуда еще никто не отменял.
– Может, родным сообщить? – Молоденькая медсестра работала только второй месяц и еще не освоила «врачебную этику».
– Зачем? Нужен будет, сами найдут. Его же на «скорой» привезли, значит, в справочную передали.
– А вдруг он в себя придет? Поговорить захочет?
– Иди лучше пару уколов сделай, потренируйся. Он, если и придет в сознание, то не скоро, а говорить, похоже, больше никогда не будет.
Девушка, еще не привыкшая к смерти, не понимала хладнокровия дежурного врача: «Человек умирает, а она так. А ведь у больного наверняка – жена, дети…»
Пройдет еще немного времени, и девочка-медсестра научится не замечать боль и страдания, и вовсе не оттого, что душа очерствеет, – иначе не выжить, не сохранить сердце здоровым. А пока…
– Я все-таки позвоню?
– Иди, говорю, в отделение, – отрезала врач.
* * *
Варя категорически отказывалась одеваться, брыкалась, отталкивала колготки. Наталья уже хотела ее наказать, когда вновь позвонил Костя:
– Наталья, где Илья? Ты точно не знаешь?
– Да нет же. Я несколько раз набирала его, не отвечает. Сейчас еще в одно место попробую.
– Где это? Может, я сам?
– Нет, ты не знаешь. Мы вчера обследовали Вареньку, у нее глухота, может, он у Инны, она обещала помочь с аппаратами.
– У Корольковой? Знаю. Я ей сам сейчас отзвонюсь, а ты не переживай, найдем мы твоего мужа, если жив.
Она снова стала натягивать на Варьку колготки, но теперь уже не слушались руки, а не дочь. Предчувствие чего-то еще более страшного, чем диагноз, поставленный вчера дочери, завладело ею, сердце два раза тревожно стукнуло и притихло, боясь будущей правды.
В тот день он так и не появился. В службе поиска пропавших людей сообщили, что авария случилась недалеко от их дома и гражданин Шеманский доставлен в городскую больницу номер двадцать два в тяжелом состоянии. Телефон справочной службы никак не хотел отвечать, и она позвонила матери, у которой там работала подруга, с просьбой все выяснить. Хотя уже точно знала, что выяснять ничего не надо. Илья умер и домой не вернется. Ошибиться она не могла, слишком уж спокойно и безразлично стучало сердце. Оставалось только найти способ последовать за ним, но так, чтобы не пострадала Варя.
Хоронили его тихо, без особых речей и поминаний. Костя заказал два автобуса для сотрудников и «Волгу» для Натальи с родителями. Варю решили с собой не брать. Зачем пугать ребенка? Понять еще ничего не может, маленькая, рано ей смерть видеть. Настя тоже хотела ехать, но Наталья упросила ее остаться с племянницей, не хотелось обращаться к другим, да еще в такой день.
В морг приехали вовремя, но, как оказалось, позже всех. Первым к ней подошел Костя, восторженно и так неуместно по-детски затараторил: «Лицо изменилось, совершенно неузнаваемое. Да, еще и без волос, в косынке. Я с трудом нашел».
Наташа чуть не упала в обморок от этих слов, но собралась, не разрешила себе расслабляться.
Илья лежал справа, у колонны, и ничуть не изменился. Она сразу узнала его. Это был ее муж, с немного припухшими и закрытыми, точно в глубоком сне, веками.
– Здравствуй, Илюша. Ну как ты тут?
Мать посмотрела на нее как на сумасшедшую, но ничего не сказала. Она мешала своим подслушиванием, сострадательно-навязчивым, нарушающим канву последнего разговора.
– Мама, отойдите, пожалуйста. Можно нам побыть вдвоем?
– Наташа, ты что? Он умер. Лучше поплачь, посмотри. Не обращайся к нему как к живому, – горько выдохнула Владлена Александровна.
– Мама. Я прошу вас, не надо. Он жив. Он еще вернется. Отойдите! – сорвавшись на крик, грубый, неуместный, зарыдала она.
Мать отошла в сторону, но глаз с дочери не спускала, приготовив на всякий случай пузырек с каким-то сердечным лекарством.
В отличие от Владлены, в последнее время часто бывавшей на похоронах, Наталья покойника видела впервые. Она с детства боялась смерти, думала, что нет ничего страшнее мертвого тела. Но оказалось иначе – пугают не покойники, пугает необратимость, невозможность возвращения.
Кто-то подходил, клал цветы, ее обнимали, но она не замечала. Только бы не расставаться. Пусть немного опоздает автобус, пусть работники морга будут долго торговаться о вознаграждении. Еще несколько минут. Он вот так полежит, она постоит рядом, расскажет, как опять ничего не успела, не выяснила о Варьке, как холодно и страшно оставаться одной, особенно по ночам; поплачет, тихо, бесслезно, о том, что не умеет жить без него, и ждет его возвращения, и не верит, даже сейчас, стоя около гроба, с раздражающе красной обивкой, что его никогда не будет.
Но тут гроб закрыли крышкой и понесли в автобус, не дав ей договорить.
Потом на кладбище кто-то обещал найти убийц, не бросить в беде семью и прочее, обычное для похорон. А она думала только о том, что чем больше людей узнает о его смерти, тем меньше вероятность его возвращения. Зачем они здесь? Ведь им все равно…
Утром, проснувшись, я поняла, что опоздала, папа уже уехал на работу, наверное, он очень торопился или обиделся. «Вечером, я обниму его вечером», – решила я и отправилась заниматься своими важными детскими делами. Но тревога осталась.
Вечером он не пришел, он вообще больше никогда не пришел. С тех пор я его никогда не видела, наверное, он ушел от нас специально, потому что я глухая. Даже потом, когда мне рассказали о его смерти подробно, я так и не поверила в случайность, точно зная, что причиной его гибели стала моя неполноценность. Ему было стыдно за такую дочь. Может быть, не будь я глухой, он дожил бы лет до семидесяти и ушел тихо, в кругу семьи, со спокойной мудростью на лице.
Теперь, вспоминая то время, я все чаще ловлю себя на мысли, что счастлива была только там, в стране выдуманных героев, с такой любовью отвечавших каждому простому движению моей юной души.
Детская память мимолетна. Сейчас мне кажется, что после смерти отца в нашем доме ничего не изменилось, только к запаху свежей клубники, неизменно царившему по утрам на кухне, примешался привкус каких-то лекарств с примесью табачного дыма. А еще что-то случилось с зеркалом в прихожей. Выбежав однажды из детской, я увидела, что оно покрыто черной вуалью. Зеркало показалось мне очень странным. Раньше это было просто зеркало, и я любила покрутиться перед ним, представляя себя красавицей. Но под вуалью… Я его боялась, казалось, стоит остановиться неподалеку или замедлить шаг, и серебристая гладь, колышущая изнутри вуаль, затянет туда, откуда нет возврата.
* * *
Мама то плакала, то смеялась, вела себя странно, а потом притихла. Она очень подурнела за это время и меня больше не любила, я ей сильно мешала. Стараясь как можно реже попадаться ей на глаза, я большую часть времени проводила у Насти или в своей комнате, продолжая болтать со своими вымышленными друзьями. В наших беседах теперь было все больше новых слов – простых и понятных мне и все больше и больше отличавшихся от общепринятых, тех, которые использовали в общении люди. Но кто мог мне это объяснить?
Ни у Натальи, ни у мужа в роду не было глухих. Поэтому предположение генетического происхождения сенсоневральной тугоухости Инна Васильевна, знакомая Ильи, скупо консультируя по телефону, отмела сразу. «Прежде всего выясните, что послужило причиной потери слуха, а потом будем протезировать», – без прежней теплоты в голосе закончила она разговор с неинтересной ей Наташей. Она явно не хотела заниматься проблемами Шеманских. Пришлось брать телефонный справочник и разыскивать самостоятельно адреса клиник, занимающихся слухопротезированием.
На приеме в НИИ ЛООР первым делом ей предложили совместно с мужем сдать кровь на какой-то там белок, недавно открытый генетиками. Наташа долго и путано объясняла про погибшего мужа и отсутствие глухих в их семьях. Известие о смерти Ильи на врача впечатления не произвело, ему давно уже наскучили истории о бедах и болезнях пациентов; делая вид, что слушает внимательно, он вздыхал в нужном месте рассказа, опускал глаза, но не слушал. Наталья точно знала – неинтересно ему. Уже выписывая направление, он вдруг оторвал глаза от бланка и спросил:
– А родители мужа согласятся?
– Они тоже умерли.
– «В чертогах смерти, видно, пир горой, что столько свежих королевских трупов нагромоздила…» – зачем-то процитировал он Шекспира и снова склонился над листом бумаги. – Все родственники на том свете или кто остался?
– Нет, господин эрудит. – Ей вдруг так захотелось врезать по этой холеной морде, чтобы не позволял себе хамства. – Есть сестра мужа – Настя.
– Так найдите ее и пригласите к нам, пусть отдаст каплю юной крови «вампирам»-генетикам.
– Юной? Может, она старуха?
– Ну, это вам лучше известно. Впрочем, думаю, причина глухоты вашей дочери другая. – Неожиданно изменив интонацию, он заговорил по-настоящему: вкрадчиво и внимательно, как должно говорить медику с родственниками больного.
– Инна Васильевна тоже так считает.
– Не знаю, о ком вы. Скажите, ведь у вас и вашего мужа неслышащих в роду не было?
– Нет, по крайней мере, нам об этом не рассказывали.
Было, не было – как теперь об этом узнаешь? Они познакомились, когда родители Ильи уже погибли в автомобильной катастрофе, из родственников оставалась только тетка, уехавшая через неделю после свадьбы в Кингисепп и не появившаяся даже тогда, когда родилась Варька. Илья рассказывал о каких-то еще родственниках. Но кто они и где живут?
– Тогда сестра. Она придет?
Увлекшись воспоминаниями, она не расслышала последнего вопроса, пришлось переспрашивать. Чувствуя себя невероятно униженной, она никак не могла сосредоточиться. А тот, как будто увидев это, сделал минутную паузу и задал вопрос, удививший ее своей беспардонностью: «А как погиб ваш муж?»
Почему-то вместо того, чтобы поставить нахала на место, Наталья стала рассказывать о том, как они узнали о Вариной глухоте, и звонках мобильника, не дававших собраться с мыслями, и морге, где все мешали поговорить с Ильей, даже о Боге, так жестоко обошедшемся с ними. А он сидел и слушал так, словно только этой истории ждал последние полгода.
Советы многоопытных коллег ничему его не научили. Заучивая наизусть Шекспира и цитируя к месту и не очень, внушая себе, что он просто врач, а приходящие в его кабинет не больше чем пациенты и в его обязанности не входит сострадание, каждый раз, видя слезы и безысходность, он продолжал откликаться на чужую боль. Вот и сейчас хотелось прижать эту совершенно незнакомую женщину к белой груди халата, посочувствовать ей, пообещать прекращение бед и еще что-то.
